ь маски, но вы не верите. Дело ваше. Может быть, вы полагаете, что возможно скрыть знакомство с кодексом? Что человек, стоящий хотя бы на третьей ступени, не разберет повадок? Что в каждом взгляде, в каждом жесте Блаженнейшего не видна, как печать, его высшая причастность? Что же, если угодно, я виноват. Я слишком долго играл перед вами комедию. Но поймите и меня. Идя сюда, я менее всего ожидал увидеть столь высокое посвящение и столь сдержанный прием. Но если братья уже проникли повсюду, я вообще отказываюсь понимать, что вас останавливает. Возможно, вам известны высшие соображения. — Он встал и, что называется, нервно заходил по комнате. — Возможно, что известны: да. Я не все могу понять в моей «Астрее», которая в рамках Гранд Силанума — или, как вы еще называете, Великого Молчания (ненавязчиво перевел он), — обречена сейчас на бездействие и полузнание. Но курс, который я хочу вести, очень ведь прост. Он совершенно элементарен, он с ваших высот вообще не представляет важности. Положим, они освоят у меня простую экстериориацию, так называемый выход. Я сам это делаю одним щелчком пальца, но у свежего человека такое занимает год; но больше года и не нужно. Допустим, левитация — один-два случая, в зависимости от таланта учеников, хотя вряд ли будет и один; разумеется, в строгой тайне. Но уж не думаете ли вы, что я намерен допустить их к тайне бессмертия? — Остромов сделал долгую паузу, уставился в широко открытые глаза Райского и, помолчав, постучал себя длинным пальцем по длинному черепу. — Как вам на мысль могло прийти такое? Obseratio immortale[9], ключ бенедиктинцев… да, да, воображаю это посреди Ленинграда! — Он картинно расхохотался; Райский расслышал «обсирацию» и скупо улыбнулся. — Но на этот счет можете быть уверены: я не настолько желаю чужого бессмертия, чтобы поступаться собственным.
Он помолчал и радостно отметил, что Райский не перебивает, а следовательно, на крючке.
— Вы можете спросить — вы как высший вправе требовать от меня отчета, и для меня блаженство отвечать вам, служить вам, вообще хочу сказать, чтобы вы располагали мною, как угодно: встреча с посвященным вашей ступени для каждого из нас честь особенная, раз в жизни, может быть… Вы вправе спросить: но тогда зачем? Отвечу вам предельно честно, как велит кодекс: только предписанная нам помощь малым сим. Паства брошена без пастыря. Целое сословие болтается, не нужное никому. Коммунизм не для них, оставьте, постичь коммунизм во всей глубине способны только люди вашего рода, но их мало; я сам чувствую за ним величие, но проникаю едва-едва за колонны входа. Чьей же добычей они станут? Добычей демонов, подстерегающих всякого, кто отстал от своих и не пристал к новым. Можем ли мы бросить тех, кого зовем бывшими? Нет. Через кого может пролечь их путь в коммунизм? Только через нас. Да и вспомните же, наконец, Эвмена Милетского…
Остромова понесло, как не нашивало давно. Он знал это прелестное состояние, когда выдумывал толпы мыслителей и гроздья школ под влиянием минуты. Он сыпал именами, не забывая любезно осклабляться, как бы говоря — вы, разумеется, знаете все это лучше меня, но позвольте же и мне продемонстрировать эрудицию! Он уверял Райского в его богоизбранности и своей почтительной покорности; перечислял десятки оттенков в каждом жесте Райского, в каждом наклоне его мерлушковой головы. Монолог длился не менее четверти часа. Райский слушал с непроницаемым лицом, но одно то, что не перебивал, выдавало его с головой. Наконец Остромов сделал выжидательную паузу.
— Все это очень интересно, — как бы в раздумье, опустив глаза и чертя нечто на желтом листе остро заточенным карандашом, выговорил Райский. — Вы явно переплачиваете мне, но кто же поймет все эти ваши масонские хитрости… а?
— Воля ваша, — пожал плечами Остромов. — Если вам угодно мне внушить, что возможен гений, с абсолютной точностью имитирующий приемы великого посвященного, не будучи им в действительности, — материализм заставляет меня поверить и в это.
— А скажите, — все так же медленно проговорил Райский, — если бы я захотел присутствовать на заседаниях вашего кружка — вы ведь не стали бы мне препятствовать в этом?
— Если бы Бонапарт захотел покомандовать ротой, никто из ротных командиров ему бы не помешал, — с кислой гримасой — внутренне ликуя — произнес Остромов.
— Так, так. А теперь скажите мне, товарищ Остромов, — и Райский поглядел на него в упор, — ваша-то какая во всем этом выгода? Чего хотелось бы лично вам, дорогой товарищ посвященный?
— Кроули, Кроули, — пробормотал Остромов. В такие минуты он соображал быстро и линию импровизировал безотказно.
— Не слышу? — переспросил Райский.
— Должен ли я доказать вам, — скорбно сказал Остромов, — что читал и Кроули? «Поведение особи управляется выгодой, и чем выше особь, тем в большей степени». Выгода есть, и она весьма проста. Вы лучше меня знаете, что опыты третьего цикла невозможно закончить в одиночку. Нужны помощники, нужна защита, наконец… Не хотите же вы, чтобы я делал экстериориацию один, без посредника, посреди города, с такой силой заряженного лярвами?
Нет, Райский этого не хотел. Он покачал головой.
— А опыты с этим вашим… как бишь… иммортале вы продолжать намерены?
