дневном общении граждан — тема измены была одной из самых излюбленных. Бросаемые политиками друг другу обвинения в προδοσία начинали жить собственной жизнью, превращались в своеобразные коллективные мифы, властвующие над общественным сознанием.
Чтобы показать актуальность данной темы в классических Афинах, дадим лишь несколько ссылок на произведения аттической комедии, где фигурируют лексемы, производные от προδιδόναι: Aristoph. Ach. 290, 340; Equ. 241; Vesp. 288, 593, 666; Αν. 328, 766; Thesm. 393; Ran. 362; Cratin. fr. 70 Austin; Eupol. fr. 92, fr. 95 Austin; Plato Com. fr. 5 Demianczuk; Hermipp. fr. 83 Kock; Polyzel. fr. 3 Kock; Metagen. fr. 10 Kock; Comic. anonym. fr. 595, fr. 1124, fr. 1125 Kock. Насколько можно судить, не во всех этих случаях речь идет именно о персидской измене; порой скорее имеется в виду предательство в пользу спартанцев в ходе Пелопоннесской войны (Aristoph. Vesp. 288: των προδόντων τάπί Θράκης; Metagen. fr. 10 Kock: προδούς Ναύπακτον άργύριον λαβών). В первой половине V в. до н. э., к которой относятся практически все приписки на остраконах, спартанская измена еще вряд ли могла фигурировать. Характерно, например, что на черепках с именем Кимона, который имел заслуженную репутацию главного афинского лаконофила, он ни разу не назван предателем. Впрочем, важнее другое — принцип: совокупность данных позволяет убедиться в том, что пропагандистское клише «предателя» было одним из наиболее активно (и, надо думать, наиболее успешно) применявшихся в классических Афинах «образов врага». Последнее, впрочем, не удивительно: в подавляющем большинстве обществ, тем более — традиционных обществ, измена, предательство считается едва ли не самым страшным преступлением[969].
Пойдем дальше. Эпитет «осел» (όνος), приложенный на одном из остраконов к афинянину по имени Агасий, получил пока, насколько нам известно, лишь одну заслуживающую внимания интерпретацию[970], которая заключается в следующем. В игре остракинде, по ходу которой использовали черепки, словом «осел» обозначался проигравший (Poll. IX. 112). Известно, что афиняне порой шутливо называли остракизм остракиндой, что отразилось, в частности, опять же в комедии (Aristoph. Equ. 855). Бикнелл полагает, что именно такого рода аллюзия имеет место в надписи на черепке, о котором идет речь. Если остракизм уподобляется остракинде, то «ослом», естественно, будет назван тот гражданин, который подвергнется изгнанию. Иными словами, писавший желает Агасию стать жертвой остракизма.
Данное объяснение представляется вполне правдоподобным, тем более что оно опирается на данные (хотя и косвенные) комедии. Мы могли бы, однако, предложить и еще несколько альтернативных трактовок эпитета «осел» на остраконе, которые тоже будут учитывать свидетельства памятников комического жанра. Во-первых, известно, что с ослом у греков устойчиво ассоциировались вполне определенные качества (примерно такие же, как в наши дни), и в первую очередь медлительность (ср. Aristoph. Αν. 1328, где Писфетер говорит о ленивом рабе: Πάνυ γάρ βραδύς έστί τις ώσπερ όνος). Может быть Агасий, чье имя фигурирует на бюллетене, обладал именно такой чертой? Естественно, это всего лишь предположение.
Другая возможность. В «Лягушках» Аристофана раб Ксанфий, нагруженный поклажей, сравнивает себя с ослом, везущим священные предметы (Ran. 159: έγώ γοϋν όνος άγω μυστήρια). Имеется в виду один из элевсинских ритуалов. Коль скоро мы сопоставим эпитет «осел» на остраконе с данным употреблением осла, то возникнет достаточно широкое поле для разного рода импликаций. Если уподобить изгоняемого остракизмом гражданина с ослом, везущим святыни, сразу возникает ассоциация с «козлом отпущения», уносящего на себе грехи общины. А ведь именно из обряда «козла отпущения», как мы видели выше (гл. II, п. 2), произошел в конечном счете сам ритуал остракизма. Может быть, на это хотел намекнуть автор надписи? Обратим внимание еще и на то, что в обоих процитированных свидетельствах с ослом сравнивается раб. Судя по всему, в понимании афинян раб и осел имели между собой немало общего. Соответственно, можно предположить, что, называя Агасия ослом, его таким образом подспудно упрекали в рабском происхождении, а обвинения такого рода были весьма часты в политической жизни Афин.
Допустим, наконец, еще и такое объяснение. В Древней Греции существовала поговорка «из-за тени осла» (περί όνου σκιάς), означавшая «из-за чего-то незначительного, сущих пустяков» (эта поговорка, встречается, в частности, и в произведениях комедиографов, например: Aristoph. Vesp. 191). Предположив, что в надписи на остраконе имеется в виду тот самый осел, о тени которого идет речь в поговорке, придем к выводу, что Агасий объявляется незначительной, несерьезной персоной. Хотим специально подчеркнуть: ко всем предложенным вариантам интерпретации надписи читатель должен относиться так, как они того заслуживают, то есть cum grano salis. Автор совершенно убежден, что каждый из этих вариантов, во-первых, в высшей степени уязвим, во-вторых, недоказуем. Впрочем, то же самое относится и к интерпретации Бикнелла, что, впрочем, отнюдь не мешает рассматривать ее с интересом. Вывод из всего этого может быть только один: в поисках параллелей между инвективами на острака и инвективами в комедиях всегда надлежит соблюдать большую осторожность, памятуя о том, что в ряде случаев трактовка может быть принципиально поливариантной.
