ОстротА. Записки русского бойца из ада — страница 23 из 36

— Фамилия, имя, отчество?

— Ефремов Владислав Витальевич.

— Какое подразделение?

— Отряд специального назначения «Р».

— Когда был ранен?

— Около часа дня.

— Аллергия на лекарства?

Это продолжалось долго, а по результату беседы меня начали окончательно раздевать — стянули то, что осталось от штанов, сняли куртку, оставив меня в одних трусах. После чего кто-то поднял носилки, и я оказался в помещении, что переоборудовали под операционную. Здесь было еще ярче и еще чище, чем в холле, прожектора били в глаза, на соседнем операционном столе лежал еще один мужчина средних лет, а вокруг ходили люди в масках, перчатках, но все той же гражданской одежде — футболках, джинсах и прочем подобном.

Одного из мужчин я принял за старшего — держался он увереннее, чем окружающий меня персонал, и также задавал мне какие-то стандартные вопросы, касающиеся ранения и негативных реакций на лекарства.

— Как я могу к вам обращаться? — поинтересовался я, борясь с болью и наблюдая за окружающей меня суетой.

— Доктор.

Ну что же, не очень-то и хотелось звать его по имени-отчеству. Не совсем понимаю, к чему такая конспирация от раненого солдата, но нужно с уважением относиться к чужим предубеждениям.

— Когда меня обезболят? Очень паршиво себя чувствую, на самом деле.

— Видите, рядом с вами мужчина? Он в крайне тяжелом положении. Так что сразу после него.

Тот, кто лежал на соседнем операционном столе, признаков жизни не подавал и, вполне возможно, был вообще без сознания. Но я лежал и терпеливо ждал. Еще одно лицо в маске — молодой человек просит меня сесть на столе.

— Сейчас мы в спинной мозг сделаем укол, и сразу перестанет болеть, — сообщил медик, — ничего ниже спины чувствовать не будешь. И потом некоторое время еще не так больно будет.

Но идея мне явно не понравилась. То, что я буду в сознании, когда меня будут кромсать, пилить, что я буду слышать звуки этого процесса и в очередной раз ждать, — все это меня пугало. Я откровенно не хотел быть свидетелем экзекуции над собой же, пусть я бы и не чувствовал этого всего.

Но я поднял тело, и мой взгляд уперся в то место, где раньше была правая ступня. Там уже не было перевязки (кажется, ее сняли), и моя привычная, бледноватая и такая знакомая голень переходила в какой-то фарш, от вида которого вполне могли начаться рвотные позывы.

— Долго еще? Мне смотреть сюда не особо хочется, — обратился я к персоналу.

— Да, сейчас, пару секунд, — раздалось со спины. Вдоль хребта пробежалась спиртовая салфетка, после чего куда-то между позвонков начала входить игла. Процесс был не быстрый, а я, наклоненный вперед и свесив голову вниз, пытался смотреть на все что угодно, кроме искалеченной конечности. Однако выбора особо не было — я был склонен прям к ней.

— Не вышло. Еще раз.

Еще одна игла вошла между позвонков и начала там что-то нащупывать. Это положение в целом нельзя назвать очень удобным, а если учесть, что был ранен, измотан и не в особо хорошем настроении, то оно доставляло мне еще больше дискомфорта, чем что-либо еще.

— Накройте ему ногу, он смотреть туда не хочет, — сказал анестезиолог кому-то за пределами моего зрения, и женские руки в медицинских перчатках накрыли уродливые и смешанные друг с другом ткани чем-то вроде одноразовой простынки.

Кололи меня еще не раз и не два, а я уже был готов просто откинуться назад и дать телу немного отдыха.

— У меня сколиоз, может, поэтому не получается?

— Может быть. Ладно, попробуем общий наркоз.

Где-то рядом прозвучали слова про кубики чего-то там, я наконец-то улегся на спину и с облегчением вздохнул полной грудью. Все должно было закончиться с секунды на секунду.

Кто-то взял меня за весьма безвольную руку и притянул ее к столу ремнем. Потом — вторую. Та же участь постигла и ноги. Затем — спиртовая салфетка, пробежавшаяся вдоль правой руки, обдающая кожу свежим холодком. Прикосновение металла к сгибу у левого локтя, и вот в организм поступает конская доза чего-то дурманящего и отключающего сознание, но хватающего холодной рукой за горло.

Я с ужасом понял, что не могу сделать вдох, потому что легкие меня больше не слушаются. Аллергия на препараты? Астма, которая дала о себе знать в самый неподходящий момент? Что со мной? Я задохнусь прямо сейчас, прямо здесь, на операционном столе? Мысли проносились одна за другой, губы разлепились, и я на последнем издыхании захрипел:

— Я не могу дышаааа…

Последнее, что я помню, — это кислородная маска, падающая мне на лицо, за которой белел потолок с яркими холодными лампами.

