— Гиннес, мой телефон… Гиннес, у меня в варбелте телефон! — хрипел я, чуть приподнимаясь на локте.
Он понимающе кивнул и исчез куда-то, а я опять откинулся на спину. Ждать. Сейчас остается только ждать и терпеть. Дальше обязательно будет лучше, когда-нибудь обязательно будет лучше.
— Муха, где носилки? — задал откуда-то сверху ротный вопрос нашему медику.
— В машине остались…
В ответ послышалось нечто нецензурное, после чего командир сказал остальным бойцам отнести меня внутрь дома, из которого я еще совсем недавно изучал решетку. Через нее же я теперь смотрел на синее небо, понемногу корчась от боли, и начинал осознавать, что жизнь уже прежней не будет. Она разломилась напополам именно в тот момент, когда я коснулся подошвой прикопанной под землей ПМН-2, черный крест на ней немного сместился, а сто грамм смешанного с тротилом гексогена воспламенились, высвобождая боль и ужас.
Но надо мной появилось лицо Гиннеса, и он протянул мне смартфон. Тогда мне внезапно показалось, что я выглядел, наверное, очень тупо — человек без ноги обеспокоен своим смартфоном, но с другой стороны, было плевать. С одной стороны, он стоит семьдесят тысяч. С другой — без него совершенно непонятно, как мне удастся увидеть единственного человека, способного облегчить последствия от всего произошедшего. Которая сейчас не знает, что меня ждет, которая ждет меня любым. Хотя любым ли?
От осознания чувства собственной беспомощности в данной ситуации крутило еще больше, чем от подступившего болевого шока. А что будет? Со мной что будет? С ней?
— Гиннес, у меня пятка на месте?
— Что?
— Пятка, пятка, я говорю. Пятка на месте у меня?
— На месте, на месте. У тебя все на месте! Все хорошо!
— Да… — я очень хотел заматериться, а затем подумал, что это крайне наивная и какая-то детская ложь человеку, получившему тяжелое ранение, пыталась быть ложью во благо. С другой стороны, мне от этого становилось еще тяжелее — я уже видел месиво из костей и мяса, но не мог понять, насколько все плохо.
— Дай мне еще «Промедола». Этот не действует, вколи еще!
Гиннес несколько растерялся, зная, что каждому досталось только по одной единице.
— Скоро подействует, подожди еще немного…
— У меня отрыв конечности. Мне нужно два. Помнишь, на инструктаже у «Легиона»? Мне нужен второй.
— Командир, он еще один «Промедол» просит!
— Пока не нужно, позже, — отозвался откуда-то издалека ротный.
На лице моего напарника я заметил обширные кровавые пятна, но не понимал, откуда они — его забрызгало моей кровью, когда он меня перевязывал? Вроде нет, она не хлестала во все стороны. Но его лицо отдалилось, и мой взгляд уперся в потолок дома, в котором я лежал и ждал. Чего — сказать очень сложно, наверное, пока начнет действовать обезбол или пока меня понесут дальше. Что будет на следующих этапах, я представлял с большим трудом, но мне точно нужно было оказаться как можно дальше отсюда, от этих разрушенных артиллерийским огнем дач, от Угледара, от линии фронта, от всего, что убивает, кромсает и отрывает конечности. Там мне смогут помочь. Скорее всего, смогут.
Голову как будто глодало изнутри. Я не мог думать ни о чем, хотя и пытался, внутри оставалась только боль, и это было совершенно невыносимо. Тело ломало, правая нога горела огнем, словно ее положили на раскаленные угли и не давали убрать. Но вот сверху прошел один из наших бойцов, потерянным взглядом пробежавшись по растянувшемуся на полу мне. Затем из дверного проема выглянул морпех с позывным «Еврей», смотря на меня со смесью жалости, брезгливости, страха и чего-то еще, что мне было сложно разобрать снизу вверх. Этот взгляд и, скорее всего, именно сквозящая в нем жалость, резанули меня еще большее.
— Не смей на меня так смотреть! Не смей на меня так смотреть, я сказал! — заорал я на морпеха, и он скрылся за косяком.
Он исчез, а я остался один на один с поселившейся в голове крысой, которая будто бы скреблась наружу и не давала мне ни секунды покоя. Тогда я попробовал кричать, но в полные легкие не получалось, вырывался какой-то хрип, что-то безобразное и не особо громкое. Однако крик помогал мне что-то делать, хоть как-то заполнять ту состоящую из боли пустоту, отвлекал меня от жаровни, на которой лежала нога, от всего. Крик делал все немного легче, не давал остаться в одиночестве, не давал разуму постепенно мутнеть и рассыпаться под воздействием нервных импульсов.
— Берите, понесли!
В глаза вновь ударила голубизна весеннего неба, меня опять положили на что-то — уже не на землю. Я понял, что ротный где-то отыскал простую деревянную стремянку, на которой меня устраивали, чтобы тащить дальше. Без носилок, просто за плечи и за одежду, это было бы невозможно — пальцы бы соскальзывали, а несущие быстро уставали. Нашей процессии нужно было преодолеть несколько километров по пересеченной и постоянно обстреливаемой местности, это представлялось совершенно невозможным.
