— Здесь пээмэнки. Осторожно, за мной, шаг в шаг.
Я знаю, что делать. Мозг выл, напоминая об опасности, во рту пересохло, будто я не пил много дней. Я чувствовал не то чтобы взгляд, я чувствовал дыхание ОстротЫ на моем загривке. Пожалуйста, только не сейчас. Мы успевали, мы двигались слишком быстро, мы уходили от нее. Мы были бы уже в нашем погребе, если бы не мины. Осталось совсем немного, правда?
— Тебе осталось совсем чуть-чуть, милый. Ты отдохнешь, ты добрался, ты дома. А потом мы немного отдохнем друг от друга, подумаем над тем, что сегодня произошло.
Глаза буравят землю подо мной, когда я переставляю ноги. Только бы не рявкнул миномет. Только бы мы остались в живых. Я не могу, не могу остаться здесь. Не я. Меня ПМН не берут, мы это уже проходили. ОстротА… не надо. Не надо. Я же нравлюсь тебе. Не может все так закончиться, здесь, между минометом, что вот-вот выплюнет в нас мину, между безопасным погребом, между этими зеленым точками. Не может. Я знаю, не может. Я слишком везучий для этого. Она не сожрет меня сейчас. Со мной не может ничего случиться.
Все внимание — под ноги. Нет миномета, ОстротЫ. Только этот грунт, только я. Только мины. Вот, две противотанковые. Шаг, шаг. Не сейчас, не сейчас. Шаг. Конец минного поля, остался последний метр.
Шаг.
Я подлетел наверх, и в нос мне ударил резкий, мерзкий запал паленой взрывчатки. Это гексоген. Голубое небо. Голубое небо надо мной, режущее, заливающееся в мозг, жгущее его изнутри. Такое яркое, такое холодное.
Но мне повезло. Я знаю, у меня ботинки со стальными стельками. Я уже подрывался так, все было хорошо, и сейчас мне повезло тоже, я знаю. По-другому быть не может. Это же я, где я только ни был и только ожоги и царапины. Глаза опустились вниз и заметили вместо правой ступни только кровавые лохмотья — зеленая штанина переходила в месиво и осколки кости. Она достала. Она захотела меня и достала, подсекла, подбросила верх и оставила здесь смотреть в это невозможное, мерзкое, гнилое небо. Ей надоело со мной забавляться. Я проиграл ОстротЕ.
Боль
Спасибо всем тем, кто принимал участие в моей эвакуации. Бойцам «Имперского легиона», командиру, медикам, хирургам. Благодаря им я жив и смог написать эти строки. Спасибо моей жене Алине — благодаря ей я не сошел с ума.
Небо. Голубое, яркое, режущее и больное небо заливалось через глаза прямо в черепную коробку, заполняло там все, жгло и резало. Как-то сразу я очутился на спине, сразу после хлопка, в ноздрях моментально оказался аромат паленого гексогена. Но я упал, наполненный надеждой — один раз со мной уже такое было. Я хорошо помню тот хлопок, то падение в канаву, то удивление, когда я схватился за берцы и понял, что они оба на месте. И сейчас все будет то же самое. Опасаясь маломощных мин «Лепесток», я даже засунул в свои тяжелые ботинки кевларовые и стальные стельки, они наверняка помогли, они наверняка сохранили мне ногу. Иначе быть не может — меня здесь просто ничего не брало, я еще ни разу не пропускал удар, не ловил осколок, не высовывался под пулю.
Я чуть приподнял голову и посмотрел вниз, туда, где я лежал на засохшей глине и песке проселочной дороги, залитый солнечным светом и голубизной апрельского небосвода. Правая штанина, которая раньше охватывала ботинок, теперь обвивалась снизу и переходила в кровавые мясные лохмотья. Лоскуты кожи перемежались с осколками костей, жил и еще чего-то настолько отталкивающего, что смотреть мне на это совершенно не хотелось.
Вот и все. Все кончено. Удар, фатальный, роковой, калечащий, был пропущен. Теперь осталось только посмотреть наверх и позволить голубому небу заполнить мою голову полностью, выдавив и вытеснив меня оттуда. Не будет ничего, кроме этой режущей, острой, болезненной глубины.
Но нет, будет. Скоро будет очень больно, безумно больно. У меня есть несколько секунд, пока нервная система не начала подавать в мозг сигнал о том, что я был ранен одним из самых мерзких и тяжелых способов, существующих на этих войне — столкнулся с тем, что обтекаемо называют «травматической ампутацией».
Надо мной появилась фигура Гиннеса — желтоватая, выцветшая, резко очерченная на фоне безумно голубого неба, контрастная и залитая тем же крайне ярким солнцем.
— Возьми рацию, скажи, что мне ногу оторвало, — проговорил я тогда еще достаточно спокойным и уверенным голосом. Секунды капали, уходило время, драгоценнейшее время с момента получения ранения и до оказания первой помощи. Но ее, можно сказать, уже начинали оказывать — в памяти четко всплывали инструкции, полученные от множества инструкторов за все время участия в боевых действиях. Сначала — оповестить командира, потом уже все остальное.
— Ротный — Гиннесу, ротный — Гиннесу, у нас «триста»! — начал орать в рацию мой второй номер.
— Ротный на связи, что случилось?
— Графу оторвало ногу; повторяю, Графу оторвало ногу!
— Что? Кому?
