Дело в том, что, когда мы говорим, особенно говорим эмоционально, мы никогда не говорим на одной ноте. И если наш голос прогнать через экран осциллографа, мы увидим, что у нас интонация повышается и понижается. То есть мы говорим мелодиями. Если за стеной разговаривают или ссорятся, или милуются два человека, вы не всегда разберете слова, но отлично услышите: они ссорятся или мирятся, веселятся или плачут.
Оказывается, когда человек говорит о весёлом, он говорит большими терциями, квартами – это я говорю для тех, кто начальное музыкальное образование имеет. Если говорит о грустном, он говорит малыми терциями. А это грустная мелодия.
Так вот, музыкальная мелодия – это речь, лишённая информации, но наполненная состоянием. И дети это отлично чувствуют, даже не зная, как это устроено.
Оказалось, что с музыкой-то проще. А в изобразительном искусстве до сих пор на массу вопросов у меня нет ответа.
Мы были на гастролях в Америке. Я пошел в Национальную галерею искусств в Вашингтоне. Это потрясающий музей, который поражает размерами, качеством коллекции и, главное, тем, как это экспонировано. Там одна небольшая картина может висеть на очень большой стене. И другие работы не мешают тебе с ней общаться и не попадают в поле зрения, пока ты не повернёшься. И это очень правильно. И замечательно поставлен свет, которого совсем не видно.
И я в который раз хожу среди работ «малых голландцев» там и не могу понять, почему вот от этой картины идут мурашки по коже, а от этой нет.
В завершение я вам хочу прочитать притчу из книжки Краковского «День творения». Там несколько притч таких в тексте.
Жили-были две сестры. И были они близняшками. И все у них было одинаковое – и глаза, и волосы, и рост, и голос. Только одна была красивая, а вторая – нет. Поэтому люди, которые умели видеть красоту, их различали, а остальные путали.
Вот, собственно, всё, что я вам хотел рассказать. А теперь мне будет очень интересно с вами побеседовать, потому что я уверен, что у вас вопросов на эту тему не меньше, чем у меня.
Слушатель: Какое самое последнее потрясение от красоты?
А. МАКАРЕВИЧ: Ну, это хороший вопрос. Дело в том, что когда это происходит, я как-то не ставлю себе какую-то метку, я не фиксирую, что вот здесь, в этом месте, в это время я был потрясён тем-то и тем-то. Я не настолько самовлюбленный идиот, чтобы таким образом фиксировать собственную жизнь.
Я думаю, что, наверное, это было связано всё-таки с природой. Мы путешествовали по Новой Зеландии. Я предполагал, что это прекрасное место, но не представлял себе насколько. Ну, помимо того, что их национальная идея – это сохранение экологии и сохранение природы в нетронутом состоянии (там олени ходят свободно по лугам, как у нас собаки бездомные), она ещё географически расположена таким образом, что там какие-то совершенно доисторические субтропические леса сменяются лесами северными, а чуть дальше начинаются горы. Горные реки и озёра невероятной прозрачности, где плавают огромные рыбины.
Это неописуемо словами вообще. Я просто… Я так порадовался, что на земле ещё остались такие места. Мы-то всю Землю угробим, конечно (дайте только время). Но я думаю, что Новая Зеландия будет последним островком, где это случится.
Слушатель: То есть вы, всё-таки, за красоту нерукотворную?
А. МАКАРЕВИЧ: Я и за красоту рукотворную тоже. Мне часто мешает наслаждаться владение профессией, поскольку я сам рисую, я начинаю сразу смотреть, как это сделано. Особенно если меня это тронуло, я пытаюсь понять, а за счёт чего? И это, кстати, мешает. Вот лучше бы этим не заниматься, а просто получать удовольствие. Я пытаюсь разбираться. Это помимо воли происходит.
Слушатель: Есть ли у вас внутри красота? И как вообще вам удается сохранять спокойствие, стойкость и блюсти внутреннюю красоту?
А. МАКАРЕВИЧ: Красоты внутри у него было немного, граммов 70–75. Я не знаю, что это за красота, которая должна быть внутри. Наверное, она есть у каждого человека. Я не берусь её определить – она проявляется в определённые моменты человеческой жизни, наверное, его действий, его поступков. Но о себе я тут говорить не могу.
…Я никогда не ставил себе задачу понравиться всему человечеству. Я не пряник. Вот ей-богу. Даже если это будет абсолютное меньшинство, мне его будет вполне достаточно, потому что качество мне важнее количества.
Слушатель: Красиво ли под водой? И можно ли подводный мир считать настоящим воплощением красоты?
А. МАКАРЕВИЧ: И подводный, и надводный мир можно считать чистым воплощением красоты. Просто подводный мир ещё меньше изгадили пока. Хотя работают над этим уже. Он на сегодняшний день лучше сохранился. И я вам хочу сказать, что я, конечно, завидую сегодняшним молодым людям, которые, заинтересовавшись этим, имеют полную возможность всё увидеть и испытать на себе. Я-то сошел с ума, когда в кинотеатрах показали первый фильм Кусто «В мире безмолвия». А было мне, наверное, лет пять с половиной. И всё, что я смог, это заставить папу и маму купить мне ласты и маску, «Комплект № 1» называется. На этом всё кончилось, потому что я прекрасно понимал, что никогда я не увижу тропических рыб, акул и китов, у меня даже акваланга никогда не будет, потому что это невозможно.
