Один из моих последующих командиров описывал это как «боевой режим», попав в который его дед во время битвы за Сталинград смог проскочить дверной проем, по которому вели огонь несколько пистолетов-пулеметов и полноценный пулемет. Не думаю, что подобное состояние сознания действительно позволяет уворачиваться от пуль, однако гарантирует, что ты не будешь паниковать, метаться и в целом делать глупости.
Еще один поворот окопа, еще один — и вот передо мной уже дверь блиндажа, деревянная, чуть перекошенная и выступающая из земляной стены. Я решительно пнул ее несколько раз, но ответа не было. Внутри укрепление было огромным — с кухней, «спальней» и даже условным вторым уровнем, нас просто могли не слышать.
Еще несколько ударов, и изнутри раздался сиплый голос «старшего по позиции» с позывным «Центурион»:
— Кто?
— Гусар!
— Кто?!
— Гусар!!!
— Гусар, ты, что ли?
— Да!
Дверь открылась, и я ввалился внутрь вместе с мешком дров, обогнув македонца и направившись в дальний угол коридора. Там сбросил с плеч мешок дров, который все это время довлел надо мной, и почувствовал дикий, бесконечный, непередаваемый приступ эйфории. Ни марки, ни колеса, ни алкоголь не дают человеку того приступа счастья, который я испытал в те мгновения. Жизнь в теле бурлила, счастье было безграничным и лилось через край, меня обуревала тяга к какой-то деятельности.
Первым делом я отправился на пост, где уже сидел Гера, ставший впоследствии моим взводным. Старый дальнобойщик лет шестидесяти, сухой, невысокого роста, на первый взгляд совсем не казался пугающим, но он был одним из добровольцев первой волны, вместе с сыном Жнецом несшим крест ратного подвига с самого начала войны в Донбассе. Добродушный, спокойный, смешливый, улыбающийся щербатым ртом, он умел вызвать искреннее уважение окружающих бойцов, в то время как упомянутый Центурион был его полной противоположностью — наглый, вечно орущий, особенно когда напивался, он умудрился даже наехать на какую-то женщину, что зашла вслед за нами в военторг, с вопросами о том, что она тут забыла. Бородатый, с выбитыми клыками (по его словам, от контузии), в некоторые моменты он мог быть интересным собеседником, однако в основном вел себя как образец страдающего от посттравматического синдрома и в целом весьма малокультурного ветерана.
В сторожке Гера сидел один и с выражением озадаченности и задумчивости смотрел на монитор, транслирующий обстановку с разбросанных вокруг блиндажа камер. Смотрелось это все несколько сюрреалистично — деревянная лавка, состоящий из бревен и черной пленки потолок, земляные стены, углубление с подобием стола в нем, и там — монитор. Не очень современный, но в дышащий мировыми войнами интерьер вообще не вписывающийся.
— Гера, родной, мы дошли! — с порога заявил я, вдыхая сырой блиндажный воздух полной грудью.
— Все целы?
— Да, никто не ранен.
— Ну и хорошо.
Я отправился на крохотную кухню, чтобы сделать в трех имеющихся на ней кружках чай. Здесь, кроме застеленного клеенкой стола, стула, полочек со всякими припасами, неработающей металлической печки и тускло освещающей это все лампочки, совсем ничего не было — все-таки каждый квадратный метр каждого блиндажа приходилось добывать долгим и тяжелым солдатским трудом, и поэтому на должный комфорт здесь рассчитывать не приходилось.
По-прежнему пребывая в окрыленном состоянии (я же выжил! и другие выжили! я справился!), я разлил кипяток по металлической посуде — себе, Гере и Македонцу, закусил подвернувшимся под руку пирожком (внезапно проснулся аппетит) и отправился обратно на наблюдательный пункт.
— Держи, с четырьмя ложками сахара, как ты любишь, — сказал я, протягивая кружку Македонцу.
— Я не буду чай…
Сказанное заставило меня присмотреться к вечно наглому Македонцу чуть получше, и я понял, что прогулка, сопровождающаяся минным обстрелом, повлияла на него весьма утихомиривающе. Они прошли на эту позицию минут на двадцать раньше группы, которую провел я, и Центурион никак не мог отойти от произошедшего — если я получил приступ эйфории, то он побледнел, утратил привычный орущий голос, аппетит и чуть ли не потряхивался. Его кружку чая я сплавил бойцу с позывным «Малой», а сам, кинув вещи в «спальне», отправился заступать на пост.
Этот блиндаж был хорош по многим параметрам, однако у него был и огромный минус — он был зависим от электричества. Следующий день выдался дождливым, что поначалу не доставляло особого беспокойства, просто с серых туч вниз капала скопившаяся там влага, но мне уже было неуютно в той странной робе из мешковины, что вчера мне выдали вместо нормальной горки по приказу Горца.
Время тянулось еще более тоскливо, а тучи все не расходились. И вот настал тот момент — и без того тусклый и слабый свет, освещавший блиндаж, несколько раз уныло мигнул и отказал. Вслед за ним отказали и камеры, а это значит, что мы остались без «глаз»: что теперь происходит вокруг, стало решительно непонятно. Неподалеку время от времени падали мины, их было слышно даже через закрытую дверь, а это значит, что падали совсем рядом, но они беспокоили куда меньше, чем отключившийся свет. Блиндаж моментально утонул во мраке и оставался бы в нем, если бы не извлеченные из заначек свечи и светильники, сделанные из тряпок и машинного масла. Без них мрак был бы непроницаем — через перекрытия под землю не пробивалось ни лучика света, но начинала просачиваться вода. Сначала она просто подкапывала в коридоре — эдакое ни к чему не обязывающее накрапывание, на которое легко не обращать внимания.
