Нам сказали вытянуться в цепь и идти на дистанции пятнадцать метров. Одинокие фигуры по одной поднимались на холм навстречу серому, низкому свинцовому небу, с которого периодически срывались снежинки. Дорога чуть петляла, вскоре справа вдоль нее начал тянуться старый, пообсыпавшийся окоп. Первый окоп, который я увидел в своей жизни. Все идущие им пренебрегали: хотя мы шли по совершенно открытой местности, которая легко простреливалась с дистанции нескольких километров, по нам никто не стрелял — не было слышно ни залпов орудий, ни стрекотания автоматов, ни плевков снайперской винтовки. Передовая встречала нас абсолютным затишьем, с которым я не предполагал здесь столкнуться. Нет ничего, нет совершенно ничего, нет врага, нет друга, только утомленные мужчины с автоматами, что долго идут в гору, таща на себе вещмешки, сухпаи, воду и прочий необходимый для долгого обитания вдали от цивилизации скарб.
Наконец мы поднялись наверх и зашли в прогал между двумя холмами. Здесь, в относительной безопасности (с другой стороны, мы и во время перехода были в относительной безопасности), солдаты столпились и ждали дальнейших указаний.
Вид из блиндажа на авдеевский коксохимический завод
Март двадцать второго. Просто мужчины средних лет, без касок, с древними автоматами, в дутой, не по размеру подобранной форме, с брезентовыми, висящими на ремнях подсумками, забились в какое-то подобие деревянных сарайчиков, которые могли защитить разве что от наблюдения с воздуха. Я едва ли помню их позывные, однако лица и образы сохранились в памяти. Точно был Толстый — приземистый, коренастый и чуть смугловатый боец, который ранее занимался борьбой и был для этого очень подходяще сложен. В мирное время он работал на кондитерском производстве. А был еще, допустим, Ржавый. Назовем его так. Рыжий мужчина тридцати с лишним лет, выглядящий моложе своего возраста и производящий впечатление типичного провинциала — с сильным донецким выговором, зычным смехом и незамысловатым юмором.
Еще одного я окрещу Шлангом. Высокий, жилистый, тоже возрастом около сорока лет — по нему явно было видно, что он долго отбывал наказание в местах лишения свободы. По некоторым людям это было настолько заметно и очевидно, что казалось, это не заключение их такими сделало — они изначально были созданы для заключения и не могли пойти каким-либо другим путем. Шланг мне запомнился рассказом о том, как во время совместной пьянки предававшаяся утехам с разными мужчинами подруга внезапно отказалась удовлетворять его орально, за что получила удар по лицу. История отдавала какой-то столь зашкаливающей дикостью и низостью, что навсегда запечатлелась в моей памяти — как мазут оставляет на одежде пятна, от которых просто невозможно избавиться. Но более меня впечатлил даже не сам факт, что подобное где-то происходило, а то, что человек об этом рассказывал самостоятельно и в незамутненном сознании, а значит, подобным чуть ли не гордился.
Пожалуй, тогда я в целом еще был слишком впечатлителен. Все мне казалось необычным и новым. Сейчас, спустя почти два года после описываемых событий, все было бы таким привычным, стандартным и даже тривиальным, но тогда и окоп был чем-то из совершенно другого мира, с которым я ранее никогда не пересекался.
Старший на позиции, которого, насколько я помню, звали Черкес, крупный и полноватый смуглый мужчина лет пятидесяти, получил инструкции от предыдущего командира, чье подразделение мы сейчас меняли, и мы двинулись куда-то по петляющему окопу. Он то расширялся, то сужался, то менял уровень, от него в разные стороны отходили небольшие «лисьи норы» — углубления, которые позволяли спрятаться во время обстрела и способные защитить от взрывов и осколков. В некоторых местах окоп был перетянут «сигнализацией» — веревками, на которых болтались металлические банки. Предполагалось, что вражеский диверсант должен зацепить их в темноте и выдать себя караулу.
Сначала окоп нырнул под накат — перекрытие из толстых бревен, что сверху было присыпано землей, а затем, спустя метров пять, уперся в деревянную дверь. За нею скрывался огромный блиндаж, один из самых больших, какие я когда-либо встречал. В первом помещении в тусклом свете висящего под потолком фонарика можно было разобрать стоящие в левом углу двухъярусные лежанки, сколоченные из грубых досок. По центру помещения стоял стол, за ним скрывалась еще одна кровать, а справа от входа горела небольшая печь-буржуйка.
Потолок был низким и серым, как и все, что меня окружало. Земляные стены, земляной пол — все это не могло обеспечить какого-то намека на чистоту, и с этим приходилось мириться. Это передовой рубеж, отстроенный здесь порядка восьми лет назад, за которым идет сначала Ясиноватая, а потом Донецк. Первая линия обороны, а за ней дальше — только жовто-блакитные прапоры и люди, которые тоже говорят на русском языке, но которые хотят нас убить, — точно так же, как ты хочешь убить их.
— Мы тут все потенциальные «двухсотые», — задумчиво проговорил Черкес, когда мы собрались в основном помещении, — ДРГ зайдет, одну гранату в трубу, и все. Со всех сторон хохлы, там окопы к ним идут. Это их бывшие позиции, поэтому они тут все знают.
