пропагандистских кампаний, которые велись перед остракофориями, важное место занимали, как мы увидим ниже, празднества дионисийского цикла, на которых будущие «кандидаты» осыпались насмешками. Впоследствии, насколько можно судить, эти насмешки так и перекочевывали из уст комических хоров на острака.
Итак, остракизм можно рассматривать как некую форму политического карнавала? Признаться, мысль слишком нова и нетривиальна, чтобы можно было сразу дать положительный ответ. Во всяком случае, идея представляется нам перспективной и требующей дальнейшего осмысления и развития.
Характерно, что любому карнавалу свойственно акцентирование внимания на личностных, а не на абстрактных моментах. Это в полной мере относится и к афинскому остракизму. Справедливо отмечалось[926], что на остракофориях, по сути, стиралась грань между политическим противостоянием и личной враждой, и мотивы многих голосующих граждан были скорее личными, нежели политические. Это опять же достаточно ясно из надписей на остраконах.
Во многом справедливо (хотя, естественно, пользуясь оборотами, свойственными его времени, которые мы вряд ли сочли бы научными) замечает Плутарх (Aristid. 7), что остракизм был милосердным средством утишить зависть (φθόνου παραμυθία φιλάνθρωπος), выражавшимся не в чем-то непоправимом (εις άνήκεστον ούδέν), а «всего лишь» в десятилетнем изгнании того, кто вызывал эту зависть. Посредством остракофории афиняне как бы «выпускали пар» своего недовольства в связи с той или иной конкретной ситуацией. Говоря более научно, остракизм с социально-психологической точки зрения был средством компенсировать фрустрацию. Характерно, что Плутарх, давая это «истинное» определение функции остракизма, тут же отмечает, что для благопристойности эту процедуру называли (έκαλεΐτο μέν δι ευπρέπειαν) «усмирением и обузданием гордыни и чрезмерного могущества». Херонейский биограф, таким образом, различает и отделяет друг от друга «мнимое» и «реальное» назначение института остракизма. Наверняка ему с хронологической дистанции в полтысячелетия именно такой и представлялась ситуация. Нам же на данном этапе исследования становится ясно, что речь следует вести не о «мнимой» и «реальной», а о первоначальной и вторичной, модифицировавшейся функциях. Как мы видели выше (гл. II, п. 2), в первой стадии своего формирования остракизм был действительно направлен против «сильных личностей», выразителей индивидуалистической тенденции. Судя по всему, по традиции и в дальнейшем считалось, что это так, хотя остракизм в течение V в. до н. э. приобрел уже новые функции, о которых говорилось в данном пункте (способ выбора между конкурирующими политиками и их линиями, средство компенсации фрустрации), и эти функции затмили, отодвинули на второй план первоначальную.
Многие античные авторы, писавшие об остракизме, специально подчеркивали, что эта мера не имела характера наказания (τιμωρία, κόλασις). Особенно настаивали на этом Диодор и Плутарх (Diod. XI. 55.3; XI. 87.2; XIX. 1.3; Plut. Aristid. 7; Them. 22). Можно, правда, встретить и иное мнение, признавшее остракизм наказанием. Однако из ранних памятников эта точка зрения встречается лишь в IV речи Андокида (Andoc. IV. 4, 40), а это, как мы уже отмечали и как будем еще подробнее говорить ниже, в высшей степени тенденциозный политический памфлет, от которого трудно ждать точности и объективности. Далее, Корнелий Непот (Aristid. l) называет остракизм наказанием (poena), но данный римский автор-компилятор, конечно, не вникал в сущность аттической юридической терминологии, да и вообще не отличался терминологической акрибией. Как ни странно, несколько раз называет остракизм наказанием Плутарх, говоря о последней остракофории (Plut. Aie. 13; Nic. 11)[927]. Это приходит в прямое противоречие с эксплицитно выраженной в других местах позицией того же автора, согласно которой остракизм наказанием не являлся. Не имеем ли мы дело с каким-нибудь упущением херонейского биографа, который, возможно, употребил неверный термин, сам того не заметив? Или можно говорить просто о нестрогом, нетерминологичном словоупотреблении? Наконец, еще несколько совсем поздних авторов (Schol. Paus. I. 2.4; Hesych. s.v. κεραμική μάστιξ) отождествляют остракизм с наказанием, но тут явно имеет место недопонимание более древних реалий: они утверждают, что подвергаемых остракизму еще и истязали (βασανίζειν), а это, конечно, не имеет ничего общего с действительностью.
