— Денег всего триста рублей осталось. Триста тысяч, но они у жены, а тут ни копейки.
Также он рассказывал, что во множестве городов нашей необъятной родины у него по жене, с которыми он время от времени подолгу трещал по телефону, поэтому назвать его человеком надежным язык как-то не поворачивался. Но какой был — такой был.
За бойницей постепенно темнело, меня сменили на «глазах», и я отправился перекусить. Наш сухой паек представлял собой круглые хлеба, «мевину», как местные называли всю лапшу быстрого приготовления, консервы с рыбой и мясом и прочую непритязательную еду, основным положительным качеством которой было то, что она почти не портилась. Армейских стандартных сухих пайков здесь, к сожалению, не было, хотя они были бы и разнообразнее, и питательнее, и компактнее. Но опять же, как мне рассказали позже, многие из солдат в начале войны не имели и этого, особенно те, кто был мобилизован из ДНР в другие подразделения. Описывалось их положение крылатой фразой: «Питание трехразовое — понедельник, среда и пятница».
Я разогрел банку дешевой свиной тушенки на раскаленной печке, проглотил ее содержимое вместе с хлебом и выпил чаю. Война, ранее представлявшаяся мне чем-то пугающим и жестоким, теряла свое былое очарование и представала передо мной в новом свете — делом утомительным, малопривлекательным и не позволяющим реализоваться героическому порыву. Черкес перед выездом дал мне с собой два магазина, так как у меня их не было вообще, и я с христианским смирением ждал «начала». Когда они мне пригодятся, я не знал, но чувствовал, что в любую секунду относительная мирность нашей позиции может смениться схваткой с превосходящим противником.
Блиндаж под Авдеевкой
Особенно это чувство обострилось, когда я вышел сторожить основной вход в блиндаж. Там, у входа, лежала дежурная граната, так как гранаты нам с собой никто не выдавал — в «П.» того времени они были редкостью. Там же, у входа, дежурил я, взяв РГД-5 в руки и подразжав усики, сжимающие чеку. С боевыми гранатами я до этого момента не сталкивался, однако в теории представлял, что с ней нужно делать.
Если я услышу шум со стороны окопа, я прижму к корпусу гранаты предохранительную скобу, потяну за чеку и метну боеприпас в сторону диверсанта. Или лучше его подпустить поближе, чтобы наверняка? В любом случае надо замереть и ждать. Нужно терпеть, когда пальцы ног в берцах постепенно немеют от холода, нужно терпеть и слушать.
Еще один урок этой войны — нужно постоянно слушать. Нужно слушать залпы вражеской артиллерии — тогда я еще не разбирался в ней, но сразу пришел к выводу, что нужно определять, с какого направления стреляют. Слушать шорохи в темноте. Ты не увидишь приближающегося противника (ночников у нас, конечно, не было), но можешь его услышать. Хотя — что дальше? Дальше только умереть. Ничего более не остается. Нас тут семеро, и достойного сопротивления мы оказать не сможем. Нужно просто смириться, что я камикадзе, направивший свой самолет в сторону американского корабля. А еще нужно дождаться смены караула — уже тогда я понял, что время в карауле невозможно тянется, в то время как часы, отведенные на отдых, проскакивают незаметно.
Шорох. Такой предательский, что-то выдающий. Нельзя сказать, что это, доставать чеку еще слишком рано. Пусть подойдет поближе, я пойму, где он. Я предупрежден, а следовательно, у меня есть преимущество. Секунда, еще одна. Шорох. Я готов, я готов. Я за этим сюда и приехал, правда? Понимал, чем это может закончиться.
Живность в блиндаже
Из-за поворота что-то мелькнуло, и под ноги мне выбежала живущая на этих позициях собака, которую местные бойцы ласково окрестили Пушилиным. Я выдохнул, опустил сжимавшие гранату руки и передумал умирать. В конце концов, не в ближайшие минуты — до конца караула я точно доживу, а может, и дольше.
Три дня протянулись в монотонном ритме, время между караулами разбавлялось сном и едой, я ждал отбытия. Потом еще один выезд, уже на соседнюю позицию, который протекал примерно так же, как и первый. Иногда с поверхности доносились взрывы, но они были где-то далеко и угрозы для нашего укрытия не представляли.
Да, за короткий промежуток времени я увидел и испытал здесь уже очень многое. За последние две недели память вобрала в себя прекрасные моменты, которые никогда не увидят и не поймут люди, далекие от зоны боевых действий. Я мчал на микроавтобусе по проселочной дороге, вдоль которой стояли установки «Град», разрывающие пространство отправляемыми вдаль ракетами. В руках — автомат, на голове — каска, кто-то кричит про скорую ответку, а ты понимаешь, что живешь, и чертовски этому рад. Видел, как наши самолеты уклоняются от ракет в небе над Авдеевкой. Шел по дубовой аллее, которую окружали пожары, висящие в небе осветительные ракеты и прилеты снарядов.
Еще я узнавал, что люди, с которыми ты еще вчера сидел за одним столом, уже сегодня могут быть мертвы. Сильнее всего меня впечатлила смерть одного совсем молодого парня. Худощавый, невысокий, обычный. Я бы не обратил на него внимания, если бы встретил на улицах Санкт-Петербурга. Но я встретил его в Донбассе, где он отличался от остальных бойцов висящим на боку пулеметом, который, казалось, должен перевесить и повалить парнишку на бок. Но он был уже опытным солдатом — как выяснилось, воевал он с 2019 года. До первого апреля 2022-го.
