таточным объяснением неприменения остракизма. В предшествующие десятилетия известны случаи, когда, несмотря даже на серьезную внешнюю опасность, афиняне считали все-таки возможным прибегнуть к голосованию черепками. Так, вся череда первых остракофорий (480-е гг. до н. э.) проводилась в условиях постоянно нараставшей персидской угрозы. Война с могущественным противником могла разразиться с года на год, а афинские политики, казалось бы, вели себя крайне нелогично: вместо того, чтобы приходить к компромиссу, отодвигать на второй план свои разногласия и таким образом консолидироваться, они, напротив, находились в состоянии постоянной конфронтации. Но в том-то, судя по всему, и дело, что в полисе с его агональным менталитетом консолидация была возможна только через конфронтацию. Лишь добившись удаления из Афин всех своих влиятельных противников, Фемистокл смог добиться полной поддержки демоса и провести в жизнь свою морскую программу, что позволило впоследствии отразить персов.
Далее, остракофории рубежа 460-х — 450-х гг. до н. э. вообще проходили в обстановке ведущихся военных действий, причем на два фронта (продолжавшаяся война с Персией и начавшаяся Малая Пелопоннесская война). Таким образом, напряженная внешняя обстановка отнюдь не всегда служила препятствием для применения остракизма. Были, стало быть, и другие факторы, действовавшие в конце V в. до н. э. и долженствующие быть учтенными.
В качестве второго фактора мы назвали бы общий характер внутриполитической борьбы этого времени. Выше отмечалось, что к остракофории обращались тогда, когда в наиболее острую, неразрешимую иными средствами стадию переходило биполярное противостояние политических лидеров и их линий, прежде всего по вопросам внешней политики. В данной связи следует сказать, что на протяжении определенного временного промежутка после 415 г. до н. э. такой ситуации не возникало. Противостояние Алкивиада и Никия было последним ее примером в эпоху Пелопоннесской войны. Впоследствии политические конфликты имели совершенно иную специфику, что следует считать признаком принципиальных изменений, постепенно происходящих в общественной жизни.
В-третьих, до минимума, в конце концов едва ли не до нуля сузился круг потенциальных жертв остракизма. Изгнание Гипербола, как мы видели выше, вызвало ярко выраженное неудовольствие, в котором можно было видеть залог того, что в будущем остракизм больше не будут применять к демагогам незнатного происхождения. Но если не к ним, то к кому? Аристократических политических лидеров «старого типа», происходивших из древних родов и основывавших именно на этом свое влиятельное положение, к рассматриваемому периоду в Афинах практически не осталось; Алкивиад был едва ли не последним. На смену старинной знати пришли «новые политики», которые, если можно так выразиться, находились «не в одной плоскости» с остракизмом («Суд черепков не для таких был выдуман», — как проницательно писал комедиограф Платон). А произошло это как раз в период Пелопоннесской войны[1005]. Данный аспект «конца остракизма» еще более века назад подметил Валетон, но в дальнейшем антиковеды как-то не брали его в серьезный расчет. А между тем, он, на наш взгляд, немаловажен.
В-четвертых, следует сказать и о демографическом факторе выхода остракизма из употребления. Упускать его из внимания ни в коем случае не следует. Однако, необходимо подчеркнуть, сам этот демографический фактор мы понимаем несколько иначе, чем большинство других исследователей. Обычно указывается на то, что жертвы, понесенные гражданским коллективом в годы Пелопоннесской войны, настолько уменьшили его численность, что это сделало невозможным получение нужного количества голосов на остракофории. Как раз этот тезис вызывает у нас сомнения. Акцентируем следующий факт. Самой страшной демографической катастрофой за три без малого десятилетия войны следует считать даже не сицилийскую катастрофу, а эпидемию 420-х гг. до н. э. Болезнь унесла в могилу около четверти гражданского населения, то есть никак не меньше 10 тысяч граждан. При этом, следует отметить, жертвами эпидемии, в отличие от битв, становились не только взрослые афиняне-воины. Она, естественно, не делала разбора между зрелыми мужами, юношами и детьми, равно как и женщинами. Это должно было значительно сильнее, чем любые чисто военные потери, воспрепятствовать достижению прежнего уровня численности населения. Если, скажем, гибель гоплитов на Сицилии или где-нибудь еще могла быть через какое-то время восполнена подрастающим новым поколением, то от эпидемии вымирало, в числе прочих, и само это новое поколение, еще не достигшее совершеннолетия. Смертность же среди женщин должна была еще больше усугублять ситуацию с воспроизводством.