И всё сбылось спустя много-много лет. А сейчас я беру с собой человека. Он быстро, за пять дней, проходит курс молодого бойца, погружается вместе со мной и за один день видит то, к чему я шел 25 лет там или 30. Это обидно по-человечески, согласитесь.
Слушатель: Вот, я тоже говорю о красоте. Кроме того, что я актриса, я уже очень много лет преподаю в Академии театральных искусств в Санкт-Петербурге. Во-первых, мы читаем все ваши книги, связанные с тишиной, с музыкой… Всё прекрасно. Но, к сожалению, сегодняшние дети (обольщаться нельзя) и родители – они не отличают этих тонов – Баха от Моцарта, Шопена. Вы же отличаете английский язык от немецкого? Это они слышат. Музыку они практически не слышат. Не слышат родители. И вот сегодняшняя встреча – она замечательная. Но сидят люди, которые, всё-таки понимают что-то про это и знают. Есть ли какая-то возможность организовать программу, как ни странно, когда мэтры или ваши ученики не по аквалангу выходили бы к детям, да? Вот, какая-то должна быть огромная проведена в стране работа, потому что тут уже надо работать и с родителями, которым сейчас всего-то 36–40 лет, да? И с детьми.
А. МАКАРЕВИЧ: Вы абсолютно правы. Это опять цепочка, в которой нет разрыва. Дело в том, что это дети тех родителей, которые не знают и не умеют до детей донести то, что следует. Если человек сам не очень разбирается и не очень любит музыку, он не сможет сделать так, чтобы его ребёнок эту музыку полюбил, если просто ребёнок случайно вдруг Богом не поцелован. Рождаются гениальные дети, но нечасто.
Это сложнейшая задача. Мы начинаем учить детей поздно. Они сегодня, по-моему, с грудного возраста уже всё фиксируют, всё запоминают. И я не знаю, как быть с теми родителями, которые не в состоянии дать своим детям представления о красоте, потому что, вообще говоря, красота – не только искусство, не только музыка. Это, как кто-то здесь правильно сказал, ещё и красота внутри. Красота поведения, красота поступков, красота выбора пути, в конце концов.
Слушатель: Готовы ли вы, как Юрий Борисович Норштейн, например, вести для детей уроки музыки? Вот он ведёт уроки живописи для детей. А вы бы вели уроки музыки, чтобы они отличали… Я, правда, не очень верю, что Шопена от Баха дети не отличают.
А. МАКАРЕВИЧ: Я боюсь, что преподаватель – это особый талант. Это очень непростая профессия, и у меня нет какого-то очень важного качества. Я однажды на протяжении нескольких месяцев преподавал рисунок детям, больным костным туберкулёзом. Они должны были по полгода там, по году иногда лежать в достаточно трудных позах. Поэтому всё, что им было доступно, они очень ценили. И они были такой повышенной восприимчивости ко всему, что им приносят. И всё-таки я в какой-то момент себя ловил на том, что мне не хватает элементарного терпения, потому что надо уметь открыть каждую дверцу. Если меня понимают, то… А кто-то нет. Значит, с ним надо быть терпеливее. Этого качества мне не хватает.
Как говорил у нас в институте замечательный наш преподаватель рисунка: «Ну вот, вас 18 обалдуев. Вы хотите, чтобы я вас научил рисовать. Но я от силы могу научить двух. Пойдёмте пиво попьем?»
Слушатель: Вопрос у меня очень прикладной. У каждого петербуржца много любимых мест в Петербурге, но всё равно у каждого есть, поскольку город наш замечательный и самый красивый, как мы считаем. У вас есть место в Петербурге, которое вы считаете самым красивым? Просто любопытно.
А. МАКАРЕВИЧ: Первый раз меня сюда привёз отец. Мне было лет семь. Он приехал в командировку. У вас только ещё сделали вот эти жёлтые ртутные лампы, которые подсвечивали биржу, Генштаб. В Москве ещё всё было темно, тогда ещё не был ни Кремль подсвечен, ничего. А отец у меня занимался светом. И ещё были надписи «Бомбоубежище» по Невскому. И вот я ходил и восхищался, как здорово осветили центр Питера, как это красиво. Был страшный мороз. Это я запомнил на всю жизнь.
А потом мы всегда приезжали с Московского вокзала и, значит, ёжась, выходили на Невский и шли вниз. Вот это происходило зимой, летом. Слева на улице Марата жил Боря Гребенщиков ещё тогда. В общем, всё как-то было рядом, и вот эта перспектива Невского от Московской площади – она для меня какая-то очень дорогая. Не было растяжек с рекламой, и всё было такое немытое, древнего такого римского цвета, очень пыльное. И что-то в этом было декадентское, достоевское и очень трогательное. Я это помню.
Слушатель: С годами ваше ощущение красоты и ваше чувство красоты усилилось или притупилось?
А. МАКАРЕВИЧ: Я не знаю, каким прибором это мерить. Наверное, чем ты больше знаешь и больше видел, тем ты спокойней. Потому что когда тебя первый раз что-то поражает, это вообще не с чем сравнить. И для тебя это абсолютно. Когда ты второй раз с этим сталкиваешься, ты это сравниваешь со своим первым впечатлением. А когда это происходит в 500-й раз, у тебя уже огромная поляна для сравнений. Но это не значит, что нет больше вещей, которые не могут тебя потрясти. Это всегда неожиданно, и вот в этом-то сила искусства и есть – там, где ты меньше всего это ожидаешь.