Я уверен в одном — возрожденная русская нация смогла бы уничтожить вирус украинства. Русская идея куда харизматичнее, привлекательнее и приятнее украинской. Почти все «они» рано или поздно могли бы стать частью «нас».
Синдром очевидца
Мой чуткий сон в одной из самых бюджетных гостиниц Донецка (и, к ее чести будет сказано, неплохих) был нарушен громким истеричным разговором, доносящимся из открытого настежь окна. Потянувшись к телефону, я обнаружил, что уже восемь вечера, а это значит, что почти все заведения в городе закрылись, и чтобы не уйти в ночь голодным, нужно срочно что-то соображать. Однако вставать было лень. Слушать украинские вопли (а интонация явно указывала на то, что с кем-то общается носитель украинской идентичности) мне тоже не очень хотелось, но выбора не было. Либо подниматься и закрывать окно, из которого веял легкий ветерок, либо невольно подслушивать продолжающуюся на повышенных тонах беседу.
Как выяснилось, беженка из Мариуполя на чистом русском языке общалась с какой-то женщиной из России и требовала помощи. Кто-то из ее мужчин (не могу сказать, муж, сын или иной родственник) попал в плен, и сюда она прибыла, чтобы как-то помочь вэсэушнику. Как я уже заметил, разговор велся на весьма повышенных тонах, а затем и вовсе был резко оборван. Украинка сразу набрала еще кого-то и стала пересказывать содержание первой беседы, из чего я узнал много интересных фактов.
Во-первых, истеричная женщина заявила, что Мариуполь был разрушен русской военщиной (хотя я лично говорил с человеком, которому нацбатовцы спалили квартиру вместе с остальной девятиэтажкой). Во-вторых, что азовцы были не взяты в плен, а эвакуированы. В-третьих, что собеседница из России ставила ей в упрек то, что киевский режим на протяжении уже почти десяти лет долбит Донецк.
— А я сама сейчас в Донецке! По нему не е… т! Отсюда е… т!
К слову, тем же утром в центре слышались серьезные прилеты. Возле ресторана, куда я несколько раз заходил пропустить рюмку и поужинать, стоит пепельница-мусорка, в которой я насчитал пять отверстий от осколков. Гуляя по центру, можно заметить веерообразные выбоины в асфальте, а возле них — скромный мемориал в виде венка и нескольких игрушек. Здесь погибли дети.
Сейчас я пишу эти строки, зная, что вчера по центру города, который я уже успел неплохо изучить, было выпущено сорок зарядов «Града», после чего украинцы начали рассказывать, что Донецк обстреляла армия РФ. «Сами себя обстреливают» — это вообще уже такой устоявшийся мем, который воспроизводится с самого начала войны в Донбассе. Но местные прекрасно знают, откуда идут выходы, где ближайшие украинские позиции, и не перепутали бы, если бы по ним ударили свои. К слову, в Донецке даже есть своя градация комфортности района — в зависимости от того, как часто по нему прилетают украинские снаряды и ракеты. Но думаю, упомянутая украинка, если она еще живет в центре, вполне себе подхватила историю о том, что город обстреляли подлые русские.
Завершая рассказ о предыдущем разговоре, она эмоционально добавила:
— Я ей в конце говорю: иди на…! Как и русский военный корабль!
На…, к слову, она никого не посылала, а просто бросила трубку. Но это уже нюансы.
К чему я это? К тому, что даже если человек является очевидцем каких-то событий, то воспринимает он их совершенно по-разному. Есть ли вероятность того, что это российские военные ударили по городу и по своей инициативе раздолбали Мариуполь? Определенная, совершенно теоретическая, есть. Поверю я когда-нибудь в это? Нет. А приехавшая в Донецк «беженка» никогда не начнет обвинять украинцев. У нас разная, даже полярная идентичность, разные авторитеты, противоположные цели и задачи.
В целом же человек никогда до конца не понимает, что происходит вокруг него. Тот, кто находится на передовой, не понимает вообще ничего. Около месяца назад мы спорили с сослуживцами о том, находится ли Авдеевка в котле или нет. Судя по тому, что я читал, нет, в то время как мне доказывали, что этот украинский форпост уже окружен. На тот момент, когда я пишу эти строки, «знаменитый авдеевский котел» уже потихоньку становится мемом — кольцо вокруг населенного пункта не замкнуто до сих пор.
Слухи, обрывки достоверной информации и дезы, надежды — все это смешивается в голове у рандомного солдата настолько, что узнавать у него про обстановку на фронте — это последнее, чем стоит заниматься. Люди, которые непосредственно стоят на подступах к Авдеевке, понятия не имеют, окружена она или нет.
