— О, у меня почти со всеми есть общие знакомые, — сказал он. — Но фамилия ваша мне известна, конечно. Я даже, помнится, читал…
— Это все молодость, — махнул рукой Варченко. — А общий знакомый у нас с вами, например, товарищ Огранов, вы его наверняка помните.
— Кто же не помнит товарища Огранова, — осклабился Остромов. — Я совсем недавно посещал его…
— Я у него был неделю назад, — сказал гость. — Отзывался он о вас наилучшим образом.
Остромов скромно кивнул с выражением «Стараемся». Подумайте, он был у него неделю назад. Неужели оккультная иерархия будет строиться в зависимости от того, кто когда побывал у товарища Огранова? Кто это говорил из русских императоров — он читал в «Старине»: «Дворянин в России тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока говорю…».
— Я не с инспекцией, — поспешил успокоить Варченко. — Всегда полезно знать, как идет работа.
— Мы ничего не прячем, — гостеприимно отвечал Остромов. — Все открыто.
— Я хотел бы присутствовать на нескольких собраниях.
— Я удивляюсь! — воскликнул Остромов. — Я удивляюсь, почему вы спрашиваете разрешения. Мы совершенно легальны, руководство в Ленинграде — вы знаете, о ком я — совершенно в курсе дела и одобрило план занятий…
— Дело не в том, — со значением произнес гость. — Я, собственно, сейчас ненадолго. Я зашел представиться.
— И хорошо сделали. Чаю, может быть? Есть и покрепче…
— Благодарю, ничего не нужно. Я был, собственно, у Григория Ахилловича, — сказал Варченко, вглядываясь в Остромова с особенной пристальностью, но не заметил решительно ничего, кроме любезного внимания.
— Везде-то вы были, — сказал Остромов, улыбаясь. — И у Якова Савельевича, и у Григория Ахилловича.
Это был укол, но дружеский, без яда.
— Григорий Ахиллович отходит от дел, — произнес Варченко и опять замолчал, словно ожидая вопроса.
— Так я весь внимание, — после паузы подбодрил его Остромов.
— Это означает, — продолжал гость, словно досадуя, что вынужден разъяснять очевидное, — это означает, что русский оккультизм сейчас обезглавлен.
— Отчего же вы думаете, — спросил Остромов невинно, — что русскому оккультизму необходим единый глава?
— Гм, — кашлянул Варченко и побагровел. — Я думал, что это очевидно.
— Не совсем, не совсем. Или вы думаете, что нам нужен, так сказать, Главоккульт?
Это было сказано, н-да!
— Нам — не нужен Главоккульт, — сказал Варченко, не улыбнувшись. — Но чтобы Главоккульта не сделали другие, согласитесь, мы должны быть едины.
— Как же это возможно? — любезней прежнего спросил Остромов. Отчего-то ему хотелось на фоне багрового гостя, каждое слово выталкивавшего со значением, с натугой, — выглядеть особенно легким, выступать в амплуа «И». Эта буква ассоциировалась у него именно с таким поведением: ирония, искристость, исподволь. — При таком количестве школ… вам, конечно, известных…
— Людей вообще множество, — брюзгливо заметил Варченко, словно хотел сократить их количество. — Однако они соблюдают некий порядок и действуют сообразно иерархии. Оккультные силы должны быть подчинены дисциплине вне зависимости от того, кто и как практикует… и каким антуражем пользуется. Мы, на истинных высотах, должны понимать, что люди нашего круга едины. Либо люди видят тонкий мир и работают для него, либо он им чужд, и тогда procul este, profani[21]. Церковь тоже, положим, отделена — но церковь живет иерархией, и если мы хотим действовать и нечто значить… если мы имеем в виду в конце концов дать людям веру, когда, уж позвольте откровенность, они окончательно выкинут марксизм… мы должны быть организацией, а не сбродом. Место в этой иерархии можно обсуждать, тут, я думаю, мы не разойдемся… но согласитесь, что без структуры работа немыслима. Созданием этой структуры — общероссийской, как вы понимаете, — я сейчас и занимаюсь, и в этих рамках нахожусь в Ленинграде.
В рамках, нахожусь… Он сказал бы еще «являюсь». Отчего все люди из главков говорили здесь так одинаково?
— Что же, это с нашими целями никак не расходится, — пожал плечами Остромов. — Позволительно ли узнать: рассчитываете ли вы связаться с заграницей? Там ведь тоже серьезные силы, брожения, и мы могли бы…
— Непременно, — холодно сказал Варченко. — С Германией в особенности.
С Германией так с Германией, подумал Остромов. Нас выпусти за Вержболово, а там справимся.
Варченко, однако, продолжал молчать и надуваться, словно ждал особой реакции на Германию.
— Родина мирового духа, — почтительно сказал Остромов. Неожиданно глаза Варченки потеплели.
— И сейчас снова, — сказал он уже гораздо мягче.
— Конечно, конечно.
В этот момент раздался звонок, и Остромов, разведя руками в знак извинения, отправился в прихожую. Жаль было бы прогнать Ирину: тиковый толстяк был явно из бюрократов, подгребавших все под себя, и пусть бы подгребал, нам-то что, — он мог быть полезен, хоть и крайне туп с виду, однако ночи с Ириной не стоил никак.
