го существовании. Если уж продолжить параллель с ядерной бомбой, то эта последняя, как известно, была лишь один раз использована в военных условиях. Однако же и поныне, вот уже более полувека, она выступает немаловажным фактором сдерживания глобальных вооруженных конфликтов. Нечто подобное можно сказать и об остракизме в IV в. до н. э.: демос, как справедливо отмечает Крайст, ежегодно напоминал политической элите о наличии этого института, демонстрировал его (если не в действии, то в потенции), и этого вполне хватало для того, чтобы лидеры полиса делали соответствующие поправки в своей деятельности. Конечно, по мере удаления от последней остракофории эта «потенциальная эффективность» остракизма не могла не уменьшаться; но вряд ли она совершенно сошла на нет вплоть до конца афинской демократии.
Что же касается актуальных методов политической борьбы, то, как неоднократно отмечалось в исследовательской литературе, в период после Пелопоннесской войны они стали другими: не проводились больше остракофории, зато, бесспорно, интенсифицировалось применение политических процессов в борьбе группировок[1015]. Чаще всего в данной связи говорят о процессах типа γραφή παρανόμων («обвинение в противозаконии»), в связи с чем, вероятно, нужно хотя бы несколькими словами напомнить об основных чертах этого института (хотя подробный его анализ, бесспорно, выходит за рамки данной работы и заслуживает специального исследования)[1016]. При возбуждении данного типа судебного процесса жалоба направлялась любым желающим (о βουλόμενος) в гелиею против лица, по инициативе которого народное собрание приняло постановление, по мнению обвинителя, противоречащее существующим законам. Процессы γραφή παρανόμων считались важными и, судя по всему, в некоторых случаях рассматривались расширенными коллегиями дикастов. В случае признания судом претензий обвинителя правомерными постановление, внесенное им, отменялось, а сам инициатор приговаривался к наказанию, вплоть до смертной казни. Насколько можно судить, процесс γραφή παρανόμων мог возбуждаться и в отношении тех проектов псефисм, которые не прошли еще голосования в народном собрании и, соответственно, не получили законной силы[1017].
Процессы типа γραφή παρανόμων получили достаточно широкое распространение в Афинах с конца V в. до н. э. и на протяжении следующего столетия. За период с 415 по 322 г. до н. э. из источников известно несколько десятков таких процессов[1018]; нужно полагать, что были и другие, сведения о которых до нас не дошли. Правда, далеко не во всех случаях судебное заседание оканчивалось обвинительным приговором. Обратим внимание и на то, что обвиняемыми в данном типе процессов часто выступали видные политики: ведь именно им по большей части приходилось вносить проекты постановлений на рассмотрение экклесии, и, соответственно, они оказывались особенно уязвимыми для γραφή παρανόμων. Поэтому многие из политических лидеров старались подстраховаться, предлагая свои важнейшие инициативы через подставных лиц. Так поступал еще Перикл в V в. до н. э. (Plut. Pericl. 7; в его время γραφή παρανόμων уже было учреждено), а вслед за ним — и другие влиятельные граждане. Обвинители в данном типе процесса тоже зачастую принадлежали к самой верхушке политической элиты. Пожалуй, самым известным процессом γραφή παρανόμων в афинской истории следует назвать знаменитый процесс против Ктесифонта о венке (330 г. до н. э.), в котором обвинителем выступал Эсхин, а обвиняемого защищал Демосфен (по счастливой случайности, сохранились речи обоих ораторов, произнесенные на этом процессе: Aeschin. III; Demosth.XVIII). Таким образом, два виднейших политика своего времени столкнулись в непримиримой борьбе, и ареной для столкновения послужил именно процесс γραφή παρανόμων. Совершенно ясно, что Эсхин, предъявляя обвинение Ктесифонту, метил, собственно, не в него, а в Демосфена. Что может быть более ярким свидетельством того, что процессы о «противозаконна стали важным средством политической борьбы?
На наш современный взгляд, мало феноменов в афинской правовой практике были столь же абсурдными, как γραφή παρανόμων. Действительно, если вынесенное на рассмотрение экклесии предложение противоречило существующему законодательству, то почему оно вообще не отклонялось сразу же, на предварительной стадии (например, еще в Совете Пятисот), а ставилось на обсуждение и на голосование? Почему политические противники инициатора постановления тут же не указывали демосу на противозаконность проекта, а предпочитали отмалчиваться и позволить псефисме быть принятой? А ведь, наверное, в душе они еще и радовались тому, что конкурент сам себя загоняет в ловушку, превращаясь в удобную мишень для политического процесса. Наконец, если державный демос все-таки принял постановление, оказавшееся впоследствии незаконным, то кого другого, кроме самого себя, он должен был за это винить? И почему обязательно нужно было искать «козла отпущения» в лице политика-инициатора? Кстати, вот опять всплывает этот образ, неоднократно упоминавшийся нами ранее в связи с остракизмом, — «козел отпущения». Следующая стадия секуляризации древнего ритуала, окончательно оторвавшегося от своих сакральных корней?
