[990]. Процесс γραφή παρανόμων был введен, насколько можно судить, значительно раньше конца V в. до н. э., а именно — тут мы солидаризируемся с наиболее распространенным и вполне справедливым мнением[991], — скорее всего, в период реформ Эфиальта и Перикла, имевших место в середине того же столетия. Процесс γραφή άσεβείας (обвинение в религиозном нечестии) также заведомо существовал в то время, когда остракизм еще не вышел из употребления. В другом месте мы пытаемся показать, что еще в конце VII в. до н. э. представителей рода Алкмеонидов судили именно за асебию[992]. Согласимся, что этот вопрос остается спорным (имеются и другие точки зрения). Но в чем уж совершенно нельзя усомниться — так это в том, что γραφή άσεβείας активнейшим образом применялась политическими противниками Перикла против его сподвижников во второй половине 430-х гг. до н. э.[993], то есть как минимум за полтора десятилетия до последней остракофории. Вскоре после нее, в конце V в. до н. э. в Афинах прошла новая волна такого же рода процессов (дело о гермокопидах и о пародировании мистерий, процесс стратегов-победителей при Аргинусских островах, процессы Сократа, Андокида и др.), а вот впоследствии, в IV в. до н. э., они стали чрезвычайно редкими. Наконец, исангелия является вообще очень древней юридической процедурой, уходящей корнями в архаическую эпоху, а по меньшей времени со времен Эфиальта она была прерогативой народного собрания.
Итак, все типы политических судебных процессов, которые упоминает Моссе в качестве «замены» для остракизма, в действительности существовали и ранее. Можно, правда, возразить, что до конца V в. до н. э. они хотя и находились в юридическом арсенале, но применялись редко и не играли значительной роли в общественной жизни, в отличие от доминировавшего тогда остракизма. Ну что ж, вероятно, так оно и было (хотя, строго говоря, с уверенностью знать мы этого не можем ввиду слабой освещенности в источниках судебных практик V в. до н. э.)[994]. Но, во всяком случае, следует несколько сместить акценты: не на смену остракизму были введены новые юридические средства, а просто к этим средствам, существовавшим и до того, стали обращаться чаще ввиду неупотребительности остракизма. Еще следует думать, что здесь явилось причиной, а что следствием.
По поводу трактовки причин прекращения остракизма, которые предлагает Моссе, необходимо сказать также следующее. Да, действительно, политической ситуации в Афинах IV в. до н. э., характеру политической жизни на данном хронологическом отрезке уже не отвечал такой институт, как остракизм; потому он в это время и не применялся. Однако изменения характера политической жизни — процесс длительный и, во всяком случае, не одномоментный. Нельзя сказать, что конкретно до такого-то года (скажем, до 403 г. до н. э.) политическая жизнь отличалась одной спецификой, а после этой точки на временной шкале — уже другой. Новое постепенно прорастает в старом, а само это старое отмирает тоже долго и подчас мучительно. Что же касается прекращения применения остракизма, то это был именно исторический факт, свершившийся как-то сразу. После изгнания Гипербола от этой процедуры отказались, — видимо, consensu omnium. Иными словами, концепция Моссе очень хорошо отвечает на вопрос, почему в IV в. до н. э. остракизм больше не использовался, но оставляет непроясненным другое — почему он перестал использоваться в тот конкретный момент, когда это произошло, то есть почему после 415 г. до н. э. вообще не было больше остракофорий.
Одна из последних в западной историографии развернутых характеристик причин «конца остракизма» принадлежит П. Родсу[995]. Этот антиковед полагает (на наш взгляд, вполне обоснованно), что к моменту последней остракофории институт остракизма отнюдь не был реликтовым или «отмирающим». А коль скоро это так, то, стало быть, факторы, побудившие афинян к отказу от него, следует искать именно в перипетиях этой последней остракофории. По мнению Родса, результат этого мероприятия — изгнание Гипербола — поверг многих афинских граждан в шок: выяснилось, что результат этой остракофории оказался отнюдь не тем, который ожидался. Перед полисом стояла задача избавиться от одного из конкурирующих политических лидеров — Никия или Алкивиада, — а этого-то как раз и не произошло: оба остались в Афинах и сохранили свои позиции. Иными словами, оружие остракизма не сработало, произошла, так сказать, осечка. Соответственно, актуальным становился вопрос: как в дальнейшем поступать в подобного рода ситуациях? Родс, в отличие от Моссе, не считает, что политические процессы типа γραφή παρανόμων можно назвать прямой заменой остракизму, но соглашается с тем, что после остракизма Гипербола афинские политики стали значительно чаще пользоваться в своей борьбе судебными процедурами, как оружием более целенаправленным и предсказуемым, чем остракофория, исход которой всегда был до последнего момента неясен. Итак, причиной выхода остракизма из употребления следует считать, согласно Родсу, не слабость афинского полиса в конце Пелопоннесской войны и не «негодность» Гипербола (здесь явно выпад против античных трактовок «конца остракизма»), а тот факт, что в конкретной исторической ситуации он не выполнил возлагавшейся на него функции, не сработал как надо и заставил поэтому искать политическое «оружие» с более четко обозначенной «мишенью». Поэтому, стремясь устранить того или иного политика, отныне прибегали не к остракизму, а к другим средствам.