— Графу, Графу оторвало ногу!
Это было очень кинематографично, не могу назвать иначе. Тонкое, бородатое лицо приехавшего на войну богослова Гиннеса, напоминающее в этом свете древние иконы, выцветший камуфляж, черная рация, и все это на контрастном, резком голубом фоне. Таким кадрам позавидовали бы лучшие мировые кинофестивали, но я видел их своими глазами, трясясь от вливающегося в кровь адреналина. Кадры как скальпелем врезались в мозг и оставались там навсегда, яркие и неспособные потускнеть.
— Где вы? — зашипела снова рация.
— Мы у располаги, сразу по дороге направо!
— Принято.
Доложились. Нужно продолжать, потому что я каждую секунду лишаюсь шансов на выживание.
— Обезбол! Обезбол. Скоро начнется. — Я с ужасом ждал этого момента, когда я все-таки почувствую и пойму произошедшее. Меня пугали даже не инвалидность, не возможная смерть, которая сейчас нависла надо мной как никогда близко, но боль — боль сейчас настигнет меня и станет сводить с ума, ломать и пытать. Агония еще не пришла, но она уже на подходе, она даст о себе знать в любой момент.
— Сначала кровь остановим, сейчас, сейчас. У тебя все нормально, слышишь, все нормально!
Мы столько раз тренировались накладывать жгуты, что, когда до этого все-таки дошло, Гиннес не подкачал — лежа приподнял обрубок моей ноги, от которого я все время пытался отвести глаза, и начал быстрыми движениями заматывать мое бедро резиновой оранжевой лентой, сдавливающей остатки штанов, кожу и плоть, не давая крови из артерий разбрызгаться по песку и глине проселочной дороги.
Я в это время пытался нащупать в нагрудной аптечке «Промедол», и, достав его, отдал напарнику. Игла вошла мне в плечо, но ее я тоже не почувствовал — видимо, адреналин забивал вообще все чувства организма, уберегая мое сознание от болевого шока, вполне способного стать смертельным. Что я ожидал от обезбола? Меня предупреждали, что наркотический и подучетный «боевой тюбик» на самом деле не снимает боль, он просто не дает боли тебя убить. Но во мне теплилась надежда, что с этим уколом мне будет как-то легче, что меня коснется легкая опиоидная волна, замутняющая сознание и позволяющая отвлечься от боли, которая скоро голодной крысой начнет терзать разум и нервную систему.
Повернув голову, я попытался сосредоточить поплывшее зрение на приближающихся людях в камуфляже. Это были свои, я узнавал грузную фигуру ротного, и в тот момент понял, что еще ничего не кончилось — мы все можем превратиться в фарш за доли секунды, потому что прямо на нас угрюмо смотрела небольшая и аккуратная направленная мина МОН-50.
— Там монка, осторожнее… — захрипел я, пытаясь привлечь внимание идущих.
— Там монка! — заорал Гиннес.
Да, подорваться на двух минах сразу — это, конечно, глупо, но весьма обыденно. Такие случаи нередки, потому что привести в действие сразу несколько смертельных машинок, находясь на минном поле, — дело нехитрое, и много усилий для этого прикладывать совершенно не нужно.
Как затем описывал эту ситуацию мой второй номер, он посмотрел на надпись «К врагу», большими буквами отпечатанную на зеленой стенке мины, и спустя несколько секунд с ужасом осознал, что враг — это, собственно, он, и мина в любой момент готова рассыпаться десятками осколков именно в его сторону.
— На что она поставлена? На растяжку? — донесся голос командира.
— Не знаю, — прохрипел я.
Но уже неважно. Несколько рук приподнимали меня вверх, а значит, в одну сторону мимо мины они уже прошли. Небо будто бы стало немного ближе, чуть закачалось, и скорбная процессия торопливо потащила меня вдоль дороги, мимо смотрящей на нас МОН-50, сулящей уничтожить все на расстоянии пятидесяти метров от себя, перебить артерии, порвать кожу, раздробить кости и покрошить на лоскуты мясо. На такие же лоскуты, которые сейчас остались у меня вместо правой ноги, только сразу всех, кто меня сейчас тащил, а это были Гиннес, ротный и еще несколько бойцов, лица которых я тогда не смог запомнить. Боль начинала понемногу затуманивать разум, хотя вспышками, пробелами, я еще мог принимать решения и осуществлять какие-либо действия.
Меня с трудом оторвали от земли, послышался окрик: «Сними его автомат»! — а я понял, что мне пора избавляться от амуниции. Пальцы нащупали защелку на левом плече бронежилета, нажали на нее с двух сторон, после чего я рванул липучую застежку на животе — и добавлявший мне лишние килограммы бронежилет упал на проселочную дорогу. Еще один щелчок — и на землю скатился варбелт с гранатами, полными магазинами патронов, красными очками Rayban, что так шли к черной каске и бороде, телефоном.
Стоп, телефон. В голове начали проступать мысли о том, что же я буду делать дальше. В голове начал проступать образ той, кого мне так хотелось увидеть в последние несколько месяцев — моей жены. Мне нужно будет с ней связаться. Мы скоро увидимся, обязательно увидимся, но для этого нужно с ней связаться. Мне нужен гребаный телефон, что остался в варбелте.
Тем временем меня положили на землю, а я начал глазами искать свой второй номер, который был где-то неподалеку.