Проиллюстрируем возможность нашей интерпретации примером из комедии. У комедиографа V в. до н. э. Гермиппа (fr. 58 Коек), в пьесе «Воины» применительно к какому-то войску говорится о κόμη τε νεανική σφρίγει τε βραχιόνων, то есть дословно о «юношеских волосах и мощи рук». Понятно, что в действительности здесь идет речь не о «юношеских волосах», а о юношеском пыле, юношеской гордыне. Представляется весьма вероятным, что Мегаклу приписываются те же самые черты. Кстати, если взять в расчет цитировавшийся выше текст Геродота о Килоне, то не окажется ли, что автор (или авторы, таких черепков несколько) подобной инвективы на острака косвенно намекали на опасность Мегакла как потенциального тирана, человека, который ввиду своей νέα κόμη (молодой гордыни) может в конечном счете έπι τυραννίδι κομάν? В таком случае в нашем распоряжении будет первое эпиграфическое свидетельство, приводящее лицо, изгоняемое остракизмом, в связь с угрозой тирании. Исследователи отмечали, что до сих пор ни на одной приписке на острака «фактор тирании» не отразился[974], и удивлялись этому в свете того, что нарративная традиция считает данный фактор едва ли не самым важным для функционирования института остракизма. Не найдено ли «недостающее звено»?
Продолжим наши сопоставления. Эпитет βάσκανος (клеветник) приложенный на одном из остраконов к Леагру, также встречается в комедиях, равно как и однокоренной глагол βασκαίνειν (например: Aristoph. Equ. 103; Plut. 571; Antiphan. fr. 80, fr. 159 Kock; Pherecr. fr. 174 Kock; Dionys. fr.7–11 Kock; Comic. anonym. fr. 160, fr. 359 Kock).
Эпитет ίπποτρόφος («содержащий коней») прилагается на острака к знакомому уже нам Мегаклу, сыну Гиппократа, любителю колесничных бегов. Строго говоря, это, как мы говорили чуть выше, не инвектива, а приписка идентификационного характера. Мегакл содержал упряжку коней для состязаний, что вообще было характерно для этой ветви рода Алкмеонидов. Сын Мегакла, тоже Мегакл, унаследовал увлечение отца и в 436 г. до н. э. одержал олимпийскую победу в соревновании колесниц-четверок[975]. Современником этого последнего Мегакла был комедиограф Аристофан, упоминающий его в своих комедиях. В частности, в «Облаках» жена крестьянина Стрепсиада оказывается «племянницей Мегакла, сына Мегакла» (Nub. 46–47). Когда у них рождается сын, супруга Стрепсиада хочет дать ему имя с корнем ίππ-, например, Ксантипп, Харипп, Каллиппид (Nub. 64)[976]. Сам глава семейства противится, хочет, следуя давней традиции, назвать сына по деду, Фидонидом, и в результате компромисса их отпрыск получает «гибридное» имя Фидиппид. Естественно, мать с детства твердит этому последнему, как он, став взрослым, поедет в город на колеснице, подобно Мегаклу (Nub. 69–70). Подрастая, Фидиппид начинает увлекаться конями, грозя растратить все отцовское имущество. Чтобы отучить юношу от разорительного «хобби», Стрепсиад отдает его в обучение к Сократу, но это, как известно, приводит только к негативным результатам: Фидиппид, вооруженный софистическими аргументами, совершенно распускается, начинает бить отца и т. п. Старик-крестьянин уже и сам не рад, что связался с философами: увлечение сына конями оказывается меньшим злом! Стрепсиад восклицает (Nub. 1405–1406):
ίππευε τοίνυν νή Δί ώς εμοιγε κρείττόν έστιν
ίππων τρέφειν τέθριππον ή τυπτόμενον έπιτριβήναι.
Лошадничай, свидетель Зевс! Уж лучше заведу я
Тебе четверку лошадей, чем от побоев сдохну![977]
Таким образом, вся комедия «Облака» оказывается наполненной образностью, связанной с миром ипподрома, с корнем ίππ-. И при этом, обратим внимание, эта образность напрямую связана с теми действующими лицами, которые являются потомками Мегакла. Итак, приписка на остраконе и образы, появляющиеся в произведении комического жанра, не только едины по духу, но и относятся к одной и той же группе лиц (Алкмеониды).
Имеются и еще более разительные совпадения. Так, чрезвычайно важную и, можно сказать, уникальную параллель к остракону, на котором Кимону советуют уходить, «взяв Эльпинику», находим у комедиографа Евполида (fr. 208 Коек). Этот фрагмент мы считаем необходимым привести целиком. Евполид говорит о Кимоне:
κακός μεν ούκ ήν, φιλοπότης δέ κάμελής.
κάνίοτ άν άπεκοιματ άν έν Λακεδαίμονι,
καν Έλπινίκην τήνδε καταλιπών μόνην.
…Плохим
Он не был, хоть и был беспечным пьяницей,
Хоть часто ездил даже в Спарту ночевать,
Оставив Эльпинику в одиночестве[978].
