Поле было покрыто прошлогодним сухостоем, начинала пробиваться первая трава, на улице было около плюс пятнадцати, мелкий дождик все никак не переставал. Я полз вперед, упираясь обтянутыми в коричневую мешковину коленями в грязь, видел вокруг себя только желтоватые стебли сухой травы и дымку, которая начинала клубиться практически сразу над головой. Видел и автомат, что я сжимал в руках и который доставлял мне еще большее количество неудобств. Флисовая шапка пока не промокла, но колени и локти были уже полностью сырыми, дождь начинал насквозь пропитывать ткань на спине, а в голову начинали закрадываться неприятные мысли. Провод я до сих пор не видел, хотя должен был бы уже на него напороться, Геру и Кондрата — тем более. Ремень от автомата, что я тащил перед собой, мешал каждому движению, я наползал на него и вытаскивал из-под себя (позже мне объяснили, как можно быстро и ловко ползать с оружием, но тогда такие премудрости военного дела мне были еще недоступны).
Это все напоминало лабиринт — серо-желтый, сырой, грязный, без начала и без конца. А в правильном ли направлении я вообще ползу? Точно ли там Гера? Возвращаться обратно с мотком провода на плече было бы безумно стыдно и глупо, кровь начинала приливать к лицу от одной мысли об этом. Нет, так нельзя.
Нужно дальше мокнуть под дождем, неловко отталкиваться от скользящей под коленями грязи, но двигаться вперед, несмотря ни на что. Должен найти. Он должен быть здесь. Я двигаюсь в правильном направлении. Даже миномет почему-то затих и больше не плевался снарядами, а это значит, что нужно продолжать ползти, нужно смотреть вперед и не оглядываться. А если противопехотная мина лежит где-то здесь? У меня с собой не было даже аптечки — только кабель и автомат. Потом, в следующих командировках, без брони и аптечки я не выходил из блиндажа, но тогда, в апреле 22-го, мы все как-то обходились без этого.
Грязь налипала на автомат, она вцеплялась в ткань защитного костюма, она оставалась у меня на лице, и конечно же, на руках — даже подходящих для таких условий перчаток тогда не нашлось. В принципе, если заменить пластиковый АК-74 на ППШ, а берцы с носками — на кирзовые сапоги с портянками, то я бы вполне сошел за какого-нибудь разведчика времен Второй мировой войны — такого же грязного и так же паршиво укомплектованного. Но я тогда думал не об этом — мысли в голове метались, сменяя одна другую, и все они кружились вокруг мерзости самого процесса, сопровождающих его рисков и того, куда я в конечном итоге приползу.
Периодически я, как суслик, поднимал голову из сухостоя вверх и тут же прятал ее обратно, не обнаружив ни своих, ни каких-либо ориентиров. Но однажды мне повезло — туман чуть снесло ветром, и взгляд нащупал человеческую фигуру, сидящую в поле. Причем было до нее совсем недалеко — метров тридцать, а может, и того меньше.
Наверное, от радости (и поняв, что Гера особо не прячется) я наплевал на наблюдателей и побежал в полуприседе, сжимая в правой руке автомат и придерживая объемный моток провода. Подбегая, я заметил, что метрах в тридцати еще дальше сидит и Кондрат, также сосредоточенно крутящий провод в полусогнутом положении.
— Это снова я. Как вы здесь?
— Да потихоньку, — флегматично ответил Гера, — провод принес? С ним скоро закончим, тут целый кусок весь в лохмотья.
— Я сюда дополз на брюхе, обратно бегом нормально будет? Не спалят, мин тут нет?
— Беги…
Я, так же согнувшись, рванул вдоль провода, что тянулся на высоте полуметра над полем. В тумане и траве тонкая белая нитка то терялась, то появлялась вновь, а я все думал, не оказалось бы в этом поле мин. Все-таки таблички «Заминировано» неподалеку стояли, а они периодически оказываются верны. Но нет, бросок закончился успешно. Я спрыгнул в окоп и, переводя дух, побрел вдоль него, понимая, что я уже в безопасности.
Прошло около получаса, свет снова загорелся. Вновь я сидел у монитора и наблюдал за окружающей обстановкой, Гера и Кондрат тоже вернулись. Блиндаж, согреваемый теплым светом лампочек накаливания, больше не казался столь мрачным; хотя коридоры уже расквасились от избытка влаги, а снаружи по-прежнему что-то взрывалось, взрывы были ритмичны и не вызывали волнения. Все понимали, что теперь будет немного лучше, — мы не останемся без света, без наблюдения за окружающей обстановкой. Все штатно боеготово, несмотря на то, что за порогом блиндажа начинается болото, а стоящий на улице ящик из-под патронов, что мы использовали в качестве пепельницы, был полон грязной воды, и там плавали унылые расклеивающиеся бычки. Но у нас была надежда.
Ее прервал слишком резкий и близкий свист с последовавшим за ним разрывом, после чего блиндаж снова стал достоянием темноты.
— Я туда больше не полезу! — раздался крик Геры, подключившего нас к сети от силы минут пятнадцать назад.
Вид из бойницы
В блиндаже нет электричества, кабель был перебит упавшей с неба миной. С потолка капает вода, ты слышишь, как отслаиваются и падают на пол куски стен. Твое пристанище напоминает сочащуюся пробоинами подводную лодку. Она погибает не во время битвы с превосходящим противником, с нее не капает горящий металл. Просто субмарина ветха, стара и должна стать частью огромного куска грязи, вернуться в свое изначальное состояние. Грязь зовет ее к себе, и зов все сильнее.