Ирина была свежа, как всегда после спектакля, словно подпитываясь любовью зала, — она вообще не знала усталости и после самой акробатической ночи любви бывала свежа, как Эос, тогда как даже простое подметание пола состаривало ее на двадцать лет. От нее несколько пахло вином.
— Ммой ссфинкс, — сказала она Остромову. — Ммой пфе… ммой ффеникс.
Остромов поклонился Варченке:
— Это Ирина, одна из самых талантливых медиумичек, — он шутя нагнул ее голову, кланяйся, дура.
— Да уж вижу, — кряхтя, поднялся Варченко, словно желая сказать: вижу, каким медиумизмом вы тут занимаетесь.
— Я надеюсь, во вторник вы почтите нас посещением, — пригласил Остромов.
— Непременно, — пробурчал Варченко, влезая в туфли. Он был крайне недоволен: только собрались поговорить, и, кажется, о серьезном… Способности Остромова он толком не проверил, вот разве что сейчас… И, уже взявшись за ручку двери, он по извечной русской привычке задерживаться в прихожей обернулся; глазки его буравами впились в Остромова. Он молчал и дулся, изо всех сил транслируя мысль.
— Я удивляюсь, — произнес Остромов. — Я удивляюсь, как можно еще в этом сомневаться.
Он знал это выражение у дилетантов — передавать мысль тужась, словно в запоре; и мысли у них всегда были простые, предполагавшие «да-нет». Лучше было подтверждать. Опыт вновь не подвел его — Варченко в упор, раздельно спрашивал: «Уж не шарлатан ли ты, братец?».
Он спускался по лестнице, крайне недовольный. Прочел и эдак ответил, вот как хочешь, так и понимай.
— Ммой демон, — мурлыкала Ирина. — Ммой ввладыка.
Она легко опустилась на колени, и началось то, чему Остромов никогда не мог противостоять.
Глава десятая
Шестого августа, в собственный день рождения, Даня неожиданно получил приглашение в гости и достиг первого серьезного успеха в обучении, и вот как это вышло.
Он направлялся в Публичную библиотеку — посмотреть журналы за последние месяца три, — и в дверях нос к носу столкнулся с Кугельским.
— Ба, ба, ба, товарищ Даня! — искусственно обрадовался Кугельский. Видимо, в журналистских кругах модно стало экзальтированно приветствовать своих, чтоб чужие завидовали. — Вы что же не заходите? Столько раз про вас вспоминал!
— Да так как-то все, — промямлил Даня. Кугельский не опознал цитаты.
— Напрасно, товарищ Даня, очень напрасно! Под лежачий камень вода не течет. Да вот кстати: я сегодня вечером собираю у себя. Люди все дельные. Давайте, давайте. Познакомлю кое с кем. Кстати, буду читать. Да. Хочу проверить вещь. Приходите. Не придете — обижусь.
Даня сроду бы не пошел к нему в обычный день, даже и без предупреждения Льговского, поскольку первым впечатлениям привык доверять, — но уж очень мало прельщала его перспектива снова набиваться к Воротниковым, да и Варгу надо было куда-то выводить, как сама она называла это — то ли по-конски, то ли по-собачьи, но в светских и конских терминах хватает общего: выезд, элита, порода…
— У меня день рождения сегодня, — зачем-то признался Даня.
— Так и отлично, заодно отметим! Или свои планы?
— Планов никаких, — честно сказал Даня. — Я только не знаю, зачем я вам там…
— Что значит — зачем?! — напыщенно воскликнул Кугельский. — Вы что же, лишний человек? Печорин? Значит, записывайте…
— Я запомню, — пообещал Даня. У него не было блокнота. Кугельский долго и с наслаждением разносил его за непрофессионализм.
— Только представьте, — говорил он с преувеличенной живостью. — Вы идете, и вдруг прелестная уличная сценка. Извозчики подрались или услышалось точное народное речение. Что, дать этому пропасть? Нет, товарищ Даня, пролетарский писатель не может разбазаривать жизнь — ни свою, ни чужую! Пойдемте, я вам куплю. Я вот, товарищ дорогой, до пяти книжек в месяц исписываю. Думаю, по-настоящему ленинградская улица заговорит только у меня. А на память не надейтесь: все вытесняется.
Он подтолкнул Даню к лотку с книгопечатной продукцией и за собственную мелочь приобрел Дане блокнот с надписью «Привет участникам общегородской партконференции!». Конференция собиралась тут полгода назад, но все блокноты так и не использовала. — образовался излишек, спущенный в розничную сеть. Теперь любой, кто желал почувствовать себя делегатом общегородской конференции, платил двадцать копеек и наслаждался.
На журналы ушло у Дани часа два. Он просмотрел «Красную новь», «Красную ниву», «Прожектор», «Новый мир» и последний «Леф». Ощущения были странные. Сотня лучших умов старательно осуществляла по всем направлениям установку на дрянь, и чем дрянней выходило, тем больше они, кажется, радовались. Почему-то это было естественно: он не мог бы предположить ничего другого. Сложней было с объяснением. Весь этот перевернутый мир, в котором бегуны бежали как можно медленней, стараясь спотыкаться, а прыгуны прыгали один другого ниже, вручая пальму первенства тому, кто в