Освещение блиндажа банкой с маслом
Спустя некоторое время часть оказавшихся на этой позиции бойцов собрались на совет, чтобы решать, что предпринять в сложившейся ситуации. Кабель уже проверили внутри, посмотрели рубильник, который был прибит к одной из поддерживающих потолок опор — все тщетно. Проблема была в кабеле, который тянулся от ближайшей деревни к нам через поле — он явно уже неоднократно был перебит осколками, а затем скручен обратно и перемотан изолентой, а дождь просто закоротил попорченную полевку.
— Я могу слазить и восстановить, — предложил я, поняв, что задача, в принципе, не стоит и выеденного яйца. Ранее мне приходилось работать с электрикой и в куда более сложных форматах, чем ремонт одного-единственного провода, да и в целом вылезти из четырех стен и размяться, пусть и под обстрелом, представлялось мне хорошей идеей.
— Давай я тебе сейчас всеку, чтобы ты понял, что такое больно и тебе туда больше не хотелось, — буркнул Центурион.
В принципе, в его словах была даже своего рода мудрость — отсутствие страха было обусловлено тем, что адекватно оценить последствия риска я не мог. После каждого ранения у меня становилось все меньше и меньше желания куда-то лезть, да и реакция уже успевшего сильно пострадать от войны Македонца этим, в общем-то, и объяснялась. К моменту написания этих строк я уже испытывал страшную боль, получив одно из наиболее неприятных ранений, что в целом не убавило энтузиазма, но заставило быть куда осторожнее.
В конечном итоге восстанавливать кабель отправился Гера в компании Кондрата. До какого-то момента меня это угнетало, но затем кипучая энергия нашла выход — ремонтный отряд дозвонился на мобильник Македонцу и сообщил, что им нужна помощь. Да, на тот момент раций, даже самых дешевых и аналоговых, в нашем распоряжении не было, и приходилось пользоваться тем, что под рукой. А именно — нормально работающей на фронте сотовой связью.
Услышав это, я моментально оживился.
— Пойду? — с некоторой насмешкой спросил я у Македонца. Желающих все равно особо не было, поэтому и вариантов — тоже.
— Ну иди… — сказал старший позиции и отправился куда-то вглубь блиндажа.
— Что, отправляюсь? — крикнул я вслед, и ответа не прозвучало. Что ж, значит, пора.
Грязь под нашими сапогами
На выходе из блиндажа была огромная лужа. Это и неудивительно — дверь открывалась прямо в окоп, просто траншея в земле, что проложили по жирной, рыжей, глинистой почве. Все, что падало с неба вниз, стекало сначала в нее, а затем ниже, к порогу. Это было липкое, вязкое месиво, которое плотно облепляло берцы и будто хватало за них, заставляя с трудом совершать каждый новый шаг.
По слепленным из грязи ступеням я выскочил наверх, на поверхность, сжимая в руках автомат, и почти сразу соскользнул вниз в другой окоп, что вел в сторону Геры (во всяком случае, я так предполагал). У выданной мне робы грязно-коричневого цвета был один существенный плюс — ее было совершенно не жалко. Приземлившись на дно следующей траншеи, я быстрым шагом, хлюпая и намокая под моросью, уже пошел было вперед и сделал несколько десятков шагов, как услышал истошный вопль.
— Гуса-а-ар!!! — орал кто-то со стороны блиндажа. — Гуса-а-а-а-ар!!!
Я опрометью бросился назад, к позиции.
Самым сложным было залезть обратно на глиняную стену, с которой я только что съехал вниз. Упора не было, окоп был выше меня, отвесная стена из глины высотой метра два. Со второй или третьей попытки я хорошо зацепился, подтянул себя наверх и перевалился на ровную поверхность, что тоже уже начала превращаться в жижу, и спустился к входу в блиндаж.
Центурион встретил меня выпученными белесыми глазами, в которых читались тонны негодования, перекошенным лицом и тоннами трехэтажного мата. Не то чтобы меня это сильно впечатлило, но по некоторым словам я понял, что мне нужно было взять с собой моток кабеля, который и надо было отнести Гере, а когда я спросил о том, выходить мне или нет, то старший меня просто не услышал. Можно было бы долго и в подробностях описывать монолог и выражение лица Македонца, который успел оправиться от вчерашней растерянности, но вместо этого я продолжу повествовать о своей вылазке, что началась с этой небольшой неприятности.
Я примерно представлял, где кабель уходит в сторону деревни и где в теории может быть Гера. Однако когда я поднялся из сети окопов на поле, то понял, что низкий туман заволок все в зоне видимости. С одной стороны, это хорошо, куда меньше шансов на то, что меня заметят. С другой — сейчас мне придется ползти вперед, ожидая мину, что может в любую минуту сорваться с низкого неба вниз и раскидать меня по окружающему ландшафту, и ползти в направлении, которое мне представляется крайне сомнительным. Ни Геры, ни Кондрата я не видел, да и не должен был. Они наверняка тоже делали все, чтобы их не засекли.