С одной стороны, для обвинителя, лица, возбуждающего политический судебный процесс, такая инициатива оказывалась, без сомнения, значительно более безопасной, чем для политика, убеждающего экклесию провести остракизм. Остракофория была оружием не только мощным, но и, так сказать, обоюдоострым: ее жертвой мог точно так же стать сам инициатор акции, как и тот его конкурент, против которого эта акция направлялась[1023]. Даже Перикл, желая избавиться от Фукидида, сына Мелесия, и с этой целью пойдя в 444 г. до н. э. на остракизм, сам подвергался опасности, по указанию Плутарха (Plut. Pericl. 14: προς τον Θουκυδίδην εις αγώνα περί του οστράκου καταστάς και διακινδυνεύσας)[1024], несмотря на то, что исход голосования был почти ясен заранее (по причинам, очерченным выше, в гл. IV, п. 2). Опасность остракофории для обеих сторон, непредсказуемость ее результата еще значительно возрастали в более сложных случаях, когда один лидер не имел столь явного перевеса над другим, как Перикл над Фукидидом. Самой яркой иллюстрацией подобного положения дел стал как раз последний остракизм: Гипербол воистину оказался в роли человека, который рыл яму другому и попал в нее сам! Разумеется, предлагая демосу остракофорию, этот демагог менее всего рассчитывал на то, что отправиться в изгнание придется не кому иному, как ему. Пример Гипербола должен был послужить весомым предостерегающим фактором для политиков на будущее время. Кстати, стоит задуматься о том, не имел ли этот фактор важного значения в выходе остракизма из употребления. Очень может быть, что после 415 г. до н. э. политические лидеры, памятуя о судьбе Гипербола, попросту опасались прибегать к этой процедуре, оказавшейся ненадежной и даже предательской.
Возбуждение судебного процесса было в этом отношении куда как удобнее: обвинитель рисковал в значительно меньшей степени. Санкции против него наступали лишь в том случае, если при вынесении приговора дикастами обвинение не набирало пятой части голосов. Но примеры подобного рода, насколько можно судить, были довольно редкими. Как правило, политик, затевающий процесс, тщательно к нему готовился, составлял речи с максимальным количеством аргументов и старался не выдвигать заведомо проигрышного дела. Во всяком случае, на процессе он мог гораздо успешнее контролировать ситуацию, чем на остракофории.
Но, с другой стороны, политический процесс по большей части не мог стать столь же эффективным средством борьбы с конкурентом, как остракизм. Этот последний в случае удачного исхода голосования приводил к длительному удалению соперника из полиса и, соответственно, обезглавливал противостоящую группировку. Судебные процессы редко заканчивались столь же фатально. Конечно, в принципе результатом суда мог стать и смертный приговор обвиняемому, и его изгнание или лишение гражданских прав. Но значительно чаще наказания были более мягкими, заключаясь обычно в денежных штрафах либо в частичной и временной атимии. Иными словами, политик, даже проиграв дело и понеся ущерб той или иной степени тяжести, все же оставался в Афинах и продолжал свою деятельность. С ним не удавалось расправиться окончательно или хотя бы надолго. Правда, проигранный судебный процесс, каково бы ни было наказание, влек за собой еще и диффамацию осужденного, подрывал его этическую и политическую репутацию. Однако не следует забывать о том, что в IV в. до н. э. нравы афинской политической элиты претерпели существенные изменения по сравнению с предшествующим столетием, нравственная скрупулезность стала достоянием прошлого. То, что поставило бы на Аристида или Кимона несмываемое пятно, для политиков поздней классики было нормой жизни и нимало не смущало их. Каждый из них неоднократно на протяжении своей карьеры оказывался то в положении обвинителя, то в положении обвиняемого; грязь на судебных процессах лилась потоком, но стекала с тяжущихся буквально «как с гуся вода». Бывали случаи, когда политик раз за разом подвергался осуждению, но это отнюдь не побуждало его прекратить политическую деятельность.
Стали ли политические процессы фактором, стабилизировавшим политическую жизнь, каким был ранее институт остракизма? Скорее все-таки да, чем нет. Однако произошло это не сразу. Был в афинской истории довольно краткий, но злополучный период, когда остракизм уже не применялся, а новые механизмы, которые должны были встать на его место, находились еще в стадии формирования. Это хронологический отрезок между 415 и 403 гг. до н. э. И, думается, совершенно не случайно, что именно на это время пришлась череда самых жестоких политических кризисов за всю почти двухвековую историю афинской демократии[1025]. Скандалы, связанные с делами о гермокопидах и о профанации мистерий, олигархический переворот Четырехсот, свержение установленного ими режима и учреждение умеренной олигархии Пяти тысяч, восстановление демократии, и опять олигархический переворот и приход к власти правительства Тридцати, и снова реставрация демократии… И все это — на протяжении десяти с небольшим лет. Налицо резкая дестабилизация всей внутриполитической обстановки, значительное обострение и ожесточение борьбы группировок; к этому присоединялись предпринимаемые демосом необдуманные, авантюристические акции. Перечисленные события достаточно ясно демонстрируют, что остракизм выполнял в политической системе Афин определенную положительную функцию. Впоследствии эта функция действительно перешла к другим институтам, что случилось на рубеже V–IV вв. до н. э. и сделало политическую жизнь афинского полиса в последнее столетие демократии вновь весьма стабильной[1026].
