«Простите, – еле слышно обратилась палочка к палочкам для еды. – Вы случайно не знаете, зачем я?» – «Вы? А почему вы, собственно, одна?» – вытаращились на неё палочки для еды.
«Не знаю», – ещё тише ответила палочка.
«Впрочем, будь вас даже две – ваше назначение непонятно. Для еды вы тонковаты и, извините, недостаточно празднично выглядите. Вы, очевидно, ошибка производства!» – постановили палочки для еды и дружно отвернулись.
А потом палочку положили в узкую чёрную коробочку. Внутри коробочка была покрыта малиновым бархатом и очень напоминала палочкин гроб. «Вот и жизнь прошла», – успела подумать палочка, и наступила темнота.
И вот однажды коробочка вдруг открылась, палочка ощутила себя в чьей-то руке и взлетела вверх. Огромное пространство было залито ярким светом, и до самого горизонта (так ей показалось) перед палочкой громоздились музыкальные инструменты. Но не это было самое удивительное. Самое удивительное – что вдруг наступила тишина. Полная тишина. И палочка увидела, что все смотрят на нее и ждут её команды.
А потом палочка опустилась вниз, снова взлетела вверх, и началось волшебство! Ударили литавры, грянули золотые тромбоны и валторны, заговорили контрабасы. Палочка шла вправо – и послушно начинали петь скрипки, им вторили альты и виолончели, она летела влево – и взрывался, рассыпался хрустальными брызгами рояль, она опускалась вниз – и музыка стихала до шёпота, до еле слышного шелеста, она начинала свой путь вверх – и оркестр набирал силу, дышал глубже, и мелодия вновь росла, заполняя зал, и никто – никто! – не отрывал от палочки напряжённых и влюбленных глаз.
А потом палочке долго аплодировали, а она кланялась и смущенно оглядывалась на оркестр: «Это не я, это всё они!» – «Нет-нет, это ты!» – улыбались ей инструменты. А потом палочка ехала куда-то во внутреннем кармане фрака дирижера и всё никак не могла успокоиться – счастье не уходило, не покидало её. Да, это было настоящее счастье.
Выходит, не всё на свете делается сообща. Бывает и в одиночку.
Сказка про то, что самое главное
Вы напрасно думаете, что, когда все уходят из комнаты, гасят в ней свет и закрывают дверь, в ней ничего не происходит. Как раз наоборот – в ней происходят самые интересные вещи! Просто вы этого никогда не увидите.
Художник очень не любил, когда ему говорили, что у него в мастерской страшный беспорядок. «А что такое, по-вашему, порядок?» – спрашивал он. И сам отвечал: «Порядок – это когда я совершенно точно знаю, где что у меня лежит!» А он и вправду знал и мог не глядя выхватить из кучи предметов на рабочем столе нужную кисточку, тюбик с нужной краской.
Художник приходил в мастерскую около полудня – он не любил рано вставать. Приходя, он прямо в пальто плюхался в кресло и, сидя неподвижно, долго смотрел в одну точку. Точка эта могла располагаться на недописанной картине, а могла быть и совершенно в другом месте – бог его знает, о чём художник в это время думал. Потом он вздыхал, поднимался, снимал пальто, надевал заляпанный красками халат, включал старенький кассетный магнитофон, наливал себе полстаканчика вина и уходил в работу.
Работал художник до позднего вечера. Потом он допивал вино, надевал пальто, ещё некоторое время смотрел на незаконченный холст, бормоча что-то себе под нос, выключал магнитофон, мыл кисти, гасил свет и уходил – до завтра.
И начиналось! Сотни вещей, живших в мастерской, любили хозяина – каждая по-своему. Поэтому каждой хотелось думать, что она у хозяина самая главная. Любовь, как ни верти, требует взаимности.
«Это все мы, мы! – кричали краски, стараясь перекричать друг друга. – Без нас бы он не написал ни одной картины! Мы – его голос, его чувства, его шёпот и крик!» – «Ну конечно! – отвечал им холст. – Да если бы я не терпел вас на своей безупречной поверхности – где бы вы были, кто бы вас увидел? Выставка произведений в тюбиках? Или на палитре? Недаром картину называют “холст” а не “краски”!»
«Ах, как мило! – возмущалась кисть. – Конечно, можно размазывать краску по холсту пальцами, говорят, это сейчас даже модно, однако наш хозяин работал и работает кистью!»
«Не мешало бы вам знать, – говорил карандаш, – что всё начинается с эскиза. А эскиз возникает, когда хозяин берёт в руку меня!»
«Нет, дорогие мои, – вздыхала бутылка, в которой ещё совсем недавно оставалось вино. – Если бы не я, хозяин бы и не подошел к мольберту, не взял бы вас, краски, вас, кисть, не натянул на подрамник вас, уважаемый холст. Без меня он печален, не уверен в себе и сомневается, что его картины вообще могут быть кому-то интересны». – «А я, а я? – подпрыгивал, дребезжа, старый магнитофон. – Вы когда-нибудь видели, чтобы он рисовал без музыки, в тишине? Живопись – это застывшая музыка!»
«Ах, какие мы все умные! – улыбалась рамочка с фотографией темноволосой женщины. Рамочка стояла на самой верхней полке для книг, поэтому улыбалась свысока. – Неужели вы думаете, что если бы не было здесь меня, если бы он не смотрел на меня каждое утро, если бы не было у него в жизни его единственной несчастной любви, он бы нарисовал что-нибудь стоящее? Да он бы вообще не взялся за кисть! Разве вы не видите, что всю свою жизнь он рисовал и рисует только её одну – фотографию которой храню для него я!»
