Когда и как конкретно велась пропаганда в связи с остракофориями? Следует полагать, что дискредитирующие акции начинались задолго до непосредственного голосования черепками и даже, скорее всего, до вынесения экклесией предварительного решения о проведении остракизма. Собственно, само вынесение такого решения должно было осуществляться в результате того, что общественное мнение было уже готово к подобной акции. Иными словами, какой-то политик (или сразу несколько политиков) представал в глазах сограждан как чрезмерно опасный, а это должно было произойти в результате пропагандистской борьбы. Но основные, наиболее острые стычки в этой сфере, несомненно, имели место именно на промежутке от предварительного голосования до остракофории, тем более что некоторые обстоятельства, как мы сейчас увидим, способствовали этому. Пропаганда наверняка велась всеми возможными способами, как в официальной обстановке[948], так и в неофициальной, частной. Особенно подходящей для нее были некоторые сценические мероприятия, о чем следует сказать чуть подробнее.
В свете отмеченной выше близости пропаганды и ритуала в полисных условиях весьма ценным представляется наблюдение, сделанное Ш. Бренне[949]: в период «избирательной кампании» перед остракизмом в Афинах проходил ряд празднеств дионисийского цикла, которые как раз в наилучшей степени могли быть использованы для пропагандистских выпадов. Речь идет о Малых (Сельских) Дионисиях с их фаллическими песнями, справлявшихся в основном по демам, а также о Ленеях — празднике уже более крупномасштабном, отмечавшемся на общеполисном уровне и сопровождавшемся постановкой комедий. Правда, правильные комедийные агоны на Ленеях (в малом театре) берут начало не ранее, чем в середине V в. до н. э., но до того комические представления проходили прямо на улицах, перед домами. Как комедии, так и фаллические песни активно использовались для политической пропаганды. Запущенные комедиографами с подмостков персональные инвективы, словесные шаржи конкретных граждан затем широко распространялись в полисной среде и могли серьезно влиять на индивидуальные позиции афинян[950].
Комедию было тем легче приспособить для инвективы политического характера, что сам этот жанр (это, насколько можно судить, характерно для комедии всех эпох и народов) предполагал использование определенного набора стандартных образов, клише, в рамки которых авторами укладывались персонажи, в том числе и воплощавшие вполне реальных людей. Образы «хвастливого воина», «ученого шарлатана», «скупого старика», «хитрого раба» и т. п. сплошь и рядом находили отражение уже в V в. до н. э., в произведениях Аристофана и комедиографов — его современников (к великому сожалению, от драм таких поэтов, как Кратин, Евполид, Гермипп, Платон Комик и др., дошли лишь фрагменты, но и они дают достаточное понятие о том, что их комедия была насыщена тем же духом, что и аристофановская[951]). Известные в полисе лица — как политики и полководцы (Перикл, Ламах, Никий, Демосфен), так и деятели культуры (Сократ, Еврипид, Агафон) — изображались в виде таких вот стандартных образов[952]. Шарж, карикатура, как известно, всегда значительно лучше укладывается в память и сознание, нежели реалистический, многомерный портрет.
С точки зрения исследования методов политической пропаганды, характерных для кампаний перед остракофориями, в высшей степени интересны надписи инвективного характера, делавшиеся голосующими афинянами на остраконах. Выше (в п. 2 источниковедческого раздела) мы уже дали простое перечисление этих надписей — в той мере, в какой это можно сделать на сегодняшний день, когда основная часть острака с Керамика еще не опубликована (нет сомнения, что их публикация познакомит специалистов с новыми надписями того же рода). На том этапе исследования, в самом его начале мы еще не пытались приступить к систематизации этой категории источникового материала. Теперь же самое время попытаться это сделать.
Собственно, мы не будем «изобретать велосипед». Дело в том, что довольно убедительная типология инвектив на острака была недавно разработана австрийским исследователем П. Зивертом[953] (который, впрочем, находился в том же положении, что и мы, то есть владел не всем существующим материалом). Мы не во всех деталях согласны с типологией Зиверта, но в целом считаем ее приемлемой, хотя и требующей корректив. Лучше всего будет привести ее и при этом прокомментировать, отметив пункты нашего расхождения с этим ученым.
Все инвективные надписи на остраконах Зиверт делит на несколько больших групп, подразделяемых, в свою очередь, на подгруппы. Первая из больших групп (и самая многочисленная) — обвинения политического характера. Внутри нее выделяются следующие подгруппы: (а) обвинения в «мидизме», иными словами, в преступных связях с Персией (а может быть — и просто в приверженности к персидскому образу жизни, что тоже после Марафона считалось крайне предосудительным). Сюда Зиверт относит, в частности, неоднократно встречающиеся определения Каллия, сына Кратия, как Μήδος. Впрочем, в соответствующем месте мы уже писали, что, возможно, это вообще не обвинение, а прозвище, данное Каллию по какому-то конкретному поводу. К той же подгруппе отнесен тот остракон, на котором Аристид назван «братом Датиса» (хотя этот черепок настолько плохо сохранился, что надпись на нем допускает и другие варианты реконструкции).
