У большинства людей ведущим является левое полушарие мозга, что делает их правшами и управляет их языковыми навыками. Правое полушарие, в свою очередь, отвечает за ориентацию в пространстве, творчество и эмоциональные реакции. Мне же достался причудливый мозг. Я обошел стороной латерализацию[21], из-за чего оба моих полушария стали доминантными. Это сделало меня амбидекстром[22]. Хотя я был преимущественно правшой из-за требований в школе, я мог держать ручку, кисточку, а затем и хирургические инструменты обеими руками. Я накладывал швы правой и левой рукой одинаково хорошо. Я бил по мячу для регби левой ногой и играл в крикет правой рукой.
Будучи абсолютно безнадежным в изучении иностранных языков, я обладал врожденной способностью визуализировать мир в трех измерениях. Ловкость рук в сочетании с хорошим пространственным воображением сделали меня компетентным художником и прирожденным хирургом. Я писал сталелитейные заводы, освещавшие ночное небо родного Сканторпа, ярко-красные закаты, целующиеся парочки под газовыми фонарями и угрюмые лица металлургов после долгого дня работы за прокатными станками. Это было необычно для мальчика-подростка, но люди с двумя ведущими полушариями всегда отличаются.
Те, кто упорно оперировал «синих» младенцев и в конечном счете преуспел в кардиохирургии, имели психопатические наклонности.
Позднее такие врожденные навыки позволили мне разрезать человеческое тело, а затем накладывать каждый стежок в нужном месте. Я безошибочно делал все с первого раза. Точность движений ведет к экономии времени. Я без особых усилий быстро справлялся с работой, хотя руки мои никогда не двигались торопливо. Разумеется, я не знал о своем даре, пока не стал хирургом. Со временем я понял, что продолжительность операции имеет первостепенное значение в кардиохирургии: чем короче процедура, тем быстрее восстанавливается пациент.
В школе я был известен как замкнутый творческий парень, который хотел стать врачом. Однако я не обладал выдающимся умом и не мог гарантировать себе место в медицинской школе. Блестящие ученики преуспевали в математике и физике, но мне эти предметы давались с трудом, хотя я был хорош в биологии и неплох в химии. В конечном счете именно мое желание сбежать от старых улиц и домиков с террасами привело меня к изучению медицины в Лондоне. Я был не в своей тарелке, но надеялся когда-нибудь стать кардиохирургом.
Именно желание вписаться в окружение подтолкнуло меня к тому, чтобы играть в регби и пить пиво. У меня оказались все необходимые навыки, чтобы пинать и бросать мяч дурацкой формы. Я, признаться, был весьма неплох в игре и быстро превратился из невежественного новичка на задней линии в игрока первой линии. Регбийные матчи между командами различных лондонских больниц были особенно жесткими. Во времена их расцвета в конце 1960-х годов игрок из больницы Гая был капитаном сборной Англии, а легендарный защитник Дж. П. Р. Уильямс играл за больницу Сент-Мери (St Mary’s Hospital). Генерал Джордж С. Паттон однажды сказал: «Я измеряю успех человека не по тому, как он поднимается, а по тому, как высоко он подпрыгивает, упав на дно». Как крайний нападающий я попытался атаковать Уильямса во время Больничного кубка в Ричмонде и ощутил на себе град ударов за свои усилия. Хотя мои ребра были в синяках, а нос разбит, я все же добился успеха.
Я накладывал швы правой и левой рукой одинаково хорошо.
Самая серьезная моя травма была впереди. Я получил ее во время регбийного матча в Корнуолле, когда оканчивал второй курс. У меня не сохранилось абсолютно никаких воспоминаний о произошедшем, поэтому мне обо всем рассказали позднее. У нас была схватка с командой здоровенных корнуоллских фермеров на грязном ветреном поле в Пенрине. Я с невиданной силой отразил нападение противоположного игрока, за которым незамедлительно последовала ответная реакция. Вдруг мяч вышел из зоны схватки, и игроки ринулись за ним. Я остался лежать без сознания лицом в луже после целенаправленного удара бутсой по голове. Прошло немало времени, прежде чем «заботливые» студенты-медики подбежали ко мне, и я уже успел посинеть.
У большинства людей ведущее полушарие мозга – левое, что делает их правшами и управляет языковыми навыками. Правое полушарие отвечает за ориентацию в пространстве, творчество и эмоциональные реакции.
Когда я снова пришел в себя, то увидел тусклую лампочку, которая показалась мне ярче солнца. Вокруг меня стояли такие же тусклые члены команды нашей медицинской школы, готовые отвезти меня из больницы в бар на каталке. Как и в боксе, нокаут не был редкостью в студенческом регби, и у нас в планах было хорошенько напиться и начать распевать песни. Уезжая на матчи, мы всегда следовали традиции развлекать местных деревенщин бессмысленными похабными песенками, известными только лондонским студентам. Место, где мы жили, находилось далеко в Сент-Айвсе, поэтому, несмотря на адскую головную боль и световое шоу, напоминавшее новогодний салют над Темзой, мне пришлось присоединиться к своим товарищам.