А между тем, заметим, эпидемия разразилась уже на самом первом этапе Пелопоннесской войны. И тем не менее уже через какой-то десяток лет численность граждан оказалась настолько восстановившейся, чтобы позволить проведение остракофории 415 г. до н. э. Таким образом, нам представляется, что, говоря о демографическом факторе, следует иметь в виду не столько абсолютные потери, сколько иное. А именно речь идет о том, что в силу постоянных военных действий очень большое число граждан постоянно или почти постоянно отсутствовало в полисе. Начиная с 415 г. до н. э. и вплоть до конца войны центр тяжести в военных действиях ощутимым образом сместился с сухопутных на морские операции. Особенно явно это стало тогда, когда спартанцы построили собственный сильный флот. Основные кампании велись и основные битвы происходили теперь почти исключительно на море, а не на суше. Морская же война имела, помимо прочего, ту специфику по сравнению с сухопутной, что она далеко не всегда позволяла гражданам, участвующим в ополчении (как гребцам, так и гоплитам, что в сумме давало весьма значительные цифры), возвратиться по домам на зимний период. А называя вещи своими именами — почти никогда не позволяла. Естественно, не возвращались в Афины отряды и экипажи, ведшие военные действия на Сицилии. Но то же можно сказать и о тех кампаниях, которые развертывались в Эгеиде в последующее десятилетие. Редко когда афинскому флоту (и, соответственно, войску) удавалось зимовать на родине; по большей части для этого использовались базы в восточной части Эгейского моря, например, на Самосе. А значит, на территории афинского полиса, то есть в пределах досягаемости, всегда, в любое время года отсутствовали тысячи граждан. Вот этот факт действительно не мог не отразиться на возможности достижения необходимого минимального количества голосующих на остракофории.
Все вышесказанное, как мы надеемся, позволяет дать максимально полный ответ на второй из двух обозначенных выше вопросов: почему, по каким причинам остракофория Гипербола стала последней, и именно на ней обычай остракизма прекратился. Как мы видели, здесь действовало сочетание факторов различного характера — внутри- и внешнеполитических, морально-идеологических, демографических. Значение ни одного из этих факторов не следует преувеличивать, отвергая или отодвигая на задний план остальные, и в то же время ни об одном из факторов не следует забывать. Повторим, они действовали в совокупности, образуя в своей сумме некую «критическую массу» препятствовавших проведению остракизма обстоятельств. Если бы хоть один фактор из числа вышеупомянутых отсутствовал, — то, кто знает, может быть, остальных оказалось бы и недостаточно. Мы лишний раз убеждаемся, что перед нами — комплексное явление, порожденное, соответственно, комплексом причин.
А тем временем, пока действовали эти конкретные факторы, обусловливавшие неприменение остракизма на протяжении ближайших за изгнанием Гипербола лет, в более скрытой от нас сфере подспудно совершались иные процессы, уже не конкретно-эмпирического, а сущностного и потому инвариантного характера. Речь идет о принципиальном изменении специфики политической жизни между V и IV вв. до н. э. Иным становилось всё — состав политической элиты (как персональный, так и социальный), ее идеология, практиковавшиеся ею механизмы приобретения и использования власти, отношение демоса к этой элите. Новые условия действительно не предусматривали и даже, пожалуй, не допускали использования остракизма; к ним куда больше подходили иные методы политической борьбы. Как раз этот аспект проблемы очень удачно изложен в работах К. Моссе, кратко охарактеризован нами выше, и вряд ли есть смысл на нем еще раз специально останавливаться. Среди ведущих политиков IV в. до н. э. больше не было потенциальных жертв остракизма, подходящих для этого института по своим, так сказать, основным параметрам (все они были, в сущности, «новыми политиками» по терминологии Коннора, демагогами, стоящими несравненно ближе во всех отношениях к Клеону и Гиперболу, нежели к Кимону или даже Периклу). Кроме того, в IV в. до н. э. значительно реже, чем в предшествующем столетии, складывалась ситуация биполярного противостояния двух авторитетных политических лидеров (а именно такая ситуация, как мы видели выше, обычно становилась основанием для проведения остракизма). Политический «космос» афинского полиса был теперь, если так можно выразиться, более населенным, чем прежде, но, за редчайшими исключениями, каждая «звезда» в этом «космосе» светила теперь более тускло, нежели в V в. до н. э.
Сказанное объясняет, почему возвращения к идее остракизма не произошло после того, как были преодолены все кризисы конца Пелопоннесской войны, политическая ситуация стабилизировалась и демографическое положение пошло на поправку (а случилось это, насколько можно судить, очень скоро, уже к самому началу IV в. до н. э.). Ясен, таким образом, ответ и на вопрос, почему в последнее столетие афинской демократии остракизму уже не было места.
Перейдем к итогам.
1. Почти все из многочисленных предлагавшихся в историографии — как античной, так и современной — объяснений выхода остракизма из употребления после 415 г. до н. э., насколько можно судить, имеют право на существование и несут в себе зерно истины, порой весьма значительное. Однако наиболее полного понимания проблемы и наиболее убедительного ее разрешения можно достигнуть лишь путем комбинации этих существующих объяснений, а не путем их противопоставления друг другу. Прекращение применения остракизма было обусловлено комплексом факторов различного характера, действовавших в разное время, в разной степени и в разном сочетании.