Подгруппа (б) включает обвинения в предательстве, измене. Это — те остраконы, на которых имя «кандидата» на изгнание снабжено припиской προδότης. Мы же, со своей стороны, без тени колебания объединили бы эту подгруппу с предыдущей, поскольку никаких принципиальных отличий между ними нет. В интересующую нас эпоху обвинение в измене практически всегда имело в виду именно персидскую измену[954].
К подгруппе (в) Зиверт причисляет надписи, обвиняющие то или иное лицо в иноземном происхождении. Такого рода инвективы, считает он, представляли собой метафоры для обозначения той же измены. Кроме того, он сравнивает их со словоупотреблением в комедии, авторы которой, чтобы унизить политического деятеля, могли назвать его чужеземцем, даже варваром (ср. у Аристофана— «пафлагонянин» Клеон, «фригиец» Гипербол, «фракиец» Клеофонт). Все эти граждане в действительности, естественно, были греками и афинянами. Данная параллель между острака и комедией представляется нам вполне правомерной. Однако какие же надписи Зиверт относит к этой подгруппе? Как ни странно, опять же приписки типа «Каллий — мидянин», которые уже фигурировали в подгруппе (а). То, что одна и та же группа памятников оказывается одновременно включенной в два пункта, говорит либо о несовершенстве типологии, либо о том, что к какому-то одному из этих пунктов (а, может быть, и к обоим) она отнесена ошибочно. Мы считаем, что имеет место скорее последнее, поскольку, как говорилось выше, Μήδος, очевидно, является вообще не инвективой, а прозвищем. Аналогичным образом обстоит дело с теми черепками, на которых Менон назван «фессалийцем» (их Зиверт включает в ту же подгруппу). Если считать, что Менон был действительно натурализовавшимся в Афинах фессалийцем из Фарсала (а, судя по всему, именно так и обстояло дело), то перед нами опять-таки вовсе не инвектива, а идентификация «кандидата». Вообще главный методологический просчет австрийского исследователя при систематизации разбираемых им приписок на острака заключается в том, что он, насколько можно судить, считает все эти приписки инвективами, даже не рассматривая возможности другой интерпретации некоторых из них. С этим мы столкнемся и при дальнейшем разборе его типологии.
В следующую подгруппу (г) Зиверт объединяет надписи, по его мнению, обвиняющие «кандидатов» в злоупотреблении должностным положением. И снова отнесение некоторых памятников к данной подгруппе мы сопроводили бы большим знаком вопроса. Так, на одном из остраконов некий Евхарид назван фесмофетом. Но из чего видно, что автор надписи желает изгнать этого своего согражданина именно за то, что он допустил какие-то нарушения при занятии этой должности? Ровным счетом не из чего. Перед нами явно идентификация: писавший просто хотел показать, что он имеет в виду того Евхарида, который на момент остракофории занимал пост архонта-фесмофета, а не какого-либо другого носителя имени Евхарид, и тем самым избежать путаницы. При широком распространении омонимии в гражданском коллективе классических Афин такие уточнения в некоторых случаях были абсолютно необходимы. Сказанное, скорее всего, относится и к остракону с именем Менона, на котором он назван бывшим архонтом. Это лицо вряд ли тождественно Менону-фессалийцу (трудно представить, чтобы недавно натурализовавшийся гражданин был избран архонтом), и наиболее вероятно, приписка об архонтате была сделана для того, чтобы «счетная комиссия» могла проводить различие между двумя Менонами.
Впрочем, имеется и надпись, которую мы вслед за Зивертом безоговорочно относим к подгруппе (г). Это — эпиграмма на знаменитом остраконе Ксантиппа, «царице острака», как его называют:
Χσάνθ[ιππον τόδε] φεσίν άλειτερον πρυτάνειον
τοστρακ[ον Άρρί]φρονος παίδα μά[λ]ιστ άδικεν.
Более всех преступен из оскверненных пританов —
Сей черепок гласит — сын Аррифрона Ксантипп.
Это бесспорно инвектива, причем имеющая сложный, комплексный характер, сочетающая в себе разные типы обвинений; поэтому ее придется рассмотреть не только здесь, но и ниже, в некоторых других контекстах. Пока для нас интересно то, что Ксантиппа обвиняют в совершении какого-то преступления (άδικεΐν) и не вполне ясным образом связывают с некими пританами.