Кадр из репортажа НТВ
Все это время мне приходилось наблюдать за протекающими за окном полями, на фоне которых возвышались терриконы и башни шахт. Апрель 22-го в Донбассе был так же сер и уныл, как и март, пожалуй, даже еще серее. В марте ненадолго выглядывало солнце, в то время как сейчас погода окончательно испортилась — с неба время от времени что-то капало, однако дождем это назвать было нельзя. Таким, смотрящим на серое небо за маленьким окном в кузове грузовика, меня и запечатлела камера журналистов. Репортаж у них получился весьма забавным, особенно то, что они описали происходящее в грузовике как «традицию». Дескать, командир традиционно едет на боевые с бойцами и поет «Катюшу». «Катюшу» тогда действительно пели — ее затянул Горец, вслед за ним подхватили еще несколько голосов. Только ехал он с нашей группой на боевые тогда впервые, да и «Катюша», насколько я знаю, не была традиционной песней в «Пятнашке».
Но некоторое приукрашивание действительности мы оставим на совести репортеров. Кроме того, они подписали кадры, как «бои за Авдеевку», в то время как «боями» это назвать было никак нельзя — ехали мы даже не на штурм, а просто охранять позиции, по которым фронт проходит последние восемь лет.
Самое же интересное, связанное с журналистами, началось уже по приезде — выпрыгнув из грузовика, оператор сразу же начал отходить от машины в зеленку, пытаясь поймать удачный кадр и направляя огромную телевизионную камеру на выгружающих провиант солдат.
— Стой! Там мины. Теперь выходи так же, как зашел, — посоветовал я, наблюдая, как абсолютно гражданский человек впервые в жизни начинает задумываться о суровых военных реалиях. На лице его сначала отразился испуг, а затем оператор начал потихоньку выбираться из зарослей, сосредоточенно переставляя ноги.
А теперь все то же самое, что и всегда, — долгое и муторное заступление на позиции. Пешая переброска в максимально загруженном состоянии — с белым пластиковым мешком дров на плечах, автоматом и рюкзаком, вверх по склону, по дороге, которая уже начала превращаться в жижу. Но как только мы поднялись наверх и оказались между двумя небольшими холмами, где обычно группы расходились на разные позиции, началось нечто, с чем мне раньше сталкиваться не доводилось, — прицельный минный обстрел.
Свист над головой заставил встрепенуться неорганизованную толпу людей, и они скопом рванули в сторону окопа. Медик нашей группы с позывным «Волк» (старый водитель, не имевший ничего общего с медициной) поскользнулся и упал на входе, а я схватил его за бушлат и подтянул наверх, после чего мы все оказались под защитой окружавшей нас земли.
Где-то раздался взрыв. Потом свист, потом еще один взрыв. Ничего удивительного в этом, в общем-то, не было, как-никак мы оказались на войне, однако во время ротаций ничего подобного раньше не происходило. Значит, нас обнаружили, заметили машину на подъезде, засекли, куда мы отправились, и начали прицельно работать по скоплению людей. Я понимал, что наличие репортеров на нашем выезде никак не могло повлиять на внезапную активизацию противника, однако не мог не испытывать к ним какой-то мрачной неприязни. Ездили же нормально на передовую, заступали, менялись, все было хорошо — и вот появляются журналисты практически одновременно вместе с обстрелом. Пусть эта злоба была иррациональной, однако отделаться я от нее не мог.
Они уже в блиндаже, под мощным накатом в несколько слоев бревен, а мне сейчас нужно возвращаться за оставшимися на дороге припасами в компании еще одного солдата — весьма интеллигентного и благонравного шахтера с позывным «Кондрат». Невысокий, под пятьдесят, смугловатый, он отличался от многих других представителей этого края какой-то острой, повышенной ответственностью за происходящее, разительно отличающейся от того раздолбайства, с которым приходилось сталкиваться.
Свиста пока слышно не было, поэтому я решил воспользоваться временным затишьем и совершить еще один заход к грузовику, который стоял там же, где мы из него вылезли. Однако и тут все было не так спокойно — сухостой неподалеку горел, давая знать, что вражеские минометчики пытались достать и наш транспорт.
Как только мы приблизились к грузовику на дистанцию окрика, сидящие внутри бойцы начали звать нас, подгонять, кричать, чтобы мы шли быстрее, считая, что машина ждет только нас, и как только мы с Кондратом доберемся до нее, она тут же рванет вдаль от линии фронта и выйдет из радиуса действия миномета.
— Мы за припасами пришли, заступающая смена, — крикнул им я и, взвалив мешок с дровами на плечи, развернулся и пошел в обратную сторону.
— Куда они собрались, командир с журналистами там же еще? — задался вопросом Кондрат.
Перипетии отношений между Горцем, водителем и отбывающей группой меня интересовали мало, куда больше я думал о том, что мне нужно добраться до своей позиции в целости и сохранности. Не будучи нашинкованным осколками от прилетевшей мины. На тот момент я уже вполне четко осознавал, что именно вражеские орудия, мины и снаряды представляют на этой войне основную опасность, в то время как стрелкотня — это явление и не столь частое, и не такое опасное. Одного своего «двухсотого» я уже видел краем глаза — нашинкованный осколками доброволец (кажется, из Абхазии) был эвакуирован из авдеевской промзоны, однако спасти его так и не удалось, его тело я заметил на кушетке, случайно заглянув в отведенную под нужды медиков комнату штаба. Как потом выяснилось, в «Пятнашке» на две сотни ранений различной тяжести приходилось только три пулевых, одно из которых — летальное. Можно сказать, что обычному пехотинцу на этой войне отведена весьма незавидная роль человека, который вряд ли сможет причинить вред противнику, о сам с большой долей вероятности просто будет мишенью для вражеской артиллерии и БПЛА.
