То есть, наверное, на любой картине можно объяснить, почему это так, почему это хорошо, а это не хорошо, когда это уже сделано. Но пользуясь этими же объяснениями как инструкциями, ты ничего не создашь.
Я не хочу читать лекцию по истории искусств, но, вообще говоря, на протяжении почти всей истории человечества искусство было достоянием ничтожного процента населения Земли. Это была элита, богатые люди, которые могли себе позволить излишества в виде искусства, начиная с Древней Греции…
Слушайте, всё её население, если не считать рабов, это, наверное, два московских микрорайона Чертаново. Но они каким-то образом практически за три века придумали всё, чем человечество пользуется до сих пор. Философию, математику, геометрию, театр, поэзию, скульптуру. Я уверен, что живопись, которая до нас просто не дошла, у них тоже была на высочайшем уровне – мы просто не знаем, как она выглядела. Но её не могло не быть. У них не могло не быть божественной музыки при таком развитии всех остальных жанров.
Есть несколько ансамблей в мире, которые пытаются воссоздать музыку Древней Греции, потому что сохранились кое-какие ноты, вернее, обрывки нот. Они были совсем другие – это была флажковая система записи звуков, поэтому расшифровать их до конца не удалось. Точнее, существует несколько трактовок расшифровки этих нот. И то, что мы слышим сегодня, это одна из версий. Как мне кажется, очень далёкая от оригинала, потому что как звучали их инструменты на самом деле, мы уже никогда не узнаем.
При этом для меня совершеннейшая загадка, почему в языке, которым они пользовались, практически отсутствовали названия цветов. Это при том что архитектура у них была невероятно язычески пёстрая. Вот эти храмы, которые в малобюджетных исторических фильмах выглядят белокаменными, то есть такими, какими мы их видим сегодня, – на самом деле были расписными, как пряник, с красными фризами, зелёными антифризами, синими колоннами.
Скульптуры, которые мы привыкли видеть сделанными из светящегося белого мрамора, они раскрашивали, как чучела в Музее мадам Тюссо, где были нарисованы натуральные глаза, раскрашена одежда. Я подозреваю, что это было ужасно, потому что это были такие макеты людей.
Интересно, что, когда эта скульптура вернулась во времена Возрождения, спустя тысячу лет, к Микеланджело, к Леонардо, раскрасок уже не было, потому что то, что дошло до них из Греции и Рима, красок было лишено. Оно было просто в мраморе. И эстетика поменялась – оказалось, что это гораздо более красиво.
Да, надо сказать, что параллельно, конечно, существовало искусство так называемое народное, которое очень далеко отстояло от элитарного. Это были орнаменты, лубки, песни, очень замешанные на религии, как правило, языческой. И это искусство сохранялось без изменений гораздо лучше, потому что оно передавалось от папы к сыну, от бабушки к внучке без изменений.
Удивительно, что по всему миру на сегодняшний день в самых разных точках земного шара народные орнаменты иногда невероятным образом совпадают. Например, орнаменты нашего Севера – Архангельска, Мурманска – и орнаменты индейцев Северной Америки. Ну я бы ещё понял, если бы это была там, скажем, Аляска и Сибирь. А это уже совсем дальние концы.
Тем не менее символика цветовая и символика изобразительная совпадают полностью. И когда тридцать лет назад моя подруга (царство ей небесное) Татьяна Шлык, которая в Архангельске занималась как раз сбором народных промыслов, привезла к вам сюда, в Русский музей, выставку тканых ковриков, покрывал и прочего, здесь был большой скандал: «Что вы нам выставляете американское искусство?» А она собирала это по деревням.
Перед войной поехала специальная делегация по Архангельской области поменять бабушкам орнамент в вязании, потому что женский знак – лягушечка, ромбик с четырьмя лапками, а мужской знак – свастика, солнце. А бабушки не могли поменять. Они говорили: «Так руки сами вяжут. И по-другому они не идут». И, в общем, как-то плюнули на это и махнули рукой.
Всё это, если мы говорим об искусстве вообще, с небольшими изменениями продолжалось где-то до середины XIX века. И потом случился взрыв, который почти всё изменил. Во-первых, появились средства массовой коммуникации. И оказалось, что искусство может быть доступным огромному количеству людей. Бах всю жизнь проиграл в одной капелле, сколько людей его слышали? Ну, тысячи полторы, а то и меньше. И вдруг оказалось, что музыку можно записывать, тиражировать, продавать, крутить по радио, её услышат миллионы. Это, с одной стороны, дало колоссальный толчок к её развитию. С другой стороны, здорово её обесценило, потому что выяснилось, что можно под неё выпивать, разговаривать. Она вообще может быть фоном. А можно нажать на «стоп» или перемотать.
А до этого концерт всё-таки был событием. И каждый концерт был уникальным, и люди понимали, что следующий будет уже немножко отличаться. А вот этот уйдёт в вечность.
Что касается искусства изобразительного, у меня нет точного ответа, что случилось с человечеством. Вообще у меня вопросов больше, чем ответов.
Мне кажется, что живопись к этому моменту уже накопила такой багаж высочайшего мастерства, что кто-то очень рациональный понял: вот, дальше в эту сторону ехать некуда, высота взята. Значит, это надо сломать. Тогда надо плясать от обратного.
