[871], Мегакл, возможно, Каллий, сын Кратия. Вторая группировка возглавлялась Фемистоклом, стремительно и неуклонно набиравшим влияние. Что же касается группировок более мелких (о которых, впрочем, мало что известно), то они вынуждены были делать для себя выбор и присоединяться к одной из двух основных враждующих сторон. Интерес представляет, в частности, позиция такой видной фигуры, как Аристид. Этого политика, слывшего безупречно справедливым, вряд ли следует причислять к прямым сторонником Алкмеонидов[872]. Он, несомненно, был вождем собственной политической группы, но его авторитет в полисе основывался даже не столько на этом, сколько на этической репутации. В конкретных обстоятельствах он мог оказываться в одном лагере с Алкмеонидами (речь идет о коалиции не «за что-то», а «против кого-то», поскольку и Алкмеониды, и Аристид, хотя и по разным причинам, были враждебны Фемистоклу), но о принципиальной их солидарности говорить вряд ли следует. Наверное, не случайно, что Фемистокл вначале расправился путем нескольких последовательных остракофорий с лидерами Алкмеонидов, и лишь позже, спустя два года, оказался достаточно сильным для того, чтобы победить и Аристида.
Многие перипетии внутриполитической борьбы рассматриваемого десятилетия ввиду скудного и фрагментарного характера информации, содержащейся в источниках, ускользают от нас. Лишь довольно смутно вырисовываются очертания создававшихся ad hoc и распадавшихся альянсов. Однако предельно ясен итог: полным и бесспорным победителем в борьбе со всеми своими противниками оказался Фемистокл, к концу 480-х гг. оставшийся единственным по-настоящему влиятельным политиком в полисе. «Выскочка из Фреарр» смог исключительно искусно использовать в своих интересах институт остракизма. Практически никто из исследователей не сомневается в том, что именно Фемистокл явился инициатором резкой активизации проведения остракофорий (от нуля сразу практически к возможному максимуму), что изгнание ряда видных политиков в это время — его рук дело[873]. Фемистокл вел рискованную игру, в том числе рискованную и для самого себя: ведь, инициируя остракофорию, он подвергался точно такой же опасности быть изгнанным, как и любой другой «кандидат» из лагеря его противников. Мы помним, что, скажем, для Гипербола попытка сознательно «пойти на остракизм» закончилась в высшей степени плачевно. Впрочем, у Фемистокла было одно немаловажное преимущество, которым не располагали его конкуренты, и этим преимуществом являлась его позиция во внешнеполитических вопросах — позиция однозначно антиперсидская.
Действительно, в историографии неоднократно и совершенно правомерно отмечалось, что в остракофориях 480-х гг. до н. э., да и во всей вообще борьбе группировок этого времени чрезвычайно значимую роль играл внешнеполитический аспект[874]. В частности, самым важным вопросом, конечно, была выработка позиции полиса по отношению к Персии. События 490 г. (экспедиция Датиса и Артаферна, Марафонская победа) стали в этом отношении важной переломной вехой. Если ранее в определенной части гражданского коллектива сохранялись иллюзии, что с Ахеменидами можно еще сохранить хорошие отношения, договориться путем каких-то уступок (например, возвращения Гиппия), то теперь предельно ясной становилась дилемма: либо полное безоговорочное подчинение (а может быть, даже всеобщее рабство на чужбине), либо самое решительное сопротивление. В подобных обстоятельствах все политики, которые ранее, в более спокойное время имели неосторожность высказываться или действовать в примирительном для афино-персидских отношений ключе, были обречены на заведомо настороженное и подозрительное отношение к себе демоса. Появился пропагандистский ярлык «мидизма» (μηδισμός), под который при желании можно было подвести весьма широкий круг явлений: не только прямую персидскую измену как таковую, сотрудничество с «мидянами», но и, скажем, просто приверженность персидскому образу жизни[875]. Обвинения в «мидизме» самым тесным образом связывались с обвинениями с приверженности к тирании; «друг персов» чаще всего объявлялся одновременно «другом тиранов»[876]. Ведь именно персы в 490 г. желали реставрировать власть изгнанного Гиппия, а, добавим, десять лет спустя в походе Ксеркса вновь участвовали какие-то представители рода Писистратидов (Herod. VIII. 52). В исследовательской литературе отмечалось, что античная традиция не сохранила упоминаний о роли обвинений в «мидизме» в период первых остракофорий, делая упор не на «персидский», а на «тиранический» фактор в объяснении их проведения. На этом основании, кстати, античным авторам подчас даже делаются упреки в том, что они дают версию, не соответствующую действительности, что на самом деле в остракизмах 480-х гг. реальную роль сыграла борьба не со сторонниками тирании или потенциальными тиранами, а с адептами мира с Персией[877]. Данная точка зрения неверна в том отношении, что она не учитывает равную важность обоих факторов в контексте политической борьбы рассматриваемого времени. Собственно, насколько нам представляется, следует говорить даже не о двух разных факторах, а о двух сторонах одной медали. Для афинского общественного мнения 480-х гг. до н. э. быть сторонником Писистратидов означало то же самое, что быть сторонником персов, «мидистом»[878]. Сложение этих двух векторов, несомненно, наложило свой отпечаток на то, что первые остракофории практически все как одна действительно проходили под лозунгом противостояния «мидизму», измене в собственных рядах[879]. Грубо говоря, искали «пятую колонну». Подобный настрой общественного мнения очень ярко отразился в приписках на некоторых острака (приведены нами в п. 2 источниковедческого раздела). «Предатель», «мидянин» и т. п. — такого рода инвективные характеристики порой читаем мы на этих черепках. В то же время ни на одном известном на сегодняшний день остраконе никто не назван сторонником Писистратидов, «другом тиранов» или как-нибудь в подобном роде. Дело, видимо, в том, что обе характеристики в тот момент полностью отождествлялись. Впрочем, не будем делать ответственных выводов е silentio.