В российской историографии наиболее подробно о последней остракофории и связанном с ней «конце остракизма» писал С. Г. Карпюк[996]. Для этого автора характерна взвешенная, осторожная позиция, стремление сочетать позитивные стороны выдвигавшихся ранее точек зрения (что мы, со своей стороны, можем только приветствовать). Он считает, что Гипербол, выступая инициатором остракизма, возрождал тем самым давно не использовавшуюся процедуру. Результат остракофории оказался неожиданным, и институт остракизма в данном случае продемонстрировал свою бесполезность, поскольку не привел к устранению одного лидера и утверждению другого, как от него ожидали. Как следствие этого, больше попыток возрождения остракизма в Афинах не было. Более эффективными в изменившихся условиях оказались иные средства политической борьбы. Данная концепция, импонирующая комплексностью подхода, рядом своих элементов перекликается с теми, которые были предложены Моссе, Родсом, Кэгеном и др.; при этом автор стремится избежать односторонности.
Завершая данный — по необходимости краткий — очерк историографии проблемы (впрочем, мы и не стремились к исчерпывающей полноте, пытаясь скорее представить основные взгляды на рассматриваемый вопрос, чем перечислить все работы, в которых этот вопрос затрагивается), можно сделать несколько наблюдений о состоянии изученности данной тематики. Во-первых, практически каждый из специалистов, за редким исключением, пытается дать какое-то одно объяснение «конца остракизма», отвергая или игнорируя остальные варианты. А это, на наш взгляд, не вполне правомерно. Повторим то, что уже говорили выше: перед нами комплексное явление, требующее, соответственно, комплексной интерпретации, учета различных факторов, которые могли действовать в том или ином сочетании.
Во-вторых, как правило, совершенно не принимаются во внимание те трактовки причин выхода остракизма из употребления, которые были выдвинуты в античной нарративной традиции (Плутархом, схолиастом к Аристофану и др.). Их либо эксплицитно оспаривают (Родс)[997], либо — чаще — просто не считают нужным говорить о них. Очевидно, эти трактовки считают наивными, ненаучными, не отвечающими современному уровню осмысления проблемы. Подобный подход, на наш взгляд, тоже ошибочен. Никто не говорит, что нужно слепо и некритически следовать утверждениям, высказывающимся в источниках, но не менее порочна и другая крайность, гиперкритицизм. Не следует забывать о том, что древнегреческие авторы (не говоря уже о том, что хронологически остракизм был к ним несравненно ближе, чем к нам) жили в том же полисном мире и, безусловно, лучше, чем исследователи наших дней, понимали его реалии. Их объяснениями интересующего нас здесь события можно и нужно не ограничиваться, но совсем не брать их в расчет тоже вряд ли резонно.
В-третьих — и это, насколько можно судить, главный методологический недостаток, свойственный практически всем работам, в которых речь заходит о «конце остракизма», — в них, к сожалению, отсутствует понимание того, что на деле перед нами не одна проблема, а две, хотя и тесно связанные между собой, но все-таки не идентичные. Первая проблема заключается в том, почему в IV в. до н. э. закон об остракизме, формально существуя, фактически не применялся; вторая же — в том, почему, по каким конкретным причинам именно остракофория Гипербола (415 г. до н. э.) стала последней. Понятно, что остракизм рано или поздно прекратил бы свое существование, но почему это случилось именно в данный момент, а не в какой-либо другой? Нетрудно заметить, что первый вопрос имеет более общий характер, второй — более частный. В первом случае мы имеем дело с неким глубинным процессом, с изменениями общего характера политической жизни, которые должны были определяться длительно действующими факторами. Во втором случае следует говорить не о процессе, а о факте, факте определенном и, так сказать, единовременном; стало быть, и породившие его причины должны быть иными. Два очерченных вопроса в историографии обычно смешиваются, рассматриваются без сколько-нибудь четкого отделения друг от друга. Это, наряду с прочим, делает все предпринимавшиеся построения в той или иной мере уязвимыми. К тому же получается, что многие исследователи, полагая, что анализируют одну и ту же проблему, в действительности (может быть, сами о том не подозревая) исследуют разные. Так, в работах Моссе по большей части говорится о проблеме общего характера (почему остракизм уже не использовался в IV в. до н. э.), а у Родса — скорее о проблеме конкретной (почему обычай остракизма закончился на Гиперболе). В результате подчас различные ученые не находят общего языка, стремятся настоять только на своей точке зрения в ущерб остальным существующим. А ведь очень может быть так, что прав и один, и другой, и третий, и просто нужно осознать, что все они дают не разные ответы на один вопрос, а разные ответы на