Однако вышесказанное относится, подчеркнем, именно к периодам жестокого кризиса. Прямые и радикальные действия гетерий имели место на последнем этапе Пелопоннесской войны, то есть в то время, когда институт остракизма уже перестал использоваться. Кстати, в дальнейшем (гл. V, п. 2) нам еще предстоит затронуть вопрос о том, в каком отношении друг другу находятся выход остракизма из употребления и резкое обострение политической борьбы, выход ее из «конституционного поля». Весь же хронологический отрезок, когда остракофории проводились, был с интересующей нас точки зрения периодом мирной политической жизни, когда группировки держались вполне в рамках закона. К тому же гетерии конца V в. до н. э. были организациями подрывными по самому своему существу, оппозиционными по отношению к существующему государственному устройству, нацеленными на его свержение[834]. Потому-то они и совершали, причем вполне сознательно, действия дестабилизирующего характера, а порой — и прямо кощунственные (как, например, повреждение герм в 415 г. до н. э.). А на протяжении большей части столетия политические группировки, противостоя друг другу, проявляли при этом большую гражданскую ответственность и все в равной мере были заинтересованы в сохранении стабильности полиса. Борьба протекала порой весьма жестко, конкурирующие политики добивались отдачи друг друга под суд, изгнания из полиса и т. п., но никто из них не совершал антигосударственных шагов. Кимон, претерпевший от сограждан незаслуженную обиду, и не подумал, будучи в остракизме, перейти на сторону Спарты и помогать ей в действиях против своего родного города, как бы он ни симпатизировал лакедемонянам. Для него, равно как для Аристида, Фемистокла, да еще и Перикла, существовали некие неписаные запреты. Последним политиком, действовавшим в этих традициях, был, пожалуй, Никий. Для поколения Алкивиада, Клеофонта, Ферамена, Крития никаких запретов уже не существовало. Несомненно, сыграло в этом свою роль влияние софистических учений. Появилось ощущение, что цель оправдывает любые средства; резко возросла эгоцентрическая составляющая в политической жизни. Именно это имеет в виду Фукидид в своем знаменитом горестном пассаже, посвященном изменению характера политической борьбы в греческих полисах в период Пелопоннесской войны (III. 82–83). Все это было симптомом глубокого кризиса, переходного этапа в истории Афин и греческого мира в целом.
Остается коснуться еще одного вопроса. Коль скоро политические группировки на интересующем нас хронологическом отрезке возглавлялись представителями аристократической прослойки («политических фамилий», как называет их Коннор[835], то есть тех семей, которые на протяжении ряда поколений имели традиции участия и лидерства в политической жизни), не означает ли это, что они ipso facto основывались на аристократической, антидемократической идеологии? Нам уже приходилось высказываться против довольно распространенной утверждения о том, что афинская аристократия была слоем консервативным, противившимся прогрессу, враждебным демократии и т. п.[836] Легко заметить, что на протяжении архаической и значительной части классической эпохи во главе любых прогрессивных реформ стояли представители аристократической верхушки общества. В частности, все «отцы-основатели» афинской демократии — от Солона до Перикла — принадлежали к кругу древней знати. Ни в коем случае не следует ставить знак равенства между понятиями «аристократы» и «олигархи». Характерно, что в период, когда движение, характеризующееся обычно как олигархическое[837], достигло в Афинах пика (конец V в. до н. э., время переворотов Четырехсот и Тридцати), среди лидеров антидемократических гетерий мы почти не находим выходцев из старинных аристократических родов. Довольно редким исключением является, в частности, Критий из рода Кодридов. Основной социальной базой переворотов было зажиточное крестьянство, гоплитская прослойка, отвернувшаяся в кризисных условиях от во многом скомпрометировавшей себя радикальной демократии. Аристократы же, повторим, внесли наибольший вклад как раз в демократизацию афинского полиса. Думается, не случайно, что период наивысшего расцвета подрывных гетерий был одновременно и периодом, когда в Афинах пресекается политическая традиция аристократического лидерства.
Вообще в гетериях принципиальная идеологическая ориентация (в том числе олигархическая) была, видимо, скорее исключением, чем правилом. Из видных политиков, ассоциирующихся с гетериями эпохи Пелопоннесской войны, по настоящему «идейными борцами» можно назвать, пожалуй, лишь двоих: вышеупомянутого Крития и Антифонта. Характерно, кстати, что оба примыкали к интеллектуальному движению софистов. Что же касается остальных, трудно сказать, имели ли они вообще какие-то «убеждения» в нашем смысле слова, помимо чисто эгоистических. Ферамен, как известно, даже от своих соратников получил за политическую переменчивость прозвище «Котурн» (Хеn. Hell. II. 3.20): он участвовал то в установлении режима Четырехсот, то в его свержении, то входил в правительство Тридцати в качестве одного из самых влиятельных членов, то интриговал против этого же правительства. Писандр и Фриних в течение своей не столь уж и долгой карьеры успели побывать и в демократическом, и в антидемократическом лагерях. Не говорим уже об Алкивиаде; упомянем лишь, что в 411 г. до н. э. он выступал то как инициатор переворота Четырехсот (Thuc. VIII. 48.2), то как его решительный противник, защитник демократии (Thuc. VIII. 81.2). Перечень примеров можно было бы продолжать. Небезынтересен и тот факт, что в тех случаях, когда олигархическим гетериям удавалось прийти к власти, устанавливавшийся ими режим имел черты скорее не олигархии (и тем более не «гоплитской политии», на что они сами претендовали), а корпоративной тирании. Так характеризует власть Тридцати Э. Д. Фролов[838]; насколько можно судить, аналогичные тенденции, хотя и не столь выраженные, проявлял и режим Четырехсот.