Это ещё совпало с волной революций, когда очень большая часть человечества была убеждена, что они действительно, создают новый и лучший мир. Суть проблемы, видимо, в том, что человечество за очень короткий отрезок времени получило массу технических новшеств: автомобили, самолёты, радио, телевидение, химию – это был взрыв изобретений. (Последним, на мой взгляд, преждевременным подарком стал интернет.) Логично было бы предположить, что вместе с этим последует такой же взрыв духовного развития человечества. А вместо этого мы получили две мировые войны, миллионы жертв. Как результат – серьёзный кризис христианства. Возникают авангардные движения. Авангардные направления в искусстве.
Я всегда считал, что ломать – не строить. И, в общем, история это доказала. Малевич в молодые годы был вполне себе реалистом, рисовал жанровые картинки. Потом он придумал «Чёрный квадрат». Я говорю «придумал», потому что рисовать там нечего. Расчертил и закрасил. Он их, кстати, нарисовал, по-моему, семь штук. Видимо, на всякий случай.
Родился концепт. Оказывается, неважно, как ты это делаешь, а важно, что ты имел в виду. В этом смысле слово «искусство» имеет два значения. Одно значение – это художественное отображение действительности. А второе значение – это высокая планка ремесла. «Он изрядный искусник тачать сапоги», например.
Во все предыдущие века художники обладали высочайшей планкой ремесла. При этом не было вокруг них эдакого божественного ореола, который появился, как только всё это разрушилось. «Я художник, я гений, Богом поцелованный, и вообще я слушаю музыку иных сфер». Нет. Художники вообще считали себя ремесленниками. И картины продавались исходя из площади холста. Чем больше – тем дороже. Это был один из видов обслуживания высшего класса.
Тем не менее вот это сочетание невероятного мастерства и чего-то ещё, что мы называем красотой, и создало шедевры, которые продолжают оставаться шедеврами сегодня. И никто их не переплюнет, боюсь, уже никогда, потому что человечество поехало по другим рельсам и удаляется всё больше и больше.
Я не противник современного искусства. Я вообще не считаю, что стоит делить искусство на современное и несовременное. Надо его делить на искусство и неискусство.
Но вопрос в том, что как раз вот та планка искусства во втором значении, планка мастерства – она не позволяла тебе ошибиться в оценке. С появлением концепта мы вынесли это мастерство за скобки. Сегодня величие художника, его произведения определяются чем-то другим.
Сегодня это масса обстоятельств, где не последнюю роль играют реклама, пиар, галерейщики. В общем, это нормальная международная мафия, которая упорно держится за слово «искусство». В принципе я бы принимал всё это, включая самое бездарное, если бы это называли как-то иначе, закрепив слово «искусство» всё-таки за тем, что мы понимали под этим веками. А эти вещи давайте назовём, например, «придумки», «хэппининги», «перформансы», «инсталляции»… Как угодно. Потому что «Мерседес» – это автомобиль. И «Ауди» – автомобиль. И даже «Жигули» – автомобиль. А «Зингер» – это не автомобиль. Это швейная машинка. И нечего морочить голову. Но галерейщики отлично понимают, что если они избавятся от слова «искусство», то тут же нолик или два нолика с цены произведения будут убраны.
И ещё одна вещь кажется мне очень важной. Всё традиционное искусство, как я его понимаю, было про любовь (а концепцию «Бог есть Любовь» я разделяю вполне.) Мадонна с младенцем, «Рождение Венеры» Боттичелли, портреты Модильяни – всё это про любовь (редкие аномалии вроде Босха не берем). Актуальное искусство бежит от любви как чёрт от ладана. Хожу по очередной биеннале, удивляюсь: стёба полно. Про смерть полно. Изобретательности полно. Любовью не пахнет. Что, так всё плохо? Или Боженька не поцеловал?
Поэтому сегодня, на мой взгляд, довольно легко задурить голову, особенно людям не сильно подготовленным. А подготовленных единицы всегда были, всегда будут.
Интересно, что в музыке, которая тоже напрямую связана с понятием «красота», казалось бы, сложнее разобраться, потому что картина всё-таки конкретна, а музыка абстрактна (это просто звуки). Я помню, нас в школе учили: «Вот смотрите, художник нарисовал на этой картине золотую рожь, дорогу, уходящую в небо, за рожью лес». Я всё это вижу. «Он хотел этим сказать…» Я думаю: «Какого чёрта вы мне объясняете? Ну это же не словарь, я должен чувствовать, что он хотел сказать, я должен получить эмоцию». Поэтому меня всегда изумлял вопрос: «А что вы рисуете?» Художник рисует не что, а как. Ну, вообще искусство – это не про что, а про как. «Про что» – это телефонный справочник.
Сюжет для меня всегда был поводом для передачи своего состояния. А с музыкой удивительно. Я помню, к нам в школу приходил композитор Дмитрий Кабалевский (я ещё был совсем маленьким). И он удивлялся: «Дети, которые никогда не учились музыке, сразу определяют – вот эта мелодия весёлая, а эта – грустная. Каким образом?» Я-то нашёл ответ на этот вопрос, и он оказался на самой поверхности. Поразительно, что, по-моему, я первый, кому это пришло в голову.