— Если это не входит в противоречие с вашими собственными разработками, я хотел бы, — осторожно произнес Остромов.
— Отчего же, не входит. Мы сами активно ищем в этом направлении. Товарищ Богданов, в частности…
Остромов завел глаза, словно говоря: кто же не знает! Но нам ли, с нашим уровнем…
— Я, как вы знаете, ищу в иной области, — скромно сказал он.
— Ну, никогда не знаешь, в какой области найдешь, — усмехнулся Райский. — Вы где квартируете, товарищ?
— Вопрос довольно острый, — заметил Остромов еще деликатней. — В настоящее время я живу у дальней родни, где для сборов нет ровно никаких условий…
— Это мы рассмотрим, — кивнул Райский, не переставая чертить. — Надо же, чтоб и собрание было где провести, верно? И вам, представляясь человеком не простым, негоже водить куда попало… в вертеп какой-нибудь. Где бы вы хотели… или у вас уже намечено?
Ого, подумал Остромов. Ловко же они распоряжаются жильем.
— Я не возражал бы против Кронверкского, — сказал он осторожно, — либо же меня устроил бы Большой проспект Петроградской стороны. Есть соображения геомагнетические, вы понимаете их лучше моего, а есть ностальгические. Зная ваши принципы, предположу, что геомагнетические важней (Райский сдержанно улыбнулся). В принципе же… вы позволите?
Райский важно кивнул, уже уверовав в свое сверхвысокое посвящение.
— Вот вы — и все ваши, я не знаю, сколько сейчас в России магистров, — говорите: выгода, выгода… эссенциале прагматик… (Это надо запомнить, подумал он). Я спорить не могу, не с моей ступени спорить… но ведь и ваше знание не абсолютно, что многажды подчеркивал тот же Кроули. Так?
Он прямо уставился на Райского.
— И Маркс, — спокойно сказал Райский.
— Как! — воскликнул Остромов. — Вы хотите сказать, что и Маркс…
Райский значительно кивнул.
— Впрочем, на это многое указывает, — скорбно сказал Остромов. — Однако выгода — понятие широкое, не станем запирать его в рамки материи. Что, если я одинок?
Райский не ожидал такого поворота; из опыта Остромов знал, что переход на личные обстоятельства почти всегда закрепляет инициативу атакующего собеседника, и чем исповедальней заговоришь, тем лучше.
— Что, если мне не с кем говорить? Что, если… впрочем, вы ведь лучше меня понимаете, что продвижение в масонстве невозможно без братьев. Есть вещи, которые не понять без обсуждения. Есть ошибки, видимые только со стороны. Наконец, — он понизил голос, — не хотите же вы, чтобы я — чтобы мы…
Он выждал; Райский выжидал тоже.
— Одним словом, — закончил Остромов, — начиная с пятой ступени, контакт немыслим ни с кем, кроме сестры, а обходиться без контакта, тысяча извинений, я смогу не раньше девятой.
Райский усмехнулся.
— Квартиры-то есть, — сказал он загадочно. — И еще будут. В сентябре, думаю, как раз прибавится, тогда еще поищем… Что же, я со своей стороны не возражаю, в таком духе и выскажусь. Вы мне телефончик оставьте или же сами позвоните в понедельник. Думаю, тогда и поселитесь… как?
— Одно слово, — сказал Остромов и поднял палец. — Вы знаете, но я напомню. Может быть, не все так щепетильны, но я да. Я да. — Он покашлял. — Одним словом, в квартиру казненного я не могу, это запрещено, не принято и прочая. Дух, мстительность, возможные вторжения на тонком плане… зачем мне все это? Я там собираюсь, может быть, экстериоризироваться, а он вдруг караулит: не думаете же вы, что я в этом состоянии смогу…
— Да не бойтесь, — улыбнулся Райский, снова душа-человек. — Какие казненные? Высланные.
— Это пускай, — выказал облегчение Остромов. — В конце концов, по Лемюелю, все мы высланные в этот мир — любопытно бы посмотреть, кто сейчас квартирует там, на наших местах… а?!
И он, внезапно повысив голос, подался в сторону Райского, словно ожидая ответа.
— Кто там сейчас, в том саду, где был я? Кто в моем шестнадцатом эоне? Я давно, давно-о разбудил в себе дородовую память, я вижу и сад, и льва, и левкои, и слышу далекую музыку… Иногда будто и слова слышу — эвента, эвента… Иногда и хочешь спросить — за что выслали? — а потом вдруг уясняется: нет вопроса «за что». Вы понимаете теперь, почему масонство не против революции? Впрочем, — он сделал вид, что зажимает себе рот, — кого я спрашиваю…
— До понедельника, — деловито сказал товарищ Райский.
«И этот мой», деловито подумал Остромов.
Этот и точно был его, но не потому, что поддался на безудержную остромовскую лесть, а потому, что в потоке словоблудия уловил слово «иммортале».
Райский бредил бессмертием с тех самых пор, как вообразил себя смертным. Не понял, что смертен, а именно вообразил — он так и полагал с детства, что, если б ему не сказали о смерти, он бы сам никогда не умер. То, что умирают не все люди, было для него азбукой. Человечество давно вымерло бы, будь это так. Лет восьми прочитал он в «Ниве», что каждую минуту в мире рождаются пятьдесят и умирает сорок человек; математически ясно, что десять остаются. С определенного момента они не знают старения, достигают плато и остаются на нем; одного такого человека он видел — это