В IV в. до н. э. применялся и другой тип судебного процесса, чрезвычайно близкий к только что рассмотренному, — γραφή νόμον μή έπιτήδειον θεΐναι («обвинение в принятии неподходящего закона»). Этот тип процесса[1019] был введен тогда, когда в правовой практике наметилось четкое разграничение между категориями закона и псефисмы и когда законы в собственном смысле стали приниматься уже не экклесией, а коллегией номофетов. При этом характерно, что и в данном случае обвинение предъявлялось отнюдь не номофетам, а гражданину, который внес законопроект.
Такой тип политического процесса, как исангелия (εισαγγελία, «оповещение») имел в демократических Афинах тоже ярко выраженный политический характер. Исангелия возбуждалась жалобой против того или иного лица в совершении особо тяжкого государственного преступления (например, измены). Существовала исангелия давно, она зафиксирована уже ко времени Солона и вначале находилась в компетенции Ареопага, но впоследствии, с середины V в. до н. э. стала прерогативой демоса[1020]. Этот тип процесса чаще всего направлялся против влиятельных политиков, занимавших важные государственные должности (например, пост стратега). Исангелию, ввиду ее чрезвычайного характера, могли рассматривать не только коллегии гелиеи, но также и народное собрание. Впрочем, такое положение сохранялось не всегда: после 362 г. до н. э. ни одной исангелии, внесенной в экклесию, не зафиксировано в источниках. С этого времени дикастерии, судя по всему, стали единственным органом, выносившим решения по такому роду обвинениям. Исангелия, как и γραφή παρανόμων, получила особенное распространение с конца V в. до н. э. и тоже являлась важным средством политической борьбы.
В афинском полисе IV в. до н. э. существовали и другие типы процессов с более или менее ярко выраженным политическим характером. Так, политический оттенок сплошь и рядом принимали эвтины (прием судебным органом отчета о деятельности магистрата по истечении срока его полномочий), докимасии (проверки пригодности кандидатов перед вступлением их в должность, осуществлявшиеся во многих случаях тоже в дикастериях)[1021]. Могла проявляться политическая подоплека и в религиозных судебных процессах по обвинению в «нечестии» (ασέβεια). Впрочем, сами процессы этой последней разновидности были в период после Пелопоннесской войны весьма редки. Кроме того, они направлялись обычно не против самих политических лидеров, а против интеллектуалов из их окружения. Говоря же в наиболее общей форме, можно отметить, что практически каждый процесс из области публичного права (γραφή) мог стать процессом политическим, превратиться в орудие борьбы группировок. Даже и частные процессы (δίκαι) могли использоваться с этой целью.
Повторим сказанное в предыдущем пункте: поскольку остракизм в IV в. до н. э. вышел из актуального употребления, политические судебные процессы в какой-то степени выступали в качестве замены этого института, при этом, однако, являясь средствами, не придуманными ad hoc, а существовавшими и ранее, но только получившими с какого-то момента более значительную роль. Можно поставить вопрос: стали ли эти средства адекватной заменой остракизму, какие его функции они переняли и насколько успешно? Для ответа на этот вопрос необходимо определить, что общего и что отличного было между остракизмом и политическими процессами.
Сходной чертой можно назвать то, что как остракизм, так и политические процессы имели четко выраженную личностную направленность. Организуя процесс, один политик боролся персонально против другого, стремясь ослабить его, а по возможности — и вообще устранить. Сказанное относится даже к γραφή παρανόμων: номинально такие процессы были направлены против постановления, документа, фактически же — все-таки против инициировавшего постановление лица, которое и подвергалось наказанию в случае обвинительного приговора. Далее, — и это тесно связано с вышесказанным — политическим процессам, как и остракизму, был присущ соревновательный, агональный характер. Это именно борьба, противостояние, схватка за победу. По парадоксальному, но во многом справедливому суждению Д. Коэна, право в агональном обществе не сглаживает конфликты, а служит средством их выражения[1022]. Суд становится точно такой же ареной состязания, какой были для греков едва ли не все сферы общественного бытия. И остракофория, и судебный процесс выглядят своеобразными поединками. Вот только ставки риска на процессе уже в большинстве случаев пониже, чем на остракофории. И здесь мы переходим от сходных черт к отличиям между этими двумя институтами.