Знаете, под минометным обстрелом не страшно. Ты думаешь, ты действуешь, ты живешь, пусть даже кому-то из присутствующих жить осталось очень недолго. Под моросью в окопе ты гниешь заживо. Ты становишься грязью, еще живя и осознавая это. Поэтому — прогноз погоды. Поэтому — остановите все это. Дайте мне выйти наружу и вдохнуть воздуха, который не пропитан разлагающей сыростью.
Но все вышеописанное так гармонирует с происходящим вокруг. С дефицитом магазинов для автомата, с неорганизованностью во всем, с тем, что таможня РФ тогда не давала провезти гуманитарку для солдат, что сейчас на передовой. За последний век мы слишком много впитали в себя грязи, и она продолжает разлагать нас. Нищета, равнодушие, жадность, тупость стали нашими верными спутниками и будут преследовать, пока мы не выжжем всю грязь каленым железом.
Потому что теперь эта грязь жрет человеческие жизни, прямо сейчас. Мне рассказывали, как инструкторы из РФ бросали необстрелянных ребят из Донбасса на штурм укрепленных зданий под Мариуполем. Выживших после отбитой атаки посылали забирать убитых и раненых — и они оставались там же, вместе с ними. Люди, за которых я приехал проливать свою кровь, пускались в расход без какого-либо сомнения.
Но это закончится. Когда вместо абстрактных представлений о «хорошем» и «плохом», в головах возникнет идея заботы о своих. Когда до каждого человека, принимающего решения в РФ, будет донесено, что он должен не прятаться за красивыми абстракциями, а разбиваться в кровь за последнего русского солдата. Когда мы поймем, что мы не «общелюди», а единое русское целое, борющееся за себя.
Мы будем сражаться за жизнь каждого из нас. Мы дадим тем, кто борется за остальную нацию, должные почет и уважение. Мы снимем грязную робу и наденем запылившиеся золотые эполеты. Мы очистимся от всех тех, кого очистить от въевшейся в души грязи уже невозможно. Я верю, что ирредента пробуждает страшную силу, и она несет в себе очищение.
Мы
Посвящаю этот текст моим братьям — русским добровольцам: Латышу, Забику, Сибири. Спасибо за все, ребята!
Часть 1. Беглецы
Поверхность под моими ногами качнулась, мощный двигатель протяжно зарычал, и раскрашенный буквами Z открытый «Урал» двинулся с места.
«Хорошо, мы поехали уже! На связи!» — кричал я в трубку своему собеседнику.
Этого двадцатишестилетнего парня можно назвать дезертиром. Сегодня солдаты нашей части получали денежное довольствие, а он с удивлением узнал, что его нет в штате бригады. Согласно документам, боец у нас не служил, хотя неоднократно получал оружие и уезжал вместе со мной на линию соприкосновения.
Если бы он слег где-то под Авдеевкой, то часть бы даже не смогла оформить «двухсотого» как боевые потери. Но для него служба закончилась иначе — солдат просто отправился домой, в деревню под Донецком, не получив денег за участие в этой войне и плюнув на нее. И я его вполне могу понять, хотя сам приехал в Донбасс вовсе не на заработки. Столкнувшись с подобной халатностью со стороны штаба, волей-неволей начинаешь думать о том, что риски неоправданно высоки.
«Я не хочу умирать из-за чужого идиотизма», — сказал парень из Выборга, отправляясь обратно в Россию. Это уже другой дезертир.
Его я тоже понимаю. Никто не хочет умирать из-за чужого идиотизма. Если мы и умираем, то нуждаемся хотя бы в достойной смерти (да, стремление потешить самолюбие зачастую для человека важнее инстинкта самосохранения). А так… Никто не хочет умереть оттого, что пьяный монтажник уронил ему на голову гаечный ключ. Никто не хочет умереть из-за недальновидности руководства. Это нелепо, тупо, бессмысленно, в этом нет героизма. Самолюбие только пострадает.
Что же касается того, кто позвонил мне в самом начале рассказа, то он просил поддерживать с ним связь и «не огорчаться» на него. Но во мне не было и тени обиды, хотя в тот вечер он должен был ехать с нами на боевые. Беглеца быстро заменили другим солдатом, и «Урал» выехал, не выбившись из графика.
Часть 2. Номерок блатной
В кузове грузовика тряслись тринадцать мужчин со старыми автоматами. Из общей массы я, пожалуй, немного выделялся — на моей голове недешевый кевларовый шлем, в то время как остальные едут в шапках и капюшонах, презрев выданные в части каски-«мозгосборники». Это стальные шлемы времен чуть ли не Второй мировой, не защищающие ни от пуль, ни от осколков. Вес они имеют солидный, но пригодятся только для того, чтобы не дать содержимому черепной коробки расплескаться по окрестностям после столкновения головы и куска металла.
Кроме того, я единственный, на ком были очки. Всего -1, но на выезде зрение должно быть максимально четким. На этом, пожалуй, отличия и заканчивались. Когда все повернулись вслед идущим по обочине девушкам, то я повернулся вместе со всеми. Когда ехавший рядом со мной мужик включил с телефона музыку ранее ненавистного мне жанра, то я пришел к выводу, что она не так уж и плоха, и начал покачивать в такт головой. «Урал» ехал по окраине Донецка под хрипловатые трели какого-то рэпера (или это еще шансонье? черт их разберет).