Вот так приехать на войну и в первый день на фронте стать жертвой заброшенной в печку гранаты мне совершенно не хотелось. Однако я уже здесь, пусть и с трех сторон противник, пусть нас тут всего семеро на километры вокруг (эти позиции уже в тылу, поэтому нет ничего страшного в том, чтобы рассказать о происходящем там почти за два года до написания этих срок). Семь бойцов, многие из которых так же, как и я, приехали на передовую в первый раз и которых эти слова, скорее всего, тоже сильно демотивировали.
Как я уже сказал, я уже здесь. Я делал то, что должен, — примчался на поезде из Санкт-Петербурга, пересек границу по документам, гласящим, что человек в камуфляже и с двумя рюкзаками амуниции едет работать помощником юриста. Теперь остается ждать и надеяться на лучшее, а если что-то и произойдет, то принять свою участь достойно. Других путей развития ситуации я просто не видел.
— Кто сейчас первый пойдет на «глаза»?
Я вызвался и отправился к «глазам», небольшой будке, чуть поднимающейся над уровнем земли и смотрящей в разные стороны узкими бойницами. Настолько узкими, что для наблюдения голову приходилось наклонять вбок — иначе она упиралась в потолок. Через бойницы было видно поле, пересекающую его лесополосу; ставки; завод «Коксохим», бои за который закончились в начале 24-го года. Противника видно не было, да даже если и смотреть во все глаза, противник все равно может подойти к блиндажу незамеченным. Вокруг блиндажа в разные стороны паутиной расходились окопы, часть обзора закрывал косогор — действительно, для ДРГ здесь было весьма вольготно. Еще один человек охранял входы в блиндаж, которых было три, а остальные бойцы находились внутри и просто ждали окончания выезда — ели, спали, топили печку. Предполагалось, что мы будем меняться каждые два часа, а затем отдыхать, и затем я тоже пойду на заслуженный отдых.
— Я вообще все боевые могу не спать. На шухере буду постоянно, — послышалось снизу, из блиндажа. Это вещал некто с позывным «Папаха», плотный, невысокий и лысый мужчина с голубыми глазами, который вообще любил очень много чего рассказывать. Сошлись мы с ним на почве землячества — когда он выяснил, что я тоже из Оренбурга, то позвал с собой на этот выезд и заявил, что я «ближайший ему человек» и за меня он «порвет жопу». Не то чтобы мне хотелось, чтобы кто-то из сослуживцев из-за меня экспериментировал со своим задним проходом, но отговаривать я его не стал. В конечном итоге выяснилось, что ни одному из слов Папахи верить нельзя. И понял я это после того, как он завалился спать беспробудным сном.
Впервые я с ним столкнулся сразу после того, как меня привезли на базу и решили определить на ночлег. В здании бывшей автобазы, ныне уничтоженной попаданием «Хаймарса», встретивший меня боец провел по коридору и открыл одну из однотипных пластиковых дверей.
В небольшой комнате на одно окно впритык стояли четыре кровати, и на одной из них лежал Папаха — коренастый, в десантном тельнике, лысый и вообще производящий впечатление опытного бойца.
— Ты кто такой?
— Новый доброволец, — ответил я, кидая на пол рюкзаки и усаживаясь на кровать, головой подходящей к подоконнику.
Папаха поднялся на кровати напротив и, как мне показалось даже через полумрак, смерил меня испытующим взглядом.
— Где воевал, где служил?
— Нигде не воевал и не служил, но раньше с оружием работал, — отозвался я, понимая, к чему это все идет. Начинался разговор в духе «наберут по объявлениям, делать тебе тут нечего» и т. д. Но все пошло по совершенно непредвиденному маршруту.
— Вот смотри, зажали тебя в переулке хохлы вчетвером. Патроны кончаются, так огнем прижимают, что головы не поднять. Что будешь делать?
Вопрос до боли напоминал зоновские загадки из разряда «что съешь — мыло со стола или хлеб с параши?». Они в абсолютном большинстве случаев отличаются тем, что угадать ответ, ранее не соприкасаясь с блатной культурой, практически невозможно.
— Гранату кину, — предположил я спустя несколько секунд.
— Нет гранат!
— Ну и что делать?
— Берешь, чеку вырываешь и вместе с собой кого-нибудь забираешь! Я так восемь человек с собой забрал, весь бок вон…
— Так подожди, нет же гранат?
В ответ мне послышалось сопение, а затем собеседник и вовсе затих, уложившись обратно на койку. В голову мне уже тогда начали закрадываться некоторые подозрения — человек, подорвавшийся и забравший еще с собой восьмерых, спокойно сопит на кровати и всем видом показывает, что на тот свет не собирается.
Тогда я списал это на состояние алкогольного опьянения (закладывал за воротник, как выяснилось позже, Папаха нередко), а потом понял, что у человека просто такой стиль общения — постоянно петь себе дифирамбы, которые имеют мало общего с реальностью. Как-то раз он попросил у меня денег на батарейки для фонарика, оправдывая себя таким образом: