Дж. Джоунс в книге о древнегреческом праве пытается разрешить проблему несколько иным образом. Остракизм, по его мнению, не применялся с начала IV в. до н. э. (в действительности — с конца V в. до н. э., что нам кажется принципиальным), поскольку в это время уменьшилась опасность тирании старого, привычного типа. Опасность для демократии происходила теперь не столько от влиятельных индивидов, сколько от организованных политических групп, составлявших заговоры. Соответственно, для предотвращения государственного переворота был сочтен более эффективным не остракизм, а меры иного, более четко очерченного характера, в частности, политические судебные процессы (прежде всего γραφή παρανόμων)[982]. В данной трактовке тоже очень много верного. Правда, сразу трудно согласиться с утверждением, что опасность тирании «старого типа» уменьшилась лишь к началу IV в. до н. э. Она и на протяжении почти всего V в. до н. э. была скорее мнимой, чем реальной, а остракизм на всем этом хронологическом отрезке служил скорее не средством предотвращения захвата кем-либо тиранической власти, а инструментом регулирования политической борьбы.
У. Р. Коннор и Дж. Кини, разбирая интересующую нас здесь проблематику, трактуют ее следующим образом. Они считают, что главным фактором, воспрепятствовавшим проведению остракофорий с конца V в. до н. э., было значительное сокращение количества афинских граждан в результате потерь, понесенных в Пелопоннесской войне. В частности, несчастная Сицилийская экспедиция, приведшая к особенно большому числу жертв, должна была, по мнению названных исследователей, породить такую ситуацию, когда для остракизма попросту нельзя было набрать необходимого количества голосов[983]. Данная точка зрения, сразу показавшаяся новой и оригинальной, а потому импонирующей, нашла поддержку и у некоторых других антиковедов[984]. Порой ее обогащали и теми или иными новыми нюансами. Так, У. Харрис, одним из основных тезисов которого заключается в том, что уровень грамотности в демократических Афинах был значительно ниже, чем это традиционно считается (критический разбор этого тезиса см. выше, в гл. III, п. 5), высказывает мнение, согласно которому после Сицилийской экспедиции в афинском полисе уже не было достаточного для остракизма числа политически активных и хотя бы ограниченно грамотных граждан[985].
На первый взгляд, данная позиция кажется серьезной и убедительной альтернативой той интерпретации «конца остракизма», которая встречается в трудах античных авторов. Однако стоит лишь всмотреться в нее повнимательнее, и сразу возникает ряд вопросов, ответа на которые мы не находим. Нельзя не согласиться с тем, что Сицилийская экспедиция существенно уменьшила количества граждан, как и другие кампании Пелопоннесской войны. Но ведь рано или поздно демографическая ситуация в Афинах должна была стабилизироваться! Не будем здесь детально разбирать вопрос, когда конкретно это произошло и в какой степени коллектив граждан в конечном счете приблизился к прежней численности. Этот вопрос — вопрос о «пульсациях» афинской демографии — чрезвычайно важен для многих аспектов нашего исследования, и мы поэтому посвятим ему специальный экскурс (Приложение III). Пока же скажем лишь, что, судя по всему, уже очень скоро после окончания Пелопоннесской войны, буквально в считанные годы, гражданское население Афин, несомненно, вновь превысило цифру 20 тысяч человек (если вообще когда-либо опускалось ниже этого уровня), что уже вполне позволяло проводить остракофории. Почему же к ним вновь не вернулись? Ответить на этот вопрос не удается, если оставаться в рамках концепции Коннора — Кини, сводя причины прекращения применения остракизма лишь к трудностям в области демографии. Очевидно, существовали какие-то более важные и принципиальные предпосылки того факта, что остракизм, один раз выйдя из употребления, так и не был впоследствии возвращен к жизни. Следует подчеркнуть, что и в том взгляде на рассматриваемое событие, о котором сейчас идет речь, имеется здравое, рациональное зерно, позволяющее кое-что объяснить. Другое дело, что этот взгляд, как и любой другой, не следует абсолютизировать, представлять в качестве единственно возможного.
Достаточное распространение в современной науке имеет точка зрения, согласно которой остракизм, так сказать, умер естественной смертью, при этом не внезапно, в момент изгнания Гипербола, а постепенно. Считается, что уже после середины V в. до н. э. он начал становиться своеобразным «реликтом», анахронизмом, не применялся порой в течение целых поколений и, в сущности, был уже обречен на исчезновение. Данный нюанс обычно принимается во внимание не изолированно, а наряду с другими факторами[986]. Однако мы уже достаточно подробно писали выше (гл. IV, п. 2), что редкость и нерегулярность применения остракизма не только не может служить признаком того, что он «отмирал» или превращался в «реликт», но, напротив, является одной из принципиальных характеристик этого института как экстраординарного. Соответственно, не считаем необходимым вновь останавливаться на этом вопросе.
Плодотворными представляются попытки отыскать причину прекращения использования остракизма в перипетиях последней остракофории, которая, как мы видели, по своему результату существенно отличалась от всех остальных. Дж. Кэген полагает, что данная остракофория продемонстрировала фатальную слабость самого института: он мог выполнить свою функцию в тех случаях, когда какой-то один лидер поддерживался явным большинством сограждан, но оказывался бессильным, когда такой безусловной поддержки большинства ни у одного из видных политиков не было. Это-то, по мнению Кэгена, и заставило афинян отказаться от остракизма[987]. Со сказанным вполне можно согласиться, впрочем, памятуя при этом, что опять-таки остается непонятным, почему остракизм так и не возродился позднее (ведь в дальнейшем вполне могли складываться ситуации, когда один лидер получал явную поддержку большинства).
Чрезвычайно детально проблемами «конца остракизма» занималась видная французская исследовательница К. Моссе[988]. Ей принадлежит весьма продуманная и стройная концепция, связанная с причинами завершения существования этого института, — пожалуй, наиболее продуманная и стройная среди всего, что когда-либо писалось по данному вопросу. Необходимо поэтому подробнее остановиться на основных положениях концепции Моссе. Она отмечает, что на смену остракизму с конца V в. до н. э. пришли другие процедуры, и в первую очередь политические судебные процессы — γραφή παρανόμων, γραφή άσεβείας, исангелия. Это демонстрирует изменение политического климата, появление принципиально новых условий во взаимоотношениях между правящей элитой и рядовыми гражданами. Сопоставляя характер политической жизни в V в. до н. э., когда афиняне активно обращались к остракизму, и в следующем столетии, когда эта процедура более не применялась, Моссе указывает, что для первого века афинской демократии было характерно общество, во главе которого по традиции еще находились представители аристократических семейств, а их окружение было привязано к ним связями «клиентелы». Именно аристократы выступали как противостоящие друг другу стороны в политической борьбе, и такому положению вещей в наибольшей степени соответствовал институт остракизма. Эпоха, в которую мы встречаем уже не остракизм, а политические процессы, была во многом иной. Общество в IV в. до н. э. стало более эгалитарным; наряду с политиками, которые основывали свою власть на занятии должностей, стали все в большем количестве появляться деятели, которые оказывали подчас определяющее влияние на жизнь полиса, не занимая при этом никакого официального положения. Они сформировали своеобразный «политический класс» (так Моссе переводит термин οί πολιτευόμενοι, употребляющийся в источниках по отношению к этой группе лиц). В другой работе[989] исследовательница справедливо подчеркивает, что граждане, которые входили в этот «класс» в IV в. до н. э., в подавляющем большинстве не принадлежали к аристократии, были выходцами из среды так называемых «новых политиков», тесно связанных с миром трапезы и эмпория. Выход остракизма из употребления знаменовал собой, таким образом, укрепление демократии, получившей в свое распоряжение комплекс новых юридических механизмов, которые были, в отличие от остракофорий, направлены не на индивидов как таковых, а на политиков, находившихся при исполнении своих обязанностей.
Положения, изложенные Моссе, позволяют очень многое лучше понять как в проблеме «конца остракизма», так и в целом в тематике, связанной с политической жизнью афинского полиса классической эпохи, с характером афинской демократии и его изменениями. Мы полностью солидарны с французской исследовательницей, когда она противопоставляет друг другу в этом отношении V и IV вв. до н. э. и разъясняет, как происшедшие перемены отразились на судьбе остракизма. Однако кое-какие положения ее концепции, на наш взгляд, не могут быть некритически приняты. Так, с легкой руки Моссе в историографии чрезвычайно распространилось высказывавшееся уже и раньше утверждение (см., например, чуть выше о точке зрения Джоунса), согласно которому на смену остракизма пришли политические процессы определенных типов. Так ли это на самом деле? Ведь если воспринимать данный тезис прямо, буквально, то перед нами встанет красивая и органичная картина: остракизм уходит, и на его место тут же приходят другие средства аналогичной направленности, но более отвечающие специфике новой эпохи.
В действительности, однако, как нам представляется, все обстояло гораздо сложнее. Говорить о замене остракизма политическими процессами можно лишь с весьма существенными, пожалуй, даже принципиальными оговорками. Возьмем процесс γραφή παρανόμων. Первый зафиксированный случай его применения (Andoc. 1.17) и в самом деле относится к периоду около 415 г. до н. э. Что и говорить, у исследователя не может не сложиться впечатление прямой преемственности с остракизмом: ведь этот последний как раз перестал использоваться около 415 г. до н. э., то есть именно тогда же. Тем не менее перед нами, увы, аберрация. Первое упоминание о каком-либо типе судебного процесса отнюдь не должно трактоваться в том смысле, что ранее этого упоминания его и не было вообще