Хотите попробовать? Ну-ну.
Космос
Я очень хорошо помню, что такое космос.
Тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Август, Гурзуф, ночь. Темнота такая, какая бывает в Гурзуфе в августе ночью. Мы лежим на теплой гальке, раскинув руки, совсем рядом тихонько плюхает невидимое море. Внутри нас отчаянно ликует «Донское игристое красное». Если неотрывно смотреть в чёрное небо, переполненное звёздами, можно увидеть спутник – еле заметную светящуюся точку, ползущую среди неподвижных светил. Андрюшка Григорьев, смешной хиппи с научным уклоном, объясняет: все спутники в мире запускаются для придания им большего ускорения против вращения Земли – то есть движутся с востока на запад. Следовательно, если мы видим тело, летящее в другом направлении, – это тело неземного происхождения, корабль пришельцев, летающая тарелка. Таких тел над нами довольно много, и мы заворожены величием и бесконечностью непознанного. Сам Андрюшка однажды семь ночей кряду просидел на московской крыше, силясь узреть летающую тарелку, но кроме нежданной совы, прилетевшей к нему поболтать, так ничего и не узрел. Чудный Андрюшка, царствие ему небесное.
Когда, в какой момент космос потерял для нас свою романтическую магию? Я помню радостное безумие, охватившее мир в пятьдесят седьмом – Советский Союз запустил первый спутник. Если быть точным, мира в свои четыре года не наблюдал, а что у нас творилось, помню – надо же, обогнали Америку! И сразу вдогонку первому спутнику – второй, а потом третий! Вот они, звёзды! Рукой подать! Помню мельхиоровый подстаканник: на нем выдавлен земной шар – как полагается, весь в параллелях и меридианах, российской стороной к нам и с улыбающейся мордой. Москва отображена звёздочкой, и из неё в небо направляются три дуги: на конце одной – первый спутник, шарик с четырьмя антеннками, на второй – спутник номер два, из него торчит собачья голова в шлеме – Лайка! На третьей – третий спутник, совсем уже похожий на фантастический звездолёт. Да космос уже наш!
Помню, как по Большому Каменному мосту торжественно едет серая открытая «Чайка» в эскорте мотоциклистов. Она завалена цветами, как могила, в них по пояс сидят Никита Сергеевич Хрущёв и Юрий Гагарин – первый космонавт на планете! Толпа по обе стороны моста кричит, машет чем попало, вдруг откуда-то выдергивается тётка в сарафане и кидается к машине – целовать Гагарина. И ничего, никто не бьёт её дубинками и не крутит руки. Представляете себе – я застал время, когда никаких дубинок у милиции не было в помине! Верите?
Страшно хотелось в космос. Я вполне трезво рассматривал эту перспективу. Я перечитал, кажется, всех советских фантастов, талантливых и бездарных – все тогда писали о космосе.
А тем временем на орбиту отправился ещё один космонавт, а потом ещё, а потом сразу трое, а потом случилась катастрофа, а потом мы все как-то попривыкли – и к космическим полётам, и к катастрофам. Последний всплеск эйфории случился в шестьдесят девятом – человек на Луне! Опять на миг показалось, что завтра на Марс, а оттуда – к Альфе Центавра. Но вместо этого вскоре вдруг оказалось, что полёты в космос перестали быть главным способом утверждения политического превосходства, а стали наконец тем, чем они были, – очень дорогими и небезопасными научными экспериментами с не всегда объяснимыми целями. И со слова «космонавт» слетел волшебный флёр, и оказалось, что это – тяжёлая, не всем доступная, опасная и не слишком хорошо оплачиваемая профессия. И всё. Помните, в «Солярисе»? «Человеку не нужен космос. Человеку нужен человек». Не стал я космонавтом.
Есть, правда, еще один Космос. Он – внутри каждого из нас. Он бесконечен и наполнен ангелами и демонами. И иногда нам только кажется, что мы имеем над ними власть. А между тем сегодня из нас выпускают демонов – методично и осознанно. Сталкивая нас лбами, ссоря «патриотов» и «либералов», «русских» и «нерусских», приезжих и местных, брызгая на нас слюнями с экранов, где одно общественно-политическое шоу сменяет другое, топая ногами в защиту якобы православной веры. Власть, кажется, забыла, что выпустить демонов куда проще, чем загнать их обратно. И вот когда процесс примет окончательно неуправляемый характер – будет вам космос.
Мода и мода
Сложнее всего дать определение самым обыденным словам из нашего обихода. Ну-ка, что такое мода? Коротко и ёмко!
Ладно, не мучайтесь. Вот как определяют это понятие словари.
Даль: «Ходящий обычай, временная, изменчивая прихоть в житейском быту, в обществе, в покрое одежды и нарядах».
(Хорошо сказано, а?)
Историко-этимологический словарь современного русского языка под редакцией П. Я. Черных: «Совокупность привычек и вкусов в отношении одежды, предметов быта и пр., считающихся в данный момент в определенной общественной среде образцовыми».
Фасмер, Этимологический словарь русского языка: «Мода – впервые у Петра Первого, также у Фонвизина. Через нем. “Mode” или из франц. “mode” от лат. “modus” – мера (предмета); правило, предписание; образ, способ» (ну понятно – у немца всё из Германии пошло. А вот латынь – интересно: мода – мера. По-моему, как раз наоборот!)