Итак, вряд ли есть серьезные основания говорить об антидемократической идеологии аристократических лидеров афинского полиса. Выходцы из древних родов искренне и честно шли на службу демократическому полису, отождествляя его интересы со своими. «Аристократия интегрировалась в демократический полис», — справедливо замечает Л. П. Маринович[839]. Кимон, например, считается (и во многом справедливо) чопорным аристократом-лаконофилом[840]. Но был ли он врагом демоса и демократии? Ни в коей мере. Достаточно процитировать несколько известных строк из Плутарха (Cim. 10), которые дают очень яркое впечатление о стиле политического поведения Кимона: «…Он велел снять ограды, окружавшие его владения, дабы чужеземцы и неимущие сограждане могли, не опасаясь, пользоваться плодами, а дома у себя приказывал ежедневно готовить обед, хотя и скромный, но достаточный для пропитания многих. Каждый бедняк, если хотел, приходил на обед и получал пищу и, не будучи вынужден зарабатывать себе на пропитание, мог заниматься только общественными делами (! — И.С.)… Его постоянно сопровождали двое или трое юношей в богатой одежде, и если им случалось встретить какого-нибудь убого одетого старика из горожан, один из них менялся с ним платьем — зрелище, казавшееся величественным. Те же юноши, щедро снабженные мелкими деньгами, замечая на площади людей бедных, но порядочных, останавливались подле них и молча (σιωπή) вкладывали им в руку несколько монет» (пер. В. В. Петуховой).
Таков был стиль жизни самого, если так можно выразиться, «аристократичного» из афинских аристократов и его окружения. Назвать ли все это социальной демагогией, популистскими и пропагандистскими действиями? Отчасти, наверное, можно взглянуть и под таким углом, хотя зачем, если занимаешься пропагандой, вкладывать в руку бедняку деньги молча, то есть тайно? Вроде бы при этом нужно произносить какие-то агитационные лозунги (как это и делается в наше время). Это больше похоже на искреннюю благотворительность, чем на популизм. Но даже если вести речь о популизме, такая политика, мягко говоря, не вполне то, чего мы могли бы ожидать от антидемократически настроенного лидера. Разве враг демоса и олигарх будет заботиться о том, чтобы беднейшие из его сограждан не тратили времени на добывание «хлеба насущного», а посвящали себя общественным, полисным делам? Нечто подобное, и с той же самой целью, но только пользуясь иными средствами, делал и Перикл, вводя мистофорию (оплату за исполнение должностей), «театральные деньги» и т. п. Различие (по меньшей мере, во внутриполитической области) между этими двумя политиками, которых обычно представляют непримиримыми антагонистами, оказывается значительно меньшим, чем кажется на первый взгляд[841]. Четкую грань между так называемыми «демократами» и так называемыми «олигархами» оказывается крайне сложно, если не невозможно, провести.
С другой стороны, вряд ли следует говорить и о том, что идеология афинского демоса в классическую эпоху имела антиаристократический характер. Выше (гл. II, п. 3) мы уже писали об «аристократической демократии», о том, что демос перенял многие аристократические ценности и институты[842], что он в известном смысле во всей своей совокупности стал аристократией (во всяком случае, сам он именно так воспринимал ситуацию)[843]. Разумеется, ни в коей мере не следует считать, что отношения демоса и его аристократических лидеров были идиллическими. Напротив, мало в каком другом социуме политическая элита испытывала столь подозрительное отношение со стороны рядовых сограждан, подвергалась столь частым опалам и преследованиям. Это хорошо известно и вряд ли заслуживает еще одного подробного экскурса. Но здесь — совсем другой вопрос, не имеющий никакого отношения к противостоянию сторонников и противников демократии. Гонения в равной степени обрушивались на политиков всех направлений, как на тех, кому традиционно приписывают аристократическую тенденцию (Мильтиад, Кимон), так и на тех, демократизм которых абсолютно бесспорен (Фемистокл, Перикл). Даже демагоги — а уж их-то демос более, чем кого-либо, имел все основания считать своими — н