И только старые часы на стене молчали. Они-то отлично знали, кто тут самый главный. Поэтому они никогда не вступали в спор и только тихонько тикали, отмеряя время: тик-так, тик-так…
Сказка про сардинку
Сардинку звали Лида. Всю свою молодую жизнь, сколько себя помнила, она носилась в огромной стае сардин по бескрайнему синему океану. Все в стае были точно такие же, как Лида, – юные, стройные, серебристые, очень похожие друг на друга. Лида и имён-то многих подруг не знала – это вон Зойка, дальше – Надя, а дальше – неизвестно, да и как отличишь? А это и не мешало – они вместе весело щебетали о чём угодно и хохотали без причины. Иногда стая вдруг разворачивалась на месте и неслась в другом направлении – все как одна.
Лида не могла понять, как это происходит, – в стае не было никакого вожака, никто не отдавал команды, просто вдруг р-р-раз – и все повернули. В конце концов Лида перестала об этом думать. В самом деле – когда ты бежишь, ты же не командуешь ногам: «Левой-правой, левой-правой!» – они сами. Бежишь, и ладно.
Наступило лето, и стая сардин вместе с другими такими же стаями двинулась к югу, к побережью Восточной Африки – на нерест. Лида понятия не имела о том, что такое нерест, да, похоже, никто не знал, но говорили об этом радостно и с благоговением. Вода с каждым днём становилась теплее и теплее, на горизонте показались чёрные скалы и оранжевые безлюдные пляжи – Африка.
Ничто не предвещало беды. Как вдруг! Вода над сардинками взорвалась, закипела! Это были бакланы – большие белые птицы. Сложив крылья, они, как снаряды, пробивали поверхность океана, влетали в самую середину стаи и длинными острыми клювами хватали сразу по несколько сардинок. Лида с подругами бросилась вниз, но оттуда на них уже надвигалась здоровенная акула с широко раскрытой пастью, а за ней ещё и ещё! Акула ни в кого особенно не целилась – стая была такой плотной, что от неё можно было откусывать, как от огромного бутерброда. Мало того – она становилась всё плотней и плотней, пока не сбилась в бешено крутящийся шар – снизу его поджимали акулы, сверху – падающие бакланы, а вокруг, нехорошо улыбаясь, носились стремительные дельфины. Впрочем, скорее всего, они не улыбались – просто у дельфина так устроено лицо. Вообще, улыбка – довольно обманчивая вещь.
Сбоку медленно подплыл невероятных размеров кит – уж от него-то Лида никогда ничего плохого не ожидала – раскрыл свою бездонную усатую пасть, вдохнул – и сардиний шар превратился в шарик, стал меньше в два раза!
Лида первая поняла, что надо делать. «Врассыпную! – громко закричала она. – Все врассыпную! В разные стороны!» – «Нет-нет, только вместе! – бормотали сардинки, задыхаясь от собственного вращения. – Мы всегда вместе! По-другому нельзя! Ты что?! Нельзя-нельзя!»
И тогда Лида изо всех сил рванулась в сторону, и вдруг оказалась одна – впервые в жизни. Это было очень странное ощущение: слева, справа, снизу, сверху – никого. Только где-то позади еще бурлила вода – там заканчивался акулий-дельфиний-бакланий пир. Тут и там в воде плавали чешуйки её недавних подруг – они медленно, покачиваясь, опускались в глубину и гасли там, как серебряные звёздочки. Ещё несколько минут – и океан снова был безмятежен, прозрачен и спокоен.
Поначалу Лиде было неуютно без родной стаи – она чувствовала себя раздетой. Но скоро заметила, что в одиночку она никого не интересует – и дельфины, и акулы, и тунцы гонялись за сардиньими стаями – одна она была для них слишком мала, да ещё попробуй поймай, а бакланы со своей высоты просто не могли разглядеть в воде одинокую тёмную Лидину спинку. Она некоторое время скучала по весёлой болтовне с подружками, но как ни старалась, не могла вспомнить, о чём они говорили: обычно все наперебой повторяли одну и туже фразу. «Мы плывем к югу!» – вдруг восклицал кто-то, и все радостно соглашались: «Да-да, мы все плывем к югу! На юге тепло!» «Да-да, нам там будет тепло!» – кричала Лида вместе со всеми. Ничего более содержательного на память ей не пришло, и Лида решила, что без таких разговоров в жизни вполне можно обойтись.
А на следующий день она встретила такую же одинокую сардинку, плывущую в том же направлении. У сардинки был поцарапан бок – баклан так и не смог её схватить. К удивлению Лиды, сардинку звали не Катя, не Лена, не Зина, а Коля, и дальше они поплыли вместе.
А потом был нерест – Лида уже догадалась, что это он и есть, и она наметала десять… нет, сто тысяч прозрачных золотых икринок, из которых скоро дожны будут появиться на свет новые крохотные сардинки, и Коля носился вокруг, переживал, помогал Лиде как мог и вообще устал гораздо больше, чем она. А наутро Лида попрощалась с милым Колей, с опасными берегами Африки и уже совершенно спокойно поплыла в сторону открытого океана.