Пока я размышлял о превратностях вооруженных конфликтов в третьем десятилетии двадцатого века, о том, что мир впал в ничтожество и о том, что я с куда большим удовольствием сходил бы в конную атаку за государя, мы вернулись обратно к точке, перевели дух и собрались выдвигаться дальше. Здесь было несколько позиций: одна совсем рядом, куда по окопам убежали журналисты и значительная часть бойцов, и еще одна — наша, до которой оставалось около километра по пересеченной местности. Но для начала нужно было пройти по дну песчаного карьера длиной в несколько сотен метров и забраться наверх по песчаной тропинке, продвижение по которой с грузом на плечах давалось всем с большим трудом.
Ноги вязли во влажном песке, скользили, а тропинка шла вверх с большим наклоном, она была не такой длинной, но сам процесс подъема почти гарантированно сбивал дыхание нагруженному человеку и вызывал жгучее желание отдохнуть. Это можно было сделать в небольшой ложбинке, куда выходила тропа — расположенная чуть ниже уровня полей вокруг, она скрыла бы нас от глаз наблюдателей и дала возможность перевести дух. Но как только последний боец поднялся наверх, новая мина дала о себе знать раздавшимся с небес свистом.
— Ложись!
Все упали на землю, и спустя полсекунды после того, как свист оборвался, совсем неподалеку раздался взрыв. Я обернулся и увидел поднимающийся дым — попадание пришлось на ту сторону карьера, в десятках метров от нас. После этого в воздухе повисла тишина, но я понимал, что в любую секунду по нам прилетит что-нибудь еще. Сколько минометов по нам работает? Один? Несколько? Что будет дальше — огонь продолжится или это был финальный аккорд?
Я вжался в землю, и ко мне в голову как-то отчетливо постучала мысль, что именно здесь, именно сейчас, во время этого рядового заступления на позицию, я и погибну. Вот так глупо и совсем негероично, просто от вражеского миномета, даже не наблюдая противника, точно так же, как погибли тысячи людей с начала этой войны, которая идет всего несколько месяцев. Лягу на холодную землю и не поднимусь — но только бы это было быстро и не очень болезненно. Неприятен был даже не сам уход из жизни, а плавное, медленное угасание, когда ты все прекрасно понимаешь, но сделать ничего уже не можешь. Угасание, смешанное с предсмертной агонией.
Понимание приблизившейся смерти не напугало, однако наоборот, как будто обдало ушатом холодной воды. Голова очистилась, прояснилась, и в ней начал вырисовываться план.
Мы ходили и к этой позиции по полю, однако предыдущий старший на позиции, Папаха, в прошлый выезд заставлял меня и еще несколько человек пройтись по окопной сетке, раскинувшейся здесь в разные стороны. Я знал, что окоп, который сейчас начинался по левую руку от нас, повернет и пойдет в сторону нашего блиндажа, потому что уже был здесь, все остальные же заступали сюда впервые.
— Через полторы минуты встаем, заходим в этот окоп и двигаемся вдоль него. Я дорогу знаю, не заблудимся, — как будто со стороны я услышал свой голос. Организм переходил в режим автономии, или в боевое состояние. Мысли практически рассеялись, не осталось в голове совсем ничего лишнего. Ни молитв, ни страха, ни пространных размышлений о жизни.
Ничего.
Поднялся, взвалил на плечи мешок. Вперед, по грязи, в скользящих по дну окопа берцах, но не обращая внимания на все это, на все лужи, на чиркающий по стене окопа автомат. Есть только направление, дистанция, которую мне нужно преодолеть, и ничего, нет больше ничего в этом мире.
Хотя нет, есть еще и вражеский миномет. Свист снова раздался где-то надо мной, и в голове раздался мой собственный, но крайне твердый голос:
— Залечь!
Я упал в грязь и замер, прикрыв голову мешком с дровами, который все это время лежал у меня на плечах. Снова взрыв.
— Подняться, вперед.
Кроме этого, в голове не было ничего, даже постоянный и непрекращающийся внутренний диалог заглох. Впервые, наверное, за все время моей сознательной жизни.
Я шел, а передо мной и сзади меня точно так же ложились и вставали другие бойцы. Нас преследовал украинский миномет, который, скорее всего, корректировали с дрона — уж больно прицельно он преследовал пешую группу, скрывавшуюся за кладками местности и под уровнем земли. Некоторые взрывы раздавались ближе, некоторые дальше — голос в голове неустанно диктовал команды. Он вел меня вперед, не позволяя отвлекаться ни на что лишнее. Как будто не бывало никогда двадцати шести лет жизни, будто все это время я не копил какой-никакой опыт, не читал, не писал, не творил, не слышал ни одного слова. Кристально, девственно чистое сознание.