Мне больно, но почему-то в районе члена, с ним делают нечто страшно противоестественное. Кажется, из него что-то достают. Позже я понял, что это был катетер для отведения мочи во время операции, но на тот момент я вообще не сильно осознавал, что происходит. Я просто пытался заснуть дальше и опять проваливался в забытье, а потом поднимался вновь — в темноте, в каком-то трясущемся автобусе. В полудреме, мраке, под переговаривающиеся голоса я куда-то ехал, трясся, боль постепенно возвращалась, но уже ноющая, как зубная. Было тяжело, мерзко, я сразу осознал, что именно со мной произошло, и намеренно не хотел пробуждаться. Но приходилось, сон не мог быть вечным. Придется прийти в сознание и продолжать терпеть, хоть, конечно, в забытьи было куда комфортнее и приятнее.

Я ехал в ПАЗе, который был оборудован специально для перевозки раненых, — в нем крепились с десяток носилок в несколько уровней, друг над другом. Он достаточно скоро остановился, кто-то начал ходить по салону, носилки отцепляли и так же, по одному, подавали вперед ногами через дверцу в задней части автобуса. Потом — резкий спуск вниз, бетонные потолки явно советского периода. На какой-то момент в голову даже пришла мысль, что я вполне могу скатиться с носилок вперед ногами. Но этого не происходило. Мы проходили под желтыми фонарями в металлических сетках, пересекали какие-то двери, шли и шли. Мы спускались под землю.

Несущие меня мужчины переговаривались между собой, о чем-то шутили грубыми голосами. Мы шли достаточно долго. Без лифтов, без удобств. Просто носилки опять качались, я плыл по течению, не пытаясь как-то повлиять на направление своего движения. Что можно сделать в этой ситуации? Да и зачем?

И вот мы в каком-то помещении. Снова на полу. Рядом со мной на неудобных и мерзких носилках с металлическим основанием и натянутой тряпкой лежали другие, но я не пытался с ними контактировать. Зато со мной захотела пообщаться женщина, ничем не напоминающая медработника, что сидела в углу за столом и смотрела в ноутбук. Кроме нее, этого стола, носилок с ранеными, желтых фонарей и протянувшихся вдоль стен труб, в достаточно большом, приземистом бетонном помещении ничего не было.

— Фамилия, имя, отчество?

Все заново. Я несколько нехотя отвечал на вопросы, потому что отдых не принес мне облегчения. Было по-прежнему тяжело и плохо, меня терзало ожидание того, что я в ближайшее время не увижу Алину. Сейчас я мог думать только об этом, это была единственная мечта, единственное желание, прихоть и цель.

— Скажите, а где я?

— В Донецке.

— А можно связаться с родными? Тут связи нет.

Я уже проверил свой телефон и понял, что здесь совершенно не ловит сеть. Это, в общем-то, было ожидаемо.

— Подумаем…

Уклончивый ответ меня не удовлетворил. Я понял, что никто не рванет оповещать моих родных о случившемся, да и в целом попытаются спустить этот процесс на тормозах.

Всю информацию обо мне вбили в ноутбук, где-то зажужжал принтер, мне сунули в руки какую-то бумажку и понесли дальше. В обложенном грязным желтоватым кафелем помещении вдоль стены стояли древние металлические коряги, предназначенные для крепления носилок, — рукоятки закрепили в специальных пазах, после чего медсестры поставили мне укол «Нефопама». Боль до сих пор была со мной, но она ушла на задворки сознания и была тусклым, неприятным, но фоном, а не центром моего существования.

— Скажите, тут есть вай-фай?

— Для пациентов запрещено, — коротко отозвалась медсестра, облаченная во что-то спортивное уставшая донецкая девушка.

Нет, так дело не пойдет. Нужно что-то сделать, нужно что-то придумать. Неважно что. Каждый час, проведенный без Алины, мне был глубоко неприятен и ранее, но сейчас она вообще моя единственная надежда на облегчение. Не от боли, а от осознания этого всего — инвалидности, травмы, долгой реабилитации, беспомощности. Мне начинало казаться, что я слишком много собираюсь свалить на плечи этой маленькой девочки, но с другой стороны, она нужна мне именно сейчас. Нужна, как никогда.

Рядом со мной стонал кто-то еще. Темный парень, чьи ноги были проткнуты спицами и накрыты сверху одеялом, просил обезбола и вслух рассуждал о том, что он не хочет остаться без нижних конечностей.

— Только бы не отрезали… Не хочу. Только бы не отрезали.

— Не переживай, если бы совсем плохо было, их сразу бы откромсали, — постарался приободрить его я, хотя и сам был в положении нелегком. Однако мне казалось, что я обязан сделать так, чтобы этот молодой кавказец немного отвлекся от своей боли и переключился на что-либо.

— Что с тобой случилось? Осколками посекло?

— Нет, ехал на машине, — отозвался он.

Да, так еще обиднее. Я понимал, что играю с судьбой и резвлюсь на острие ножа, а он просто стал жертвой обычного, банального и так не вписывающегося в реалии войны несчастного случая. Он точно был военным, судя по тому, что оказался в этом госпитале, и возможно, был готов к чему-то более страшному, чем ампутация, а в итоге оказался здесь, не справившись с управлением автомобилем.

Но я отвлекся от него — рядом появились еще какие-то молодые люди, обходящие носилки с ранеными.

— Братка, просьба одна есть, — обратился я к молодому парню, — здесь не дают в интернет выйти, а мне жене надо сообщить, что случилось.

Дай я у тебя кружочек запишу, а как поднимешься на поверхность, отправишь, ладно?