Вот малоизвестный энциклопедический словарь Ф. Павленкова, 1899 год: «Господство в данное время каких-либо вкусов, направлений и т. п., отражающееся в любой области народной жизни». Коротко и ясно.
Ну и, наконец, Большой энциклопедический словарь, 2000 год: «Непродолжит. господство определ. вкуса в к.-л. сфере жизни или культуры. В отличие от стиля, М. отражает более кратковр. и поверхностные изменения внеш. форм бытовых предметов и худ. произведений. В узком смысле – смена форм образцов одежды. 2 – непрочная, быстропроходящая популярность».
Ну, в общем разобрались.
Сегодня я считаю себя скорее антимодным человеком. Потому что сегодня мода вместе с рекламой гамбургеров, прокладок, новых марок автомобилей и мороженого вколачивается в наши головы отбойным молотком. Собственно, всё перечисленное и есть составляющие моды. Поэтому сегодня быть модным – это быть, как все (ибо кто же не хочет быть модным?). Я не хочу. «В этом сезоне модно пить фанту!» Да идите вы в жопу.
Ну а что касается одежды – вся она сегодня придумывается для молодых, худющих, толерантно настроенных в смысле унисекса. А мне, извините, не двадцать лет, не хочется выглядеть смешным. Хотя слабые попытки производились. Я сильно переживал по поводу модных сверхнизких поясов у джинсов – мне казалось, что достаточно нечаянного движения, и они сползут – чего там сползать-то? К тому же то, что нависало над этим поясом спереди и с боков, сильно не радовало. А покупал по двум причинам – во-первых, других и не продавали: был пояс низкий и невозможно низкий. Во-вторых, меня пытался подсадить на них сын: артист, значит, будь модным. На нём, двадцатипятилетнем, они сидели как надо – непонятно на чём держались. Я даже попробовал их сдернуть с него неожиданно сзади – не получилось! В общем, мода не пошла.
Однако! Я вспоминаю нас двадцатилетних, я копаюсь в потрескавшихся черно-белых московских и питерских фотографиях – «Машина», «Аквариум», «Удачное приобретение»… Мы были жуткие модники! Но наша мода была – наоборот: МЫ НЕ КАК ВСЕ! А в условиях советской действительности наши наряды граничили с идеологическим вызовом. Да это и был вызов – эй, вы, серенькие, мешковатые, одинаковые, с кислыми лицами – просыпайтесь! Битлы и роллинги идут! Лав, пипл! Мы шили невероятные клеша из бархата, занавесок и матрасной ткани. Ширина превосходила все допустимые пределы. Мы затягивали наши бока (тогда, к счастью, худые) в батники на два размера меньше, и всё решала прочность ниток, державших пуговицы. Мы стучали по асфальту неимоверными сабо: платформа десять сантиметров! И суровые осуждающие взгляды строителей несостоявшегося коммунизма нас только заводили. Конечно, мы не листали модные журналы от кутюр (да их и не было – за исключением журнала «Польская мода»!) – мы срисовывали себя с Джимми Хендрикса. Думаете, он со своими цыганскими рубахами, цветами и перьями у «Дольче и Габбана» одевался? Да прекратите. Такой же сумасшедший, как мы. По общечеловеческой моде одевался Энгельберт Хампердинк – чуть расклешенные благообразные однотонные брючки, короткий приталенный пиджачок, причёсочка. Модненький такой гусь.
Конечно, это во многом диктовалось философией хиппи – не будь как все! Даже среди своих! Поэтому фантазия не знала границ, а крайняя ограниченность в материалах и подручных средствах заставляла пускаться в удивительные ухищрения. Помню девочек, аккуратно завернутых в тюль от занавески, – там, где надо, – просвечивает. Чуть-чуть. Золотая бахрома на рукавах моей концертной рубахи была срезана с какого-то красного знамени. Эх…
Сегодня мир невероятно унифицировался. И напрасно мальчики в расшнурованных кроссовочках и шапочках на глаза думают, что все они выглядят по-разному. Нет, все они выглядят одинаково. Мода больше ни с кем не воюет.
А может, они и не думают?
О музыке
Нет-нет, господа, поверьте мне: если уж мы говорим об искусстве, то музыка – искусство искусств, высшая его ступень. Музыка необъяснима и иррациональна. Желаете пояснений? Извольте.
В любом из искусств помимо «как» (что и составляет тайну искусства) непременно есть ещё и «про что». Про что там у тебя книжка – про любовь, про войну или про дружбу? Ромео и Джульетта умерли от любви, и мы печалимся, Чапаев опять не доплыл до берега – горе, бурлаки тянут баржу, им тяжело и жарко, и мы сопереживаем. Даже балет, по сути, набор живых картинок к музыке, имеет содержание – про что там «Лебединое озеро»? А тут дядька склонил голову, провёл конским волосом смычка по струнам скрипки – и ты вдруг заплакал. Что с тобой, дружок? Про что это ты плачешь?
Теория, как водится, очень хорошо объясняет, как та или иная музыка сделана, но никогда не объяснит, как её сделать. Краски, положенные на холст, даже в полном соответствии с инструкцией, ещё не есть картина.