Из-за высокой смертности в Бристольском королевском лазарете было решено, что общественность должна знать статистику смертности пациентов каждого хирурга.
В данных, предоставленных отделением доктора Фостера, у Оксфорда стоял высокий процент смертности детей в возрасте до года, которых оперировали с подключением к аппарату искусственного кровообращения. В то же время у нас был самый низкий процент смертности младенцев, которым делали операции без подключения к аппарату. Все знали, что Статистика больничных случаев была безнадежно недостоверной, но теперь нам требовалось это доказать. Статья преследовала злонамеренную цель поддержать политику «закрытия малых отделений», и мы знали, что данные не соответствуют действительности. Оксфорд потребовал провести независимое расследование, чтобы доказать абсурдность обвинений.
То, что обнаружили в ходе расследования, поставило под сомнение все сведения из предыдущего источника. После сверки с независимой базой данных CCAD выяснилось, что Статистика больничных случаев не учла от 5 до 147 операций в каждом центре и, что просто поразительно, не зафиксировала от 0 до 73 процентов смертей. Оказалось, что оксфордская статистика, составленная доктором Арчером и доктором Уилсоном, была настолько точной, что в ней учитывался каждый смертельный случай. Ноль процентов было у нас. В четырех крупнейших центрах не учли от 44 до 70 процентов смертей! Доктор Фостер заявлял, что средний уровень смертности составлял четыре процента для всех центров, хотя в действительности он был в два раза выше. Поскольку в Оксфорде проводилось меньше всего операций, а отчетность включала самые точные данные, наша статистика смертности казалась выше, чем в других центрах. На самом деле мы находились на середине диапазона. В результате расследования пришли к выводу, что отделение доктора Фостера не предоставило данных о точном числе операций, не говоря уже о статистике смертности в большинстве центров. Вместо этого они огласили общественности некорректные и вредные выводы.
Возможно, сейчас вы думаете, что детская кардиохирургия достаточно сложна и без дерьма, выливаемого на нас посторонними, которые не смогли бы и подгузник поменять. Как много других центров проводили процедуру Росса на младенцах? В скольких из них спасли бы Софи и Оливера? Кто еще, помимо Нила Уилсона, мог расширить аортальный клапан у плода? Это расследование должно было подорвать доверие публики к оглашаемой статистике смертности, но мы не были дураками. Выиграв эту битву, мы понимали, что система найдет другой повод нас закрыть.
Вскоре другие центры подверглись нападению. Пресса просто не учла, что в любом статистическом рейтинге половина больниц и хирургов окажутся ниже среднего. Когда заявленный средний процент выживаемости детей в Глазго составил 95,9 %, в то время как в среднем по Великобритании он был 96,7 %, общественность взбунтовалась. Шотландская пресса жаловалась: «В Глазго уровень детской смертности в результате операций на сердце значительно выше, чем в остальных частях Великобритании». Аж на 0,8 % выше! Председатель Шотландской ассоциации пациентов простонал: «Это совершенно неприемлемо, и я очень обеспокоен! Больницу, возможно, устраивают такие цифры, но меня – нет!» Местное телевидение осветило ситуацию, и это подорвало доверие к абсолютно надежному центру.
Затем пришло время полномасштабной политической инициативы «Безопасность и устойчивость», нацеленной на закрытие практически половины английских кардиохирургических центров, включая больницу Роял-Бромптон. Собрали комитет из стратегически отобранных политических активистов, которые чернили все центры, кроме своих собственных. Согласно инициативе, все оставшиеся центры обязали иметь в штате не менее четырех детских кардиохирургов. Мало где нашлось так много, кроме того, не существовало никаких доказательств, что чем больше хирургов, тем лучше. На самом деле большинство кардиохирургических центров в США были меньше Оксфорда. Разумеется, центрам, чтобы выжить, пришлось нанимать на работу зарубежных кардиохирургов. Хуже всего, что мой единственный коллега вернулся домой в Шри-Ланку, чтобы организовать там кардиохирургическую программу, а я снова остался один.
На тот момент Оксфорд не был уверен, сможет ли он позволить себе содержать программу, если в будущем она станет обходиться дороже. Однако несчастные родители и область, которую мы обслуживали, мечтали, чтобы нас оставили. Под давлением общественности больница Джона Рэдклиффа начала поиск двух детских кардиохирургов. Несмотря на престиж Оксфорда, все стоящие кандидаты приехали из-за рубежа. Одним прекрасным кандидатом оказался выдающийся хирург из Норвегии, который два года учился со мной, но был вынужден отказаться, потому что после переезда его зарплата сократилась бы вдвое. Второй кандидат пришел к нам на временной основе; до этого он успешно работал в одной из лучших больниц Австралии. К тому моменту я уже два года работал в одиночку без выходных. Приближались рождественские праздники, и администрация больницы порекомендовала мне уйти в отпуск, поскольку в противном случае я бы целиком его потерял. Теперь, когда в больнице был второй опытный хирург, такой совет показался мне вполне разумным.