Лестница стала моим спасением, а отличавшийся находчивостью командир — спасителем. Опять немного воздуха, и я поплыл вперед, закинув искалеченную ногу на здоровую, левую. Движение тоже приносило мне некоторое облегчение, я понимал, что каждая секунда тратится не впустую, а приближает меня к медицинской помощи, такой желанной, которая принесет облегчение и точно подарит мне спасение. Но какой будет жизнь после этого спасения? Не прежней, нет, точно не прежней. Все теперь будет по-другому. Я инвалид. Но меня ждут и таким, меня будут любить и таким, я знаю это.
— Парни, я скоро с женой увижусь, — с каким-то всхлипыванием в голосе сказал я, — уже совсем скоро увижусь. Алиночка…
А будут ли? Будут ли любить? Кто я теперь такой, если не могу поднять ее на руки, постоять за нее, защитить и уберечь? Жизнь до, жизнь после. Жизнь полноценным человеком и жизнь инвалида.
— Только бы приняла меня, — бормотал я тихо себе под нос, — только бы она меня приняла.
Примет. Наверное, примет. Она провожала меня на войну уже два раза, она знала, что может случиться после того, как я отправился на передовую. Когда она выходила за меня замуж, я был в полевой форме — она прекрасно понимала, к чему это все может привести. Нет, она не откажется, она не оставит. Она любит меня, для нее свято мое дело, дело солдата и добровольца. Но не откажет сейчас. А потом? Когда ей придется ухаживать за инвалидом? Когда я из высокого сильного мужчины превращусь в ее глазах в человека, который ездит на инвалидной коляске? Который не может сам ухаживать за собой? Так ли долго продлится ее любовь? Ведь женщины всегда выбирают самого сильного и достойного. Могут жалеть, могут заботиться, но любить — только самого достойного и самого сильного. Того, кто сильнее их. Того, кто сильнее всех, кто их окружает. А каков я сейчас? Трясусь, скулю, съедаемый изнутри болью и жалостью к своей поломанной жизни. Но я знал, я догадывался…
Я помню. Помню свой первый подрыв на противопехотной мине, помню шрамы на левой ноге. Помню, что я жил с осознанием того факта, что немного взял взаймы у судьбы, когда сохранил способность ходить после предыдущего ранения. Я будто чувствовал, что все еще вернется. Почему-то когда я думал о нашем с Алиной будущем отдыхе в Калининградской области, я представлял, что буду с тростью. Не знаю почему, просто именно этот образ сам собой сложился в голове много месяцев назад.
И тогда же, много месяцев назад, во время предыдущей командировки, меня преследовало очень странное чувство. Помню, когда я лежал на каремате на полу офисного здания, которое стало штабом для нашего подразделения, мне начало казаться, что у меня нет правой ноги. Транс-инвалидность — я слышал о таком ранее, но ощущение как-то резко явилось мне, будто правой ноги не было уже тогда. Нет, это не доставляло совершенно никакого удовольствия или чего-то подобного, совсем нет. Просто чувство возникло ненадолго во время отдыха, а потом ушло. Чтобы вернуться настоящей, болезненной, страшной потерей уже сейчас.
— Я знал, что этим все закончится?! — закричал я. — Я знал… Знал, что этим все закончится.
Тащившие меня люди старались не обращать на меня внимания, и я их понимал. Это тоже болезненно, это тоже травмирует — видеть, к чему приводит война, на примере знакомого тебе человека, который только что был силен, вынослив, стоял с ними в одном ряду, а теперь состоит из лоскутов сочащегося кровью мяса, скулит и воет. На моем месте мог бы быть каждый их них, но эта мина досталась именно мне, именно я взял на себя эту боль и эту участь.
— Я знал, знал, что этим все закончится…
Все действительно закончилось. Война для меня закончилась. Хотя еще слишком мало, еще так недолго, мы еще так далеки от победы. Алина, меня ждет моя Алина. С шаловливыми карими глазами, густыми темными волосами, маленькими ласковыми пальцами, которые я так люблю целовать. С ней все станет легче, обязательно станет легче.
Или не станет. Я выполнил слишком много боевых заданий. Я слишком мало сделал для победы. Сколько времени я всего провел на передовой? Несколько месяцев. Сколько я сделал боевых вылетов? Десятки, но этого все равно недостаточно. Киев, по которому я хотел прогуляться, еще так далеко, еще так тяжело придется воевать. Придется всем, кроме меня. Потому что все кончилось, именно сегодня, восьмого апреля. Около часу дня.
— Я еще столько их мог убить. Я. Еще. Столько. Их. Мог. Убить.
Может, это звучало дико, но это правда. Еще так много не взятых рубежей. Еще так много не пройденных дорог, по которым я уже не смогу пройти. Столько человеческих фигур, на которые я мог бы навести артиллерию. Маленьких копошащихся внизу фигур, таких же, как мои братья по оружию, но поднявших оружие против России и против русских. Сколько я еще мог их убить? Много, очень много. Но уже не смогу, судьба остановила меня в самый неожиданный момент, так глупо, так низко, так страшно.
— Я еще столько их мог убить! — снова закричал я и немного затих.
Но и затихать было нельзя, потому что боль снова начинала жрать. Как только я прекращаю думать, как только я позволяю себе просто лежать на деревянной лестнице и плыть куда-то по течению на руках других людей, жгущая мою ногу жаровня раскаляется до предела, и тогда остается только кричать. Только кричать, чтобы ее температура упала на несколько десятков градусов и я перестал сходить с ума.