— Да не вопрос, — он протянул мне мобильник.
— Кстати, не знаешь, что дальше с нами делать будут?
— Завтра отправят в Ростов на вертолете.
Хорошо. Завтра — в Ростов. Значит, уже завтра мы сможем увидеться с моей ненаглядной, единственной и неповторимой. Завтра. В Ростове. Будет тяжело, ей особенно. Не слишком ли эгоистично с моей стороны? Но сейчас она думает, что я на боевых. Рано или поздно все равно узнает. Нужно как можно быстрее сказать ей. Предупредить, что я уже в безопасности. Она будет волноваться из-за ранения, но будет уверена, что я жив, что ничего более страшного со мной уже не случится.
— Алин, привет. У меня все хорошо в целом, я в безопасности, но мне оторвало ногу.
— Лучше скажи, что ступню, — подсказал мой новый товарищ.
— Так. Что у вас тут происходит? — раздался голос медсестры.
— Я жене записываю сообщение, он потом с поверхности отправит, — почти огрызнулся я и продолжил.
— Алина, привет. У меня все хорошо, я видишь какой румяный. Сейчас в госпитале в Донецке. Мне на мине оторвало ступню, но все хорошо. Завтра отправят в Ростов, так что скоро сможем увидеться. Люблю тебя.
Кружок подвис неотправленным, а я протянул телефон владельцу и сердечно поблагодарил его. Скоро. Очень скоро мы увидимся. Осталось совсем недолго. Сейчас одна ночь, завтра пересылка, и все. Мне станет лучше. Все нормализуется, когда она будет рядом. Или нет. Правильно ли с моей стороны держать ее возле себя? Зачем ей инвалид? Жена инвалида…
Или глупости. Или нет, она не сможет уйти, хотя и перестанет видеть во мне мужчину. Какая разница, даже если за то, что я спасал жизни бойцов, пряча их на дачах под Угледаром, за то, что я делал этот блиндаж, несмотря на падающие мины, и то, что не пасовал ни перед чем, меня наградят орденом мужества, — рядом с женщиной должен быть самый сильный.
А я сейчас не могу даже перевернуться на бок, несмотря на затекшую спину. Не могу совсем ничего. И не смогу, скорее всего, уже ничего. Буду тенью самого себя, каким я был раньше. Может, Латыш был прав? Латыш, посоветоваться бы с тобой сейчас, обсудить еще раз все за и против. Но ты уже не услышишь.
— Запах здесь какой-то… — морщась, проговорила медсестра.
— Отсюда, может?
Две девушки подошли к моему соседу с переломанными ногами и подняли одеяло. Судя по выражению их лиц, ни запах, ни то, что они увидели под колючим войлочным одеялом, им явно не нравилось, и было жутко наблюдать за гримасами отвращения. Я понимал, что пострадавшего в ДТП не ждет ничего хорошего. Судя по всему, над ногами бойца еще поработают скальпель и пила хирургов, которые будут кромсать его в надежде сохранить жизнь. Но я не мог представить, какой ужас сейчас испытывает сосед, слушая этот разговор.
— Я пойду врачу скажу, — прозвучало от медсестер.
Но что мог сделать этот врач? Разложение тканей уже было не остановить. Раны начали гнить и издавать мразотный аромат, они уже умирали и могли затянуть за собой в могилу и владельца. Мне было лучше. Мне было легче. У меня с самого начала не было надежды. А он цеплялся за нее, продлевая свою агонию.
Ему отрезали ноги. В следующий раз я увидел его уже в Ростове, спросил, все ли хорошо, и услышал горький ответ. Больше я не услышал от него ни слова, хотя мы провели в одной палате в госпитале еще более суток.
Я пытался забыться сном, меня кололи обезболивающими, я снова пытался. Заснул на несколько часов, проснулся, заснул опять. Желтые фонари здесь, видимо, горели всегда, жесткие носилки и рана не давали занять удобное положение. Иногда я пытался выгнуться или приподняться, чтобы стало полегче, но это не особо помогало. Я ждал отправки как манны небесной. Мне нужно было в Ростов. Успела ли она добраться туда? Сколько вообще идет поезд до Ростова? Не знаю. Но у меня была надежда на то, что уже совсем скоро я смогу поцеловать ее руки. Еще немного потерпеть, подождать, еще немного выжить — и тогда не будет прекращения боли, нет. Но я буду счастлив. Я буду искренне, по-настоящему счастлив, когда все закончится и я ее все-таки увижу опять. После нескольких долгих месяцев разлуки, во время которых максимум, на который мы были способны, — это пообщаться по видеосвязи.
Утром я то и дело поглядывал на часы, ожидая скорой отправки. Спрашивал, когда именно за нами приедут, сколько мы будем добираться до Ростова. Раньше я ждал того момента, когда меня дотащат до машины, потом пока она приедет, когда меня поставят обезболивающим и проведут операцию. С того момента, как я подорвался на мине, я только и делал, что чего-то ждал, но была в этом ожидании и разница: сначала минуты мне казались часами, долгими и убивающими, а сейчас это были просто минуты — серые, безрадостные и тягучие, но не более того. Если проводить аналогии, то первый период моего спасения был сравним с минутами, что тянутся для обычного мирного человека во время стояния в «планке», а сейчас они были похожи на те, которыми полон долгий урок по нелюбимому предмету.