Есть, однако, и такие ситуации, в которых сколько-нибудь серьезные сомнения невозможны. Так можно сказать, к примеру, о неоднократно упоминавшемся выше эпитете καταπύγων. В комедии — целая россыпь параллелей к этой инвективе на остраконе[971]. Как у Аристофана (Ach. 79, 664; Equ. 639; Nub. 529, 1023; Vesp. 84, 687; Lys. 137, 776; Thesm. 200; fr. 129, 191, 199, 222 Edmonds; cp. Ran. 1071), так и y других комедиографов, в частности, у Кратина (fr. 53, fr. 241 Коек) чрезвычайно часто фигурируют καταπύγονες и καταπυγοσύνη. Встречаются сравнительные и превосходные степени (καταπυγονέστερον, παγκατάπυγον). Комментарии здесь, как говорится, излишни. Впрочем, хотелось бы указать на одно занятное и несколько неожиданное обстоятельство: рассматриваемая группа слов, как выясняется, может относиться, вопреки логике, не только к мужчинам, но и к женщинам. Так, Кратин (fr. 241 Коек) пишет, что καταπυγοσύνη породило Зевсу-Периклу Геру-Аспасию[972]. Иными словами, эпитеты, о которых здесь идет речь, не обязательно выступают в прямом техническом смысле, а могут употребляться и как банальные ругательства. Иными словами, если кто-либо в источнике охарактеризован как καταπύγων, это еще не свидетельство того, что данное лицо занималось, грубо говоря, мужской проституцией.
С эпитетом καταπύγων по частоте встречающихся в комедии параллелей может конкурировать эпитет μοιχός, фигурирующий на остраконе Мегакла. У комедиографов это тоже одно из излюбленных словечек. Не всегда, насколько можно судить, данное слово встречается в сугубо негативном значении «прелюбодей, развратник»; иногда оно означает просто «любовник». В любом случае, впрочем, понятно, что перед нами отнюдь не похвала. Больше всего примеров, как и обычно, дает Аристофан (Ach. 265, 849; Nub. 1079; Lys. 212–213; Thesm. 343, 345, 392, 397, 417, 488, 501; Eccl. 225, 522; Plut. 168; fr. 187 Edmonds). Есть аналогичные словоупотребления и у других комедиографов (Eupol. fr. 139 Коек; Euphr. fr. 12 Коек; Call. fr. 1 Коек). У некоторых из них (таких, как Амипсий, Антифан, Филемон) есть даже пьесы под названием Μοιχός или Μοιχοί.
Особенно интересен случай, когда данный эпитет применен к политику, при этом в переносном смысле, но в то же время, несомненно, и с аллюзией на его вполне реальные человеческие черты. Анонимный комик (fr. 3 Коек) упоминает Алкивиада, «которого Спарта жаждет взять любовником» (ον ή Λακεδαίμων μοιχόν έπιθυμει λαβειν; при переводе следует учитывать, что Лакедемон в греческом языке, естественно, женского рода). Имеется в виду, несомненно, эпизод с бегством Алкивиада в Спарту в 415 г. до н. э.; при этом наверняка намекается и на любовную связь Алкивиада с супругой спартанского царя Агида.
Несколько сложнее вопрос о тех надписях на острака, где Мегакл характеризуется как νέα κόμη, νέας κόμης («с новыми волосами»). По мнению Ш. Бренне[973], здесь «кандидат» на изгнание тоже обвиняется в разврате. Аргументы предлагаются следующие: из одного пассажа Аристофана (Ach. 849: Κρατινος αεί κεκαρμένος μοιχόν μια μαχαίρα) можно сделать вывод, что прелюбодеев в Афинах остригали, следовательно, им часто приходилось ходить «с новыми волосами». Ход рассуждений, конечно, возможный, но отнюдь не обязательный. Нам представляется, что есть еще как минимум один вариант интерпретации, при этом нам опять же поможет текст комедиографа.
Дело в том, что существительное κόμη в греческом языке, помимо своего основного значения «волосы», нередко также употребляется в переносном смысле «гордость, высокомерие». Соответственно, глагол κομάν может означать не только «отращивать волосы», но также «гордиться, чваниться, иметь далеко идущие амбиции». Весьма характерен в этом отношении, например, пассаж Геродота о Килоне (V. 71), где говорится, что этот молодой аристократ после своей олимпийской победы έπι τυραννίδι έκόμησε, то есть возжаждал тиранической власти, а буквально — «отрастил волосы в отношении тирании». Механизм возникновения такого метафорического словоупотребления в целом понятен: отпрыски аристократических родов в знак своего знатного происхождения и для того, чтобы выделяться из массы сограждан, действительно отращивали длинные волосы (обычай, характерный, между прочим, для аристократов многих эпох и народов и имеющий, очевидно, архетипический характер). Не может ли и в надписи на остраконе κόμη быть употреблено в том же значении? К образу Мегакла, несомненно, гордившегося своим знатным происхождением, участвовавшего в состязаниях колесниц на панэллинских играх и, скорее всего, смотревшего на демос свысока, это вполне подходило бы.