Как бы то ни было, оценивая данную правовую сторону института остракизма, мы, безусловно, должны признать, что наказанием он действительно не являлся и не считался. Во-первых, как известно, не может быть наказания без преступления, nulla poena sine crimine. Остракизм же, как мы видели выше, по самой сути своей проводился не в связи с каким бы то ни было преступлением, а как чисто «профилактическая» мера. Во-вторых, остракизм, в отличие от наказания, не имел никаких негативных последствий для личности подвергшегося ему гражданина. Он не влек ущемления в правах (возвратившись из остракизма, гражданин мог в полной мере возвратиться к политической деятельности), не сопровождался унижением[928]. Характерно, что многие античные авторы (в том числе достаточно ранние) либо проводят различие между остракизмом и изгнанием (как мерой наказания), либо чтобы оттенить специфику остракизма, называют его (надо думать, сознательно) не φυγή (изгнанием), πμετάστασις, то есть, собственно, переселением, перемещением (например, Demosth. XXVI. 6; Arist. Pol. 1284a22; Plut. Aristid. 7)[929]. Именно форма глагола μεθίστημι применена к изгнанным остракизмом и в известном декрете Фемистокла.
Остракизм не только не был унизительным; напротив того, его можно назвать в определенной мере почетным изгнанием[930], мерой выдававшей политическому деятелю, так сказать, «сертификат качества». Как говорил Плутарх (Nic. 11), ему была присуща «некая честь» (τι… αξίωμα). Далеко не всякий политик мог подвергнуться остракизму, а уж если это случалось, то означало, что он принадлежит к самому верхнему слою правящей элиты, к тому же происходит из круга наследственной родовой аристократии[931]. Его боялись, — а, значит, уважали. Так было вплоть до 415 г. до н. э. Как известно, Гипербол во многом потому так смело шел на остракофорию, что был уверен в своей полной неуязвимости для этой процедуры именно ввиду своего «низкого», незнатного происхождения. Он ошибся, но это-то и было нечто совершенно новое в истории остракизма, причем сильно раздражившее афинян: по общему мнению, изгнав Гипербола остракизмом, ему тем самым оказали почет, которого он был совершенно недостоин. Это — не домыслы поздних авторов вроде Плутарха: такой взгляд высказывает уже современник последнего остракизма — комедиограф Платон (fr.187 Коек):
Καίτοι πέπραγε των τρόπων μέν άξια,
αυτού δέ καί των στιγμάτων άνάξια
ού γάρ τοιούτων είνεκ' όστραχ' εύρέθη.
Выше (в п. 2 источниковедческого раздела) мы высказали предположение о том, что некоторые приписки на остраконах — а более современных и аутентичных свидетельств об остракизме, чем эти черепки, просто не существует — следует трактовать в том же смысле, как указание на почетный характер изгнания, предназначенность его для избранных. Правда, Р. Нокс, посвятивший специальную статью проблеме отношения афинского демоса к его политическим лидерам, категорически заявляет, что ничего почетного в остракизме не было[932]. Однако здесь этот исследователь, насколько можно судить, вступает противоречие с данными нарративных источников, в том числе ранних и аутентичных. Разумеется, когда мы говорим о почетном характере остракизма, это не следует понимать в том смысле, что он был так же почетен, как награда (например, венок, вручавшийся за те или иные заслуги). Остракизм был почетным в сравнении с другими видами изгнания[933].
Подытожим вышесказанное.
1. Когда институт остракизма в его классической форме учреждался Клисфеном в конце VI в. до н. э., его основными функциями были профилактика тирании и стасиса и контроль демоса над аристократической политической элитой. Однако со временем, в течение V в. до н. э. остракизм обрел ряд новых функций, которые в известной мере стали даже главными, отодвинув на второй план первоначальные. Конкурирующие политические лидеры использовали остракизм как один из мощных инструментов ведения борьбы друг с другом[934], а для демоса он стал способом выбора (в ситуации биполярного противостояния) между этими лидерами и их линиями (прежде всего внешнеполитическими). Можно говорить также о том, что остракизм являлся удобным и достаточно гуманным средством компенсации фрустрации внутри гражданского коллектива в условиях прямой демократии полисного типа.
2. Остракизм, аристократический по происхождению институт в демократическом полисе, по традиции сохранил свою направленность на представителей высшего слоя знатной элиты и в этом смысле может рассматриваться как мера почетная или, во всяком случае, подчеркивавшая высокое значение и авторитет политика, который ей подвергался.
4. Остракизм и политическая пропаганда
В рамках данной главы нам хотелось бы остановиться еще на одном вопросе, который представляется немаловажным, а, кроме того, имеет самое непосредственное отношение к политическому аспекту процедуры остракизма. Мы уже неоднократно по ходу работы имели случай упоминать о том, что при проведении остракофорий весьма важную роль играла политическая пропаганда. Как было сказано выше (гл. III, п. 1), между принятием в экклесии предварительного решения о назначении остракофории и самим тем днем, в который она проходила, всегда имелся определенный хронологический отрезок. В разные годы он мог продолжаться от двух до шести недель (а по некоторым оценкам, на наш взгляд, преувеличенным, — до двух месяцев