Пока я отсутствовал на Рождество, в больницу попали пациенты в тяжелом состоянии. Некоторые из них не выжили. Узнав об этом, я решил, что отделение должно прекратить оперировать до тех пор, пока обстоятельства смертей не будут выяснены, а обвинения с нового хирурга – сняты. Однако я понимал, что власти с нетерпением ждали именно такого повода. Они бы использовали его, чтобы подчеркнуть важность закрытия небольших центров. Им требовалось еще одно расследование, чтобы активно запустить свой проект «Безопасность и устойчивость». Комитет пожелал ознакомиться и с моими результатами, пытаясь дискредитировать все отделение, как это произошло в Бристоле. Однако к моим результатам было не придраться, и нового хирурга критиковать тоже оказалось не за что. Через некоторое время он, как и планировал, покинул Оксфорд и добился успеха в другом месте. Тем не менее разочарованные власти решили, что мы не можем начать оперировать, пока не наберем в штат больше хирургов. Это звучало вполне разумно, но мы все знали, что это невозможно, поскольку набирать было некого. С какой стати кто-то должен хотеть работать детским кардиохирургом в такой обстановке?
Перестав оперировать младенцев и детей, я наконец-то прекратил работать круглосуточно и снял с себя запрет на употребление алкоголя. Конечно, я скучал по операциям на детях, но просто переключился на другие дела и ощутил избавление от огромного груза ответственности. Но какой ценой? В Англии больше не осталось лучших учреждений по академической педиатрической хирургии, и весь наш с Уилсоном опыт по проведению катетеризации в сочетании с менее инвазивными операциями на сердце оказался потерян, как и подаренное благотворительными фондами оборудование. Кроме того, в региональном отделении для недоношенных младенцев больше не было хирурга, который мог закрывать открытый артериальный проток в тех случаях, когда он не закрывался самостоятельно. В результате новорожденных приходилось везти в Саутгемптон или Лондон ради пятнадцатиминутной операции, которую я раньше делал младенцам прямо в колыбели.
Согласно инициативе «Безопасность и устойчивость», нас обязали иметь в штате не менее 4 детских кардиохирургов, хотя не было никаких доказательств, что больше значит лучше.
Родители были подавлены, особенно те, чьим детям уже провели паллиативную процедуру и которые ждали, когда я сделаю вторую корректирующую операцию. Они доверяли оксфордской бригаде, но теперь им приходилось ехать к хирургам, которых они никогда раньше не видели. Все наши протесты остались без внимания. Без поддержки Нил Уилсон не мог проводить свои сложные процедуры катетеризации, поэтому поехал в Денвер, штат Колорадо, где мог стать заведующим отделением. Когда программы оказались под угрозой упразднения, многие уважаемые хирурги решили эмигрировать в Америку или вернуться в свои родные страны. Другие больницы, которые планировалось закрыть, начали борьбу. Когда инициативу «Безопасность и устойчивость» (или, как мы говорили, «Опасность и неустойчивость») обвинили в «ненадлежащих мерах» и дезинформации, она была дискредитирована и отвергнута. Как результат, другие центры, которые чуть не закрыли, продолжают функционировать много лет спустя.
Из-за закрытия нашей педиатрической программы другим детям не так повезло, как Оливеру. Я был вовлечен во множество интересных проектов вроде искусственных сердец и стволовых клеток сердца, но мне не хватало того непередаваемого чувства удовлетворения, которое наступало после спасения ребенка. Кто еще получает такие письма, как последний абзац из послания Ники?
«Я знаю, как нашей семье повезло, что вы появились в нашей жизни на то короткое время. Для нас каждый день, каждый поход в гости, каждое Рождество или любой другой праздник стали гораздо счастливее благодаря тому, что вы сделали. Спасибо. Спасибо. Спасибо!»
11Страдание
Один из рецензентов моей книги «Хрупкие жизни» выразил неодобрение по поводу откровенного «недостатка неуверенности в себе». Эта нежная душа определенно привыкла к врачам-писателям, которые постоянно занимаются самоанализом и рассуждают о собственной уязвимости. Поверьте мне, для кардиохирурга неуверенность в себе является не менее опасной чертой, чем для снайпера в Афганистане. Нам обоим нужно выполнять свою работу. Если я справляюсь успешно – пациент выздоравливает, если совершаю ошибку – он умирает. Если снайпер попадает в цель – террорист погибает, но если у него не получается выбить террористу мозги, тот убивает его товарищей. Все просто. Как в этом могут помочь самокопание и неуверенность в себе?
Однако я знаю, откуда все эти глупости произрастают. Генеральный медицинский совет обязывает нас заглядывать внутрь себя и размышлять о своей работе, в то время как имеющая юридическую силу обязанность говорить правду предписывает нам быть полностью откровенными с пациентами или, как это происходило в моем случае, с их родственниками. Позвольте мне наконец поделиться своими сомнениями и объяснить, почему в итоге я о них забыл.