На следующее утро меня было трудно разбудить. Мой добрый друг Стив Нортон слегка потряс меня, а меня в ответ вырвало ему на ноги. У меня болела голова, и зимний свет обжигал мне глаза (светобоязнь была сильнейшей), поэтому я нырнул обратно под одеяло. Через полчаса пришел местный врач. Он был хорошим старомодным доктором, который измерил мой пульс и давление, а затем попытался осмотреть мое глазное дно офтальмоскопом. Этих трех манипуляций вполне хватило. У меня оказались проблемы: пульс слабый, кровяное давление высокое, диски зрительных нервов отекшие. Кроме того, под обоими глазами у меня расплылись синяки в форме запятой. Все указывало на травматический отек мозга, которому отнюдь не пошло на пользу вчерашнее пиво. Врач отругал моих невежественных товарищей по бригаде, вызвал скорую помощь и направил меня в неврологическое отделение больницы Труро (Truro Hospital), что означало конец моей веселой поездки, и, как я позднее узнал в Лондоне, на этом моя медицинская карьера вполне могла оборваться. Как ни странно, все оказалось наоборот.
В 1967 году компьютерной томографии еще не существовало, поэтому невозможно было провести полный осмотр пациентов с травмой головы.
Рентген черепа показал трещину в лобной кости по линии роста волос. Каким бы толстым ни казался мой череп, удар по голове сломал его. Помимо этого у меня присутствовали очевидные признаки повышенного внутричерепного давления. Грубоватый нейрохирург из Плимута вел амбулаторный прием и зашел, чтобы меня осмотреть. В качестве лечения он назначил мне внутривенное вливание раствора маннитола, чтобы вывести лишнюю жидкость из отечного мозга. Мне также установили уретральный катетер, чтобы наладить диурез. Врач хотел направить меня в Деррифордскую больницу, где была возможность отслеживать внутричерепное давление, но я наотрез отказался туда ехать. С меня было достаточно и трубки в пенисе. Я совершенно не хотел, чтобы мне сверлили дырку в черепе и устанавливали на мозг датчик. Это глупое отсутствие кооперации стало предвестником того, что произошло со мной позднее. Я стал возбужденным и слишком агрессивным и уже ничем не напоминал того воспитанного чувствительного парня, каким приехал в Корнуолл. В 1967 году компьютерная томография еще не существовала, поэтому посмотреть на мою травмированную кору головного мозга было невозможно. Но что-то определенно изменилось. Все думали, что я стану прежним, как только отек спадет. К счастью для меня, прежним я не стал.
Из Труро меня направили в больницу Чаринг-Кросс (Charing Cross Hospital), где положили в тихую одноместную палату хирургического отделения, окна которой выходили на Стрэнд[23]. Той же ночью я попытался соблазнить хорошенькую медсестру, которая в ответ резко дернула мой катетер. Быстрого смещения раздувного баллона от мочевого пузыря к предстательной железе было достаточно, чтобы охладить мой пыл на одну ночь, хотя неприятные воспоминания оставались со мной недолго. Вскоре я предпринял вторую попытку.
На следующий день меня окружили студентки-медсестры, которые знали меня по пятничным дискотекам. Затем мои товарищи по команде принесли мне журналы Playboy и несколько бутылок пива, которые спрятали в тумбочке. Мне казалось, что со мной обращаются, как с королевской особой. Невролог с Харли-стрит в очках и привычном утреннем костюме пришел оценить состояние больного студента-медика. Помню, я решил, что он похож на пингвина. Когда он спросил, что я помню о произошедшем, я невежливо ответил: «Боюсь, что ничего, мать твою!» Раньше такие выражения я никогда не позволил бы себе использовать в разговоре с уважаемым врачом. Это его явно развеселило и еще раз подтвердило мнение врача о тяжести травмы. Он проверил все мои рефлексы и движения и, отметив, что оба полушария моего мозга ведущие, сказал, что мои моторные навыки не пострадали. После этого он пригласил психолога. Она провела еще кое-какие тесты, а затем решила поговорить со мной о последствиях травмы лобной доли мозга.
Правое полушарие отвечает за критическое мышление и мыслительные процессы, связанные со стремлением избежать риска.
Она объяснила, что правое полушарие отвечает за критическое мышление и мыслительные процессы, связанные со стремлением избежать риска. Трещина в моем черепе располагалась прямо над корой правой лобной доли, поэтому отек мозга, вероятно, объяснял недостаток торможения, раздражительность и периодическую агрессивность, которую отметил ухаживавший за мной персонал. Я думал, что был вежлив и мил с медсестрами из Чаринг-Кросс, но, судя по всему, заблуждался. Оказалось, что у меня высокий результат теста на психопатию.
«Но вы не беспокойтесь, – сказала она. – Большинство успешных людей – психопаты, особенно это касается хирургов». Затем она стала объяснять временное изменение моей личности на примере классического клинического случая, который обычно использовали для обучения студентов-психологов.