разные вопросы, что вполне естественно. Такие ответы должны дополнять друг друга, а не противопоставляться друг другу; только таким образом мы сможем прийти к максимально полному пониманию всей изучаемой тематики.
Исходя из вышесказанного, автор настоящей работы видит свою задачу не в том, чтобы изобрести какую-то новую точку зрения на интересующий нас вопрос, не имеющую ничего общего с теми, которые предлагались ранее, и исключающую их (это было бы и вряд ли возможно, и совершенно не нужно) и не в том, чтобы присоединиться к какой-то из существующих точек зрения (это было бы односторонностью), а в том, чтобы по возможности применить — или, во всяком случае, попытаться применить — синтетический подход, комбинируя достижения, полученные в ходе предыдущего исследования проблемы, не отбрасывая при этом и те трактовки прекращения применения остракизма, которые бытовали в античности, а, возможно, отмечая и какие-то ранее не замеченные или остававшиеся в тени факторы. Взятая под таким углом, картина «конца остракизма» будет иметь примерно следующий вид.
Как мы видели выше (гл. IV, п. 2), остракофория 415 г. до н. э. в силу ряда обстоятельств действительно не выполнила тех функций, которые на нее возлагались: она не разрядила напряженности, не разрешила существующих политических противоречий. Такое случилось, насколько можно судить, впервые в истории института остракизма. Результаты последней остракофории вообще оказались необычными, неожиданными в целом ряде отношений. Изгнанным оказался не кто-либо из двух основных «кандидатов», а третье лицо. Более того, это лицо не принадлежало к среде наследственной аристократии, а ведь исключительно к представителям этой последней до того применялся остракизм. Часто проявляющийся утрированный скептицизм по отношению к античной традиции, настаивающей на том, что Гипербол воспринимался как человек, «недостойный» остракизма, на наш взгляд, все-таки вряд ли уместен. Это вполне соответствует тому, что мы знаем об аристократическом менталитете и аристократической шкале ценностей, характерной для античных демократий[998].
Вышеперечисленные факторы неизбежно должны были повести к сомнениям внутри гражданского коллектива по поводу эффективности остракизма как политического института. Они способны были привести к определенному отторжению общественным мнением процедуры изгнания черепками, во всяком случае, на какое-то время. Однако, следует подчеркнуть, только эти факторы, взятые сами по себе, не могли еще вызвать полный отказ от идеи остракизма, окончательный выход его из употребления. Если оружие дало осечку, то почему нужно думать, что отныне оно все время будет давать одни лишь осечки? Если жертвой остракизма стал демагог, а не знатный лидер, почему из этого должно следовать, что и впредь под него будут подпадать одни лишь демагоги? В общем, если бы дело заключалось исключительно в неудачном исходе единственной, конкретно взятой остракофории, то ничто не мешало бы вновь начать использовать остракизм спустя какой-то срок, когда страсти улягутся и фрустрация отойдет в прошлое. Очевидно, существовали и какие-то другие предпосылки прекращения применения остракизма.
Здесь мы переходим в область эмпирических фактов. Их анализ и ранее по ходу работы неоднократно помогал нам найти верное решение проблем, которые лишь затемнялись и осложнялись обилием априорных умозрительных посылок. Прежде всего стоит задаться вопросом: была ли хоть какая-то возможность проведения остракофории на хронологическом промежутке в одно-полтора десятилетия, последовавшем за изгнанием Гипербола. На этот вопрос можно дать однозначно отрицательный ответ. Проследим нить основных событий данного периода афинской истории. Практически сразу после последнего остракизма (в данном случае не имеет принципиального значения, датировать ли его 415 или 416 г. до н. э.) началась Сицилийская экспедиция, продолжавшаяся около двух лет. Все это время крупные контингенты граждан, отправившиеся на Сицилию в качестве гоплитов и моряков, отсутствовали в Афинах, равно как и ряд крупнейших политических лидеров — среди последних и Никий, и Алкивиад. Параллельно в городе проходили громкие судебные процессы о гермокопидах и о профанации Элевсинских мистерий, вызывавшие всеобщий ажиотаж[999]. По целому ряду причин афинянам было совершенно не до остракизма. Непонятно было, кто мог бы выступить в роли «кандидата» на изгнание, какими силами проводить голосование, каким образом изыскать для него возможность среди более неотложных дел. Пожалуй, даже если бы институт остракизма не был скомпрометирован Гиперболом, в непосредственно следовавшие за его изгнанием годы он все равно не применялся бы.