Несмотря на некоторые «прозрения» и интересные моменты, было очень скучно. При этом здесь всегда неподалеку ходила смерть, которая скрывалась за внешним спокойствием окружающего мира. Не знаю, может, дело в моем командовании, которое не может сберечь людей, может, еще в чем-то. Но вести о новых, новых и новых потерях дают тебе понять, что ты вовсе не вечен.
Каждый искренне верит, что является героем своей истории, основным персонажем повествования. Гибнут, отравляются, попадают под машины и ловят осколки статисты, массовка. Здесь понимаешь, что это не так. Уже завтра шарик рулетки может остановиться на другой ячейке, и ты пополнишь ряды статистов. Ты вовсе не бессмертен, нет. Ты можешь умереть не так, как представлял себе это — в старости, в окружении детей и внуков, а стать очередным безымянным «грузом двести», одним из тысяч, бессмысленным и бесполезным. То, что для тебя является жертвой во имя чего-то великого, станет очередной единичкой в отчете о боевых действиях.
Серая, пропитывающая все, утомляющая скука. Давящая на плечи, тянущая к земле, утомляющая тяжесть от ежеминутной смертности. Это то, из чего состоит война. Из этого сплава рождается свинец, повисший над тобой полотнами облаков. Вот только гроза все никак не начнется.
Грязь под нашими сапогами
Вчера больше всего на свете меня волновал прогноз погоды. Но для начала… Для начала я хочу поговорить не о нем, а о еще более отвлеченных вещах.
Никогда не задумывался о роли грязи в жизни человека — до определенного момента. Грязь всегда с нами, и мы постоянно пытаемся от нее избавиться. Протираем руки влажными салфетками, чистим зубы, моемся, подмываемся, ухаживаем за волосами. Как бы это избито и банально ни звучало (пусть так), но рождаемся мы в грязи, а затем в грязь же и уходим.
Когда я оказался в блиндаже на линии боевого соприкосновения, то мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы выработанный инстинкт неприятия грязи подавить. Для нормального человека ходить неделю в одном и том же белье, пить из одной кружки с кучей незнакомых людей и есть хлеб с черной от старости разделочной доски — совершенная дикость. Здесь же это норма, с которой необходимо смириться, хочешь ли ты того или нет.
И я думал, что подавил в себе брезгливость и «барские замашки» окончательно. Съесть печенье с вмонтированного в земляную стену стола, на котором лежит вековой слой пыли? Не вопрос. Сегодня боевой брат рассказал про интересные ощущения от того, когда прокалываешь себе ногу иглой шприца прямо через поношенную штанину. Человеку, привыкшему, что ему в филейную часть ставят уколы после дезинфекции медсестрой, процесс представляется за рамки вон выходящим.
Но в определенный момент я понял, что есть количество дерьма, с которым я смириться не могу. Когда свинцовое небо Донбасса разразилось, но не грозой, а мелким дождиком, водяной пылью. Ее почти не видно, но благодаря ей реальность начинает плыть — пейзаж меняется, земля из точки опоры превращается в ненадежную сопливую массу, окопы становятся болотом. Холодный, липкий свинец затекает тебе под кожу, забирается в легкие, капает на содрогающийся мозг через протечки в черепной коробке. Ты постоянно пытаешься хоть как-то уменьшить количество грязи на себе, хотя бы снять шматки земляной жижи, вытирая ноги о штыковую лопату, но это не помогает. Ведь грязь внутри тебя и снаружи, она в сырых берцах, под ногтями, на морщинках, покрывающих фаланги пальцев. От нее и от влаги со стоп начинает отслаиваться побелевшая кожа — такое явление, как «окопная нога», появилось во времена Первой мировой. И преследует солдат до сих пор, хотя меня пока обходит стороной.
Этот «грязный» выезд на передовую, про который я хочу рассказать, начался весьма необычно. ГАЗ-66, обычно возивший нас от базы к позициям, был уже почти полностью загружен людьми, вещмешками образца середины прошлого века, провиантом, дровами. Но вдруг в кузове внезапно появляется заместитель командира батальона, а также по совместительству его дальний родственник, комбат с позывным «Горец». Он был в компании еще нескольких «горцев», которые были одеты в черные бронежилеты и черные каски с надписью PRESS, а метки на микрофонах гласили, что это сотрудники телеканала НТВ.
Ничего страшного в этом не было, однако я сразу напрягся. Все пошло как-то не по плану, этих людей не должно тут было быть, они делали стандартный и спокойный выезд на позиции чем-то из ряда вон выходящим, что не сулило ничего хорошего.
Я отвернулся от них и смотрел в окно, в то время как журналисты вели беседы с находящимися в грузовике солдатами. Они о чем-то говорили с пулеметчиком, который посетовал на необходимость обеспечивать себя необходимой амуницией самостоятельно, а Горец сразу ввернул, что ему выдадут пулеметную разгрузку. Затем сам взял слово и рассказал, что приехал воевать за русский мир, как и все остальные. Потом попросили рассказать о себе еще одного из бойцов, что был поближе к камере.