[78].
Многие данные византийских авторов по рассматриваемому кругу проблем, как и следует ожидать, не добавляют ничего нового к тому, что нам известно об остракизме. Естественно, что в любой словарной статье об этом институте приводился некий минимум обязательных сведений о нем, и этот минимум, в сущности, кочевал из лексикона в лексикон, порой повторяясь едва ли не дословно (Hesych. s. ν. όστρακισμός; Phot.Lex. s. v. όστρακισμός; Suid. s. v. όστρακισμός; Etym.Magn. s. ν. έξοστρακισμός; [Zonar.] Lex. s. v. έξοστρακισμός). Но даже такого рода «тривиальностями» не следует пренебрегать: они вполне могут выполнить, в частности, верификационную функцию. Действительно, если в этих сведениях, которые мы можем поверить свидетельствами собственно античной традиции, не встречается серьезных ошибок — а дело обстоит именно таким образом, — то можно со значительной долей доверия относиться и к той информации, дошедшей через посредство византийцев, которая не поддается аналогичной прямой и безусловной поверке.
Пожалуй, нам известен лишь один случай по-настоящему существенного отклонения византийского эрудита от античной традиции. Речь идет о свидетельстве Цеца (Chil. X. 36; XIII. 449–452), согласно которому местом проведения остракизма якобы был Киносарг (известный афинский гимнасий), а для признания голосования состоявшимся требовалась тысяча голосов. Как мы уже видели, вся остальная традиция (кстати, не только античная, но и продолжающая ее византийская, словом, все авторы, писавшие об этом за исключением Цеца) единодушно говорит в данной связи не о Киносарге, а об Агоре и не о тысяче, а о шести тысячах голосов. Как бы ни объяснять это разногласие — собственными домыслами Цеца, банальной путаницей, следованием какой-то иной, совершенно не дошедшей до нас традиции или чем-либо иным, — ясно, что подобный нюанс уже a priori отнюдь не прибавляет достоверности остальной информации об остракизме, содержащейся у этого писателя. Помимо прочего, Цец (Chil. XIII. 457 sqq.) пересказывает известный анекдот о справедливом Аристиде, надписавшем для неграмотного крестьянина остракон против себя самого. Этот рассказ встречается уже у античных биографов Аристида (Nep. Aristid. l; Plut. Aristid. 7) и, возможно, даже имеет некую реальную подоплеку (надеемся, в дальнейшем нам еще представится возможность остановиться несколько подробнее на этом интересном сюжете), но у Цеца он разукрашен множеством малодостоверных деталей чисто риторического характера. Анекдот об Аристиде и крестьянине вообще был любим византийскими авторами; образцы его риторической обработки (несколько иного характера) мы встречаем также в лексиконе «Суда» (s. ν. 'Αριστείδης) и у Метохита (Mise. р. 609–610 Müller — Kiessling).
Впрочем, если отвлечься от риторического антуража, который в рамках византийской литературы был в какой-то мере просто неизбежен, а также от изменения значения слов (как мы говорили во введении, к началу византийской эпохи слово «остракизм» могло уже употребляться для обозначения любого изгнания, чем, очевидно, и объясняется странное свидетельство Олимпиодора, Comm. in Arist. Meteor. p. 17 Stuve, об остракизме философа Анаксагора, который на деле, не будучи афинским гражданином, конечно, не мог подвергнуться этой мере), необходимо отметить, что порой свидетельства даже самых поздних авторов содержат такую информацию, от которой нельзя просто отмахнуться. При этом — повторим то, что мы говорили в связи со схолиями, — конкретное время создания того или иного дошедшего до нас труда даже не имеет принципиального значения, поскольку он мог опираться на какую-то раннюю, но неизвестную нам традицию.
Следует упомянуть о ряде передаваемых византийскими авторами ценных деталей истории остракизма (некоторые из них не упоминаются в дошедших до нас источниках собственно античной эпохи). Так, из Гесихия (s.v. Μενωνίδαι) мы узнаем об изгнании остракизмом некоего Менона, что подкрепляется данными надписей на острака (см. ниже, гл. I), из лексикона «Суда» (s. ν. άποστρακισθήναι; Κίμων; όστρακισμός) — о связи остракизма Кимона со сплетнями о его отношениях со своей сестрой Эльпиникой (здесь очень поздний источник напрямую соприкасается с одним из самых ранних — IV речью Андокида), из Евстафия (ad Нот. II. XVIII. 543, ν. 4, р. 248–249 van der Valk) — об аллюзиях афинских комедиографов в связи с остракизмом, из Метохита (Mise. р. 608 Müller — Kiessling) — о роли некоего Ликомеда при остракизме Фемистокла[79] и т. п. Несколько авторов (Hesych. s. ν. κεραμική μάστιξ; Suid. s. ν. κεραμική μάστιξ) сохранили занятное упоминание о том, что афиняне называли остракизм «глиняным бичом»[80].