В дальнейшем же ситуация лишь усугублялась. Алкивиад перешел на сторону Спарты, Никий погиб под Сиракузами, там же нашли свой конец тысячи рядовых афинян. Ввиду чрезвычайного характера ситуации в 413 г. до н. э., после провала сицилийской авантюры, афинская демократия впервые наложила ограничение на самое себя, учредив коллегию пробулов (Thuc. VIII. 1.3; Lys. XII. 65; Arist. Rhet. 1419a25; Diod. XII. 75)[1000]. Эти экстраординарные должностные лица, в компетенцию которых входили предварительное рассмотрение всех вопросов до представления их в Совет Пятисот и народное собрание, а также право созыва этих органов, конечно, не допустили бы, чтобы в повестку дня экклесии было внесено предложение о проведении остракизма (даже если бы кому-нибудь из политиков пришло бы такое в голову, что само по себе маловероятно): такая мера привела бы к новому обострению страстей внутри гражданского коллектива, а пробулы были призваны, напротив, охлаждать эти страсти, стабилизировать внутриполитическую ситуацию.
В 411 г. до н. э. произошел олигархический переворот Четырехсот[1001]. Их правительство продержалось у власти лишь несколько месяцев, но затем было заменено более широкой олигархией Пяти тысяч. Этот последний режим, снискавший себе беспрецедентные похвалы древнегреческих политических теоретиков[1002] (насколько можно судить, его воспринимали как образчик политик, «среднего» государственного устройства), сохранялся приблизительно до 410 г. до н. э., после чего произошла реставрация демократии в полном объеме. В данных условиях постоянных переворотов и чехарды политических систем остракофории, конечно, тоже не могли проводиться. Кроме того, как справедливо замечает только что цитировавшийся Аристотель, «шла непрерывно война».
Война шла и в последующие годы, когда демос вновь взял власть в свои руки. Алкивиад, перешедший вновь на сторону афинян, одерживал в Эгеиде одну победу над спартанцами за другой. В 407 г. до н. э. он во всем блеске триумфатора возвратился на родину. Его облекли чрезвычайными полномочиями стратега-автократора; народ буквально боготворил его. Если на протяжении всего V в. до н. э. кто-либо из афинских политических деятелей когда-либо был реально близок к тираническому единовластию, то это был Алкивиад в 407 г. до н. э. Его возвышение сильно напоминало возвышение Дионисия в Сиракузах несколько лет спустя. По сути, Алкивиад не сделал только одного, последнего шага, который сделал Дионисий, то есть не взял власть в свои руки. Здесь в нашу задачу не входит обсуждать, почему он этого не сделал и имел ли вообще такие намерения. Важнее то, что сограждане не могли его в этом не заподозрить[1003]. Алкивиад оказывался едва ли не самой подходящей за всю историю остракизма в демократических Афинах мишенью для этой процедуры, — но только если исходить из изначального предназначения остракизма. На деле же, насколько можно судить, никто даже и не попытался организовать против Алкивиада остракофорию. Перед нами — лишнее свидетельство о том, что институт остракизма в течение V в. до н. э. изменил свои функции и фактически, если не формально, перестал восприниматься в непосредственной связи с угрозой тирании. Черепками изгоняли чем дальше, тем больше скорее непопулярных, нежели опасных граждан. Алкивиад же был как раз чрезвычайно популярен.
Самый последний период Пелопоннесской войны (406–404 гг. до н. э.) тоже, конечно, не мог стать контекстом для остракофории. В высшей степени напряженной была внешняя обстановка; основными событиями, связанными с ней, явились битвы при Аргинусах и Эгоспотамах, осада Афин. Затем установилась олигархия «Тридцати тиранов», свергнутая в результате гражданской войны. Восстановление демократии в 403 г. до н. э. ознаменовалось принятием известного декрета о всеобщей амнистии, не затронувшей лишь самих членов коллегии Тридцати и некоторых их наиболее близких приспешников25. Это постановление, вне всякого сомнения, оказало смягчающее воздействие на политическую борьбу ближайших лет. Враждебность, безусловно, накопившаяся за годы смут внутри гражданского коллектива, должна была искать себе выход вне собственно политической сферы, проявляясь, в частности, в судебных процессах, имевших, — во всяком случае, внешне, — религиозный характер. Таковы процессы Сократа и Андокида, политическая подоплека которых достаточно очевидна. Остракизм также вряд ли был возможен на том хронологическом отрезке, когда амнистия оставалась еще актуальным фактором общественной жизни.
Приведенная выше сводка фактов позволяет высказать ряд соображений, имеющих отношение к «концу остракизма». Во-первых, общая ситуация в Афинах конца V в. до н. э., как внешне-, так и внутриполитическая, была исключительно неблагоприятной для проведения остракофорий[1004]. Это достаточно очевидно и вряд ли вызовет возражения с чьей-либо стороны. Можно вспомнить в данной связи слова схолиаста к Аристофану о την ασθένειαν την γεγενημένην τοίς Αθηναίων πράγμασιν. Хотелось бы лишь отметить, что само по себе данное обстоятельство еще не является дос