Кимону здесь приписываются такие негативные черты, как пьянство, лаконофильство, а также, что для нас особенно интересно, намекается на его инцестуальные связи с сестрой Эльпиникой. Таким образом, на остраконе и в комедии обнаруживается не только одна и та же инвектива, но и против одного и того же лица! На наш взгляд, не может быть лучшего аргумента в пользу конструктивности и плодотворности предлагаемого нами в данном пункте подхода — сопоставления инвективных характеристик на острака и в памятниках комического жанра.
Еще одна персона (при этом тоже женщина), фигурирующая в инвективных приписках на острака (против Мегакла) — Кесира, представительница рода Алкмеонидов. Ее имя, как и имя Эльпиники, отразилось в комедии, а именно у Аристофана (Ach. 614; Nub. 48, 800). Благодаря комедиографам (а может быть, и не только им) оно стало даже нарицательным в Афинах V в. до н. э., и от него был, в частности, образован неологизм έγκεκοισυρωμένος (раrticipium perfecti passivi от глагола έγκοισυρόω, «окесирить») со значением «чванящийся родом и богатством, надменный, высокомерный»[979].
На нескольких острака, как мы видели, упомянуто слово λιμός (голод). Возможно, небезынтересно в данной связи будет отметить, что у комедиографа Дионисия была драма под названием Λιμός.
Аристид назван на одном остраконе «братом Датиса», причем имеется в виду, несомненно, персидский полководец, возглавлявший в 490 г. до н. э. карательную экспедицию на Афины. В одной из комедий Аристофана (Рах 289) упоминается некая «песня Датиса» (τό Δάτιδος μέλος); по объяснению большинства схолиастов, речь идет о том же самом полководце Датисе.
Читатели, возможно, уже обратили внимание на две особенности, свойственные именно данной части нашей работы. Во-первых, достаточно обширный приведенный материал имеет, тем не менее, скорее иллюстративный, нежели репрезентативный характер. Мы отнюдь не ставили перед собой задачу дать полный и исчерпывающий свод встречающихся в памятниках древней аттической комедии параллелей к инвективным надписям на острака. При желании список примеров можно в дальнейшем пополнять и расширять. Автор хотел лишь в самом первом приближении показать те возможности, которые дает предложенный им подход, а возможности эти, насколько можно судить, довольно значительны.
Во-вторых, наряду с разобранными и прокомментированными цитатами из комедий по ходу изложения можно было встретить немало «глухих», нераскрытых ссылок на произведения комедиографов. Их, вероятно, несколько больше, чем стоило бы, но опять-таки мы шли на это вполне сознательно. Начав раскрывать и разбирать каждое из вышеприведенных параллельных свидетельств, нам пришлось бы резко увеличить размеры пункта, а это по ряду причин было нежелательно, в том числе и постольку, поскольку внесло бы в исследование дисбаланс и увело бы слишком далеко от проблем, более прямо и непосредственно связанных с историей института остракизма в классических Афинах.
Дело в том, что данный пункт в большей степени, чем какой-либо другой отрезок работы, предназначен не для того, чтобы решить, так сказать, «закрыть» какую-либо проблему (или аспект, нюанс проблемы), а, напротив, для того, чтобы поставить проблему, «открыть» ее, указать на ее существование и наметить некоторые перспективы дальнейшего изучения. И действительно, в том ракурсе, в котором мы посмотрели на пропагандистскую борьбу в период остракофорий (феномен инвективы и сопоставление с комедиями), ей никто еще всерьез не занимался. Это — первый опыт, первые наметки, первый шаг, который, само собой, не может быть грандиозным. Говоря метафорически, если остальные пункты нашего исследования завершались точкой, то в конце этого уместнее пока поставить многоточие. Это означает, что выводы, которые сейчас будут перечислены, являются сугубо предварительными, в дальнейшем их можно и должно подвергать корректировке, в какой-то части даже отвергать и т. п. Перед нами, повторим, тема, заслуживающая специального и отдельного исследования, что пока не может быть реализовано в полной мере и является делом будущего. Тем не менее, краткий перечень выводов (постараемся сделать их максимально осторожными, нейтральными, объективными и корректными) необходим.
1. Периоды проведения остракофорий были одновременно периодами острой пропагандистской борьбы между соперничающими политическими группировками и их лидерами. Наиболее активной становилась эта борьба во время, если так можно выразиться, «избирательной кампании», то есть на хронологическом отрезке от принятия экклесией предварительного решения об остракизме до самого голосования.
2. Пропаганда в период остракофорий имела в очень большой степени личностный, при этом дискредитирующий характер. Это было обусловлено как общей большой ролью личностного фактора в политической жизни античного полиса, так и спецификой функций института остракизма, который был по самой своей сути направлен против «сильной личности». Излюбленным пропагандистским методом являлось, так сказать, «навешивание ярлыков», а выражаясь более терминологично — применение персональных инвектив самого разного плана, которые актуализовали в общественном мнении и проецировали на конкретное лицо тот или иной «образ врага». Такие инвективы, порожденные, несомненно, именно пропагандой, в достаточно большом количестве встречаются на острака.