Фемистокл с данной точки зрения, в рамках дихотомии «мидисты — враги персов», был абсолютно безупречен. Так сложилось, что он уже в 490-х гг. до н. э., когда в его архонтат ставилась антиперсидская трагедия Фриниха «Взятие Милета» и начиналось строительство порта в Пирее, зарекомендовал себя как один из лидеров тех слоев гражданского коллектива, которые испытывали враждебность к ахеменидской экспансии. Ничем подобным не мог похвастаться ни один из его соперников на том хронологическом отрезке, о котором идет речь. О Гиппархе, сыне Харма, не приходится и говорить. Нам неизвестно, призывал ли этот политик принять условия Персии или предпочитал благоразумно отмалчиваться. В данной ситуации это никакой роли уже не играло: родство и былая близость с Гиппием теперь автоматически обрекали его на опалу. Удивляться скорее приходится тому, что Гиппарх стал жертвой такой сравнительно мягкой и гуманной меры, как остракизм, временное изгнание без последующего ущемления в правах. Его вполне могло бы постигнуть и что-нибудь значительно более суровое. Кстати, о группировке «друзей тиранов». Нам представляется совершенно фантастическим предположение, мимоходом высказанное в свое время Б. Мериттом[880], а недавно подробно развитое М. Арнашем[881], согласно которому в начале V в. до н. э., до 480-х гг. включительно, в Афинах находился старший сын свергнутого тирана Гиппия — Писистрат (так называемый Писистрат Младший). Именно к этому Писистрату упомянутые исследователи относят найденный на Агоре остракон архаичного вида с именем Писистрата (об этом памятнике см. выше, гл. II, п. 2). Как могли бы афиняне позволить остаться в городе (или впоследствии вернуться в него) старшему сыну ненавистного тирана, то есть его непосредственному наследнику? Далее, если он был в Афинах, то почему же группировку «друзей тиранов» возглавлял не он, а более далекий родственник Гиппия — Гиппарх, сын Харма? Почему Гиппарх стал первой жертвой остракизма, если имелась куда более очевидная мишень (родной сын тирана!)? Почему Писистрат Младший так и не был изгнан не только на первой остракофории, но и на какой-либо из последующих, и что с ним вообще потом случилось? Или, может быть, он устранялся от политической деятельности, вел жизнь частного лица и таким образом уберег себя от остракизма? Но как совместить с этим занятие им поста эпонимного архонта в 497/496 г., на чем настаивает Меритт? Архонтат в то время был еще выборным, и человека, не занимающегося политикой, конечно, не избрали бы на эту магистратуру. Таковы лишь некоторые из недоуменных вопросов, которые возникают при ознакомлении с гипотезой, о которой идет речь, и найти ответы на которые, похоже, нет никакой возможности. Видимо, к данной реконструкции карьеры Писистрата Младшего стоит относиться как к некоему курьезу.
В годы, последовавшие за первой остракофорией 487 г. до н. э., не сумели уберечься от штампа «мидизма» и Алкмеониды. Сделать это им было тем труднее, что, как было прекрасно известно всем афинянам, этот род еще с давних, лидийских времен поддерживал тесные контакты с Востоком[882]. Помнили, конечно, и о том, что около 507 г. до н. э. по инициативе Алкмеонида Клисфена ко двору персидского сатрапа в Сардах отправилось афинское посольство (Herod. V. 73). На том этапе, еще до начала Греко-персидских войн, в подобном посольстве еще не было и не могло быть ничего предосудительного или «предательского», во всяком случае, не больше, чем в поездках ко двору царей Лидии. Однако посольство привело к достаточно неприятным для Афин последствиям: послы, не разобравшись в обстановке, при заключении союза опрометчиво дали сатрапу Артаферну «землю и воду». Это означало формальное признание суверенитета персидского царя и впоследствии служило для Ахеменидов обоснованием притязаний на власть над Афинами. Неизвестно, был ли договор непосредственно после заключения ратифицирован экклесией