Интересны настойчивые указания византийской традиции на остракизм легендарного афинского героя Тесея (Suid. s. ν. αρχή Σκυρία; Θησείοισιν; Eustath.ad Horn.II.IX.662 sqq., ν. 2, p. 834 van der Valk; Arsen. Viol. s. ν. αρχή Σκυρία). Такого рода сообщения начинают появляться уже в позднеантичной литературе (Euseb. Chron. II. 50 Schoene; Schol. Aristoph. Plut. 627), а восходят все они к Феофрасту. Этот ученый, как мы видели выше, знал об остракизме очень много, и не считаться с его мнением нельзя. Из всего этого, конечно, нельзя делать сколько-нибудь ответственных выводов об историчности Тесея и тем более его остракизма. Важно другое: традиция о введении института остракизма Клисфеном была, как видим, не единственной. Ей противостояла другая (причем представленная авторитетными именами), относившая его появление к гораздо более раннему времени[81]. В свете этой альтернативной традиции и следует воспринимать иные данные, которые в противном случае кажутся едва ли не нелепыми.
Мы имеем в виду прежде всего текст, рассмотрением которого и завершим обзор письменных источников об остракизме. Это — наделавший много шума в историографии анонимный фрагмент из одного хранящегося в Риме греческого манускрипта поздневизантийского времени (первая половина XV в.). Интересующий нас здесь отрывок (Vaticanus Graecus 1144, fol. 222rv) был впервые опубликован (вместе с рядом других извлечений из той же рукописи) в 1894 г. в труднодоступном периферийном издании (в Кракове) и в течение долгого времени оставался совершенно вне поля зрения ученых, занимавшихся остракизмом. В 1972 г. Дж. Кини и А. Раубичек привлекли внимание специалистов к этому тексту и вновь опубликовали его, положив тем самым начало достаточно значительной литературе, посвященной данному свидетельству[82]. Ими же была высказана мысль о том, что оно восходит в конечном счете к Феофрасту[83], что и нам представляется весьма вероятным. Интерес, вызываемый столь поздним отрывком, связан с тем обстоятельством, что в нем, судя по всему, содержится чрезвычайно оригинальная, не имеющая аналогий в традиции информация о какой-то архаической (доклисфеновской?) форме остракизма, предусматривавшей голосование черепками не в народном собрании, а в Совете, а также и другой интересный материал, относящийся, в частности, к числу голосов, необходимых для изгнания. Нам неоднократно в дальнейшем придется привлекать для исследования указанный здесь источник, хотя, подчеркнем, интерпретация его весьма нелегка и во многих своих аспектах проблематична.
Мы попытались свести все основные свидетельства письменных источников об остракизме в приложении IV, где они даны в русском переводе[84]. Подводя итоги предварительного рассмотрения античной (и продолжающей ее византийской) нарративной традиции об интересующем нас институте, можно обозначить следующие основные моменты.
1. Данный источниковый комплекс весьма обширен во всех отношениях: хронологическом (он охватывает литературные памятники, создававшиеся от V в. до н. э. до XV в. н. э., то есть простирается на два тысячелетия!), жанрово-тематическом (перед нами — произведения историков, философов, филологов, ораторов, поэтов, драматургов, в общем, представителей практически всех жанров античной словесности) и, самое главное, в отношении содержательном: в нем в той или иной мере нашло отражение большинство ключевых вопросов истории остракизма. Таким образом, источники являются репрезентативными в отношении интересующего нас круга проблем; они позволяют осуществить полномасштабное монографическое исследование и прийти к ответственным и аргументированным выводам.
2. В то же время комплекс письменных источников об остракизме нельзя назвать необъятным, необозримым; при этом надежд на сколько-нибудь существенное возрастание его объема практически нет (разве что свершится чудо и однажды на папирусе или в библиотеке какого-нибудь восточного монастыря вдруг будет найдено что-то из трудов аттидографов или, скажем, «Законы» Феофраста). Это мы тоже причислили бы к позитивным факторам, способствующим успешной работе: хоть и жалко, что многое безвозвратно утрачено, зато теперь в нашем распоряжении — четко очерченный круг свидетельств, что позволяет исследователю не «утонуть» в безбрежном море фактов и мнений.
3. С другой стороны, к факторам, затрудняющим работу, следует отнести фрагментарный характер традиции об остракизме. К сожалению, традиция эта донесена до нас далеко не во всех своих звеньях и имеет пробелы. При имеющемся состоянии источников мы не в состоянии выстроить полную, всеобъемлющую картину формирования античных представлений об интересующем нас феномене афинской политической жизни. О каких-то деталях истории остракизма мы вообще не имеем или почти не имеем сведений; о других — эти сведения есть, но слишком общи и скудны; о третьих — находящаяся в нашем распоряжении информация не представляется вполне достоверной. В связи с вышесказанным приходится примириться с тем, что по некоторым аспектам тематики данной работы возможны лишь гипотетические суждения, которые не претендуют на окончательность и безоговорочность и всегда могут быть оспорены. К счастью, к наиболее важным и принципиальным сторонам института остракизма, его сущности, функционирования, эволюции это все же не относится: такие стороны освещены традицией более или менее достаточно.