Думаю, нет смысла расписывать мою последующую погрузку в автобус и предшествовавший ей подъем из-под земли на поверхность, а также путь до места взлета «вертушек». Просто в какой-то момент, сжимая зубы и периодически постанывая от тряски, я заметил под серым дождливым небом транспортные вертолеты защитной раскраски. Не то чтобы я сильно разбирался в этих машинах, но мне показалось, что меня грузят в стандартный Ми-8. В голове вяло переваливались мысли сугубо технического характера, связанные с тем, что где-то на территории ДНР расположился целый аэродром с вертолетами, однако его, видимо, не обстреливают, в отличие от центра Донецка. Он дальше? Или просто где-то хорошо спрятан и закрыт ПВО? С другой стороны, как можно спрятать огромную площадку с постоянно взлетающими с нее многотонными «грузовиками», представить сложно.
Ветер от лопастей немного потрепал меня и носилки во время погрузки, их вставили в точно такие же крепежи, которые имелись в автобусе, и двигатель взревел, отрывая вертолет от земли. Рядом со мной на лавку сел еще один одноногий боец, скачущий на одной ноге при поддержке медиков, кто-то был с замотанной рукой — война всех пропустила через свои жернова, как огромная советская мясорубка. Кто-то пострадал больше, кто-то меньше, однако страдали в той или иной мере все.
Порой там, как говорят, «за ленточкой», мне действительно было очень хорошо. Война давала мне чувство полноценной, яркой, ни с чем не сравнимой жизни — жизни правильной, праведной и именно той, какой она должна быть. Но она и брала свою плату, и сейчас я в полной мере рассчитываюсь за все, летя на дребезжащем и ревущем вертолете куда-то на восток, в сторону материковой России. Там ждут меня родители, друзья. Там что-то обычное и обыденное. Там Алина. Нужен ли я там? Думаю — да, нужен. Даже такой, как сейчас, немощный и не способный просто самостоятельно сходить в туалет. Для этих целей здесь использовались специальные пластиковые емкости с широким косым горлом и ручкой, которые персонал госпиталей приносил после твоей просьбы. Это было странно — еще совсем недавно ты решал судьбы людей и кроил ткань истории, пусть даже в своей маленькой роли, а сейчас ты не можешь даже то, что с легкостью делает маленький ребенок. Дойти до унитаза. Да и просто куда-то дойти…
Может, это плата за гордыню, может, это слепой перст судьбы, но неважно. Делай то, что должен, и будь что будет. Я все это время делал то, что должно, и теперь необходимо смириться с тем, что со мной будет. Смириться с болью в плотно забинтованной, но сочащейся кровью конечности, с тряской в вертолете, с невозможностью самому себя обслужить. Будь что будет, на самом-то деле. Сейчас я уже ничего не в силах изменить — только повиноваться фатуму, только повиноваться воле Господней, если она все-таки есть.
Ведь Его пути неисповедимы. К чему приведет мой подрыв? Не знает и не узнает никто. Но ведь он отразится не только на моей жизни — он отразится в той или иной мере на всех моих потомках, которые у меня, скорее всего, будут. Он отразится на тысячах людей, что подписаны на мой канал в Telegram и узнают об окончании моей «карьеры». Даже если они забудут об этом спустя минуту, отложив смартфон, все равно все будет немного иначе, и чем закончится — неясно. Да ничем, в принципе, не закончится, и никогда. Нет начала, нет конца, есть только события, каждое из которых вытекает из предыдущего, и они будут продолжаться до тех пор, пока солнце не погаснет, а мир не канет в небытие.
Но до этого момента еще далеко. Близко сейчас до внутренней обшивки вертолета, до тех людей, что тоже сидят в салоне. Но ни думать о них, ни смотреть на них я не хотел. Видимо, ранение и обезболивающее еще держали меня в состоянии некоторой замутненности рассудка, поэтому все окружающее было для меня не очень интересно. Только встреча с Алиной, только отдых. В остальном и тело, и мысли сковывала страшная апатия, не позволяющая мне сосредоточиться на чем-то или даже крепко задуматься. После нашествия крушащего и уничтожающего все грызуна голова была полупуста и не хотела принимать в себя что-либо.
Полет мне показался уже не таким долгим, путь от него до госпиталя — тоже. Там повторялось все, через что я проходил неоднократно. Опросы на белом кафельном полу приемного отделения, где мне пришлось пересказывать обстоятельства ранения и объясняться, что я — приписанный к такой-то воинской части доброволец.
На полу приемного отделения и кроме меня лежало достаточное количество людей. На полу и справа и слева стояли такие же носилки, бойцы общались между собой, встречали каких-то знакомых, рассказывали свои истории. Для меня же это все представлялось процессом не особо интересным — меня ничего особо не связывало с этими людьми, кроме обстоятельств, в которых мы оказались. Подобные разговоры я слышал много раз до попадания в госпиталь, услышу много раз там, да и после госпиталя, в принципе, тоже. Все мы проходили примерно через одни и те же ситуации на фронте, хоть и с разными вариациями, все знали какое-то количество «интересных» историй, которые на самом деле были весьма типичны и стандартны. Обсуждали и гражданскую жизнь, но и в ней у многих людей было достаточно пересечений — в значительной части раненые были мобилизованными, уроженцами каких-либо отдаленных участков и деревень, зарабатывавшими на жизнь своим трудом. Добровольцев было сравнительно мало, и их можно было разделить на три условные категории, по суждению одного из моих сослуживцев: бывшие заключенные, бывшие силовики и искатели приключений. Хотя на самом деле искателей приключений среди бойцов было много, больше, чем силовиков и сидельцев, поэтому их при желании тоже можно было бы разбить на какие-то свои подгруппы. Вот кого среди добровольцев действительно было немного, так это людей, которые ехали на войну за заработком — больно уж сомнительными последствиями могло обернуться подобн