Подведем итоги этого последнего пункта основной части работы.
1. Даже после фактического прекращения остракофорий закон об остракизме продолжал номинально действовать вплоть до ликвидации афинской демократии в 322 г. до н. э. Даже не применяясь, институт остракизма служил в IV в. до н. э. оружием демоса — оружием, не пускавшимся в ход, но ежегодно демонстрировавшимся политической элите.
2. Основным и самым эффективным средством политической борьбы стали отныне судебные процессы. Имея ряд общих черт с остракизмом (личностная направленность, состязательность), они отличались от него тем, что были механизмом менее опасным и разрушительным — как для инициатора акции, так и для ее потенциальной «мишени». В целом процессы со временем переняли ряд функций остракизма и тоже служили стабилизации внутриполитической обстановки.
Заключение
1. Сводка полученных результатов
Изучая проблематику, связанную с афинским остракизмом, автор стремился опираться на максимально широкий круг источников. Привлекались прежде всего данные нарративной традиции об остракизме, которая представляется в целом вполне репрезентативной, достаточно обширной и при этой обозримой, но, с другой стороны, во многих своих частях фрагментарной, а в некоторых случаях внутренне противоречивой. В связи со сказанным наиболее продуктивными и плодотворными при исследовании различных аспектов истории остракизма оказываются те подходы, которые характеризуются комплексным, синтетическим использованием всех видов источников с целью реконструкции целостной и по возможности непротиворечивой картины событий. В частности, чрезвычайно важно для дополнения, верификации и коррекции данных, содержащихся в нарративной традиции, активно привлекать к анализу и источниковый материал иного характера. Речь идет прежде всего об острака, которые принадлежат к числу наиболее важных и ценных памятников, имеющих отношение к остракизму. Безусловно, работа с острака имеет свою специфику, требует особой методики и, в частности, заставляет соблюдать известные предосторожности, отдавать себе отчет в тех сложностях и пока не решенных (или в принципе не решаемых) вопросах (по большей части хронологического плана), которые порождает эта категория источников.
Автор старался также задействовать практически всю имеющуюся на сегодняшний день исследовательскую литературу, посвященную остракизму. Говоря об этой литературе, приходится отметить, что на отдельных направлениях изучения данного института, его истории и функционирования достигнуты значительные результаты, но пока отсутствует обобщающее монографическое исследование об остракизме, написанное на современном уровне и учитывающее весь новый источниковый материал, который появился за последние годы. Такое исследование становится все более насущно необходимым. К сожалению, остракизм почти совершенно не изучался в отечественной историографии; на русском языке существует лишь несколько работ о нем, которые можно считать скорее исключениями, чем проявлениями какой-то закономерности.
Проведя исследование, которое оказалось достаточно объемным (что, впрочем, было и неизбежно, поскольку мы пытались осветить все имеющиеся проблемы, связанные с институтом остракизма), автору удалось получить определенные результаты, из которых одни можно считать бесспорными, другие же сохраняют гипотетичность. Попробуем здесь кратко суммировать эти результаты, сведя их воедино и изложив в той последовательности, в какой они были получены по ходу работы. При этом нам, естественно, не удастся избежать повтора важнейших выводов, сформулированных ранее, в заключительных частях отдельных пунктов. Но такой повтор (постараемся сделать его по возможности не дословным) представляется и неизбежным, и необходимым для дальнейшего обобщения.
1. Из источников известно о 18 случаях применения остракизма в Афинах. Из этих остракофорий 10 можно считать вполне достоверными и историчными, действительно имевшими место (остракизмы Гиппарха, сына Харма, Мегакла, сына Гиппократа, неизвестного афинянина, — скорее всего, Каллия, сына Кратия, — Ксантиппа, Аристида, Фемистокла, Кимона, Алкивиада Старшего, Фукидида, сына Мелесия, и Гипербола), 5 — недостоверными, фиктивными (остракизмы Тесея, Клисфена, Мильтиада, повторные остракизмы Мегакла, сына Гиппократа, и Алкивиада Старшего). Три остракофории отнесем к категории спорных (остракизмы Менона, Каллия, сына Дидимия, и Дамона), хотя более вероятной нам