Когда меня просят писать, «как там продвигается свинорез», я могу сказать лишь, что любой человек с доступом к интернету знает об этом больше, чем я. Который просто сидел четверо суток в окопе с плохой связью, слушая работу артиллерии и периодические стрелковые столкновения на позициях неподалеку. Когда друзья мне пишут и интересуются, как дела, что я могу им ответить? В общем-то, ничего. Вчера было громко. Вчера было тихо. Кто-то ранен, кто-то умер, кто-то воюет дальше. Кто-то хочет верить в одно, кто-то в другое, и картина мира у этих людей будет совершенно разная. Все равно узнать и понять, что происходит вокруг них, они не смогут, однако свое мнение составить все равно нужно.
Отсюда вырастает эдакий «синдром очевидца». Вы думаете, что все знаете, окружающие думают, что вы все знаете, «вы же там были», а в итоге распространяются бред и домыслы. Но только кто поймет, что это бред и домыслы? Кто сможет вас переубедить? Никто, пожалуй. Потом еще будут сломаны тысячи копий, рассказаны миллионы «правд», но ни одна из них не будет близка к объективной реальности. Ну и черт с ними со всеми.
Война, мир, ненависть
Санкт-Петербург встречал меня мажорной торжественной нотой. Город был украшен к 350-летию Петра I, залит солнцем, жив и радостен. По Невскому куда-то спешили толпы пестро одетых людей, между которыми затесались мы с другом, — я в камуфляже и с рюкзаком за спиной, а он в восьмиклинке и светлом тренче.
Я совсем не был удивлен тому, что увидел после окопов, Авдеевки и Донецка. Окружающая меня реальность не казалась иллюзией, которая вот-вот пропадет, все было именно так, как должно быть. Улыбчивые прохожие, солнце, автобус, который распахнул двери перед нами и повез в сторону Коломны… Все было хорошо, но разговор почему-то не клеился.
Когда добрались до конечной точки маршрута, то стало понятно почему. Меня лихорадило и морозило, несмотря на очень погожий и даже жаркий по меркам Санкт-Петербурга день, а градусник уверенно маяковал о повышенной температуре. Паршивое начало отпуска, однако оно не помешало отдыху — я отлеживался в центре города, смотрел глупые сериалы, готовил по любимым мной рецептам и пил хорошее вино. То, что фронт был где-то бесконечно далеко, а из окна доносился только привычный шум города, не разбавляемый канонадой и грохотом прилетов, однозначно врачевало мою голову и восстанавливало запас сил.
Уверенно могу сказать, что наслаждался происходящим вокруг, когда один из моих петербургских друзей озадачил меня интересным вопросом. Как я отношусь к тому, что где-то идет война, а большая часть людей живет обычной праздной жизнью? Кто-то умирает, а кто-то кутит, где-то смерть и боль, а где-то радость и смех.
В голове сразу всплывает видео, где кадры военной хроники, перемешанные с роликами из люксовой светской жизни довоенной Москвы были наложены на «долгую счастливую жизнь». Сначала кривляющаяся Собчак, потом — колонны с украинскими военнопленными и залпами орудий. Намек был на то, что «долгая счастливая жизнь» новиопских элит подошла к концу, а на смену им пришла Россия настоящая — суровая, пропахшая порохом и беспощадная к своим врагам. А потом выясняется, что гламурная и пафосная Москва для стороннего наблюдателя не изменилась, а жизнь в Санкт-Петербурге идет своим чередом. Что чувствовать после этого солдату, испытавшему прикосновения войны и мира за несколько суток? Ненависть? Нет, во мне ее не было. Но я могу в подробностях рассказать, что переживает человек, испытывающий контраст во всей его полноте. Настолько сильно, насколько это возможно.
Однажды, несколько месяцев назад, я почувствовал себя наркоторговцем. С одной стороны, я сломал жизнь человеку, а с другой — он же сам этого хотел. Если совсем коротко, то я помог перейти границу ДНР восемнадцатилетнему парню, который ехал со мной в одном вагоне поезда Санкт-Петербург — Ростов — без связей, без контактов, просто наудачу. В свое оправдание скажу, что это был один из самых интеллектуально зрелых молодых людей, что мне встречались, поэтому я не стал его отговаривать, а просто взял с собой.
Мы воевали в одном подразделении и на одних позициях, поэтому хоть редко, но все-таки пересекались. Перед тем как Сибирь уехал в отпуск в сторону материковой России, мы с ним говорили несколько часов подряд, попутно израсходовав литровую бутылку приятного бурбона и заев все колбасой и сырками «Дружба». Восемнадцатилетний доброволец и рассказал о том, какой разрыв сознания он испытал в один из наиболее жестких выездов на позицию.
Уже не помню, с чего началась его история, но все было очень плохо. Позиция была затеряна в Авдеевской промзоне и окружена бурной растительностью, а также хорошо пристреляна вражескими минометами. Мины падали именно туда, куда они должны были падать, — в окопы, возле входа в укрепленное здание, они несли смерть и секли осколками все живое. Одним из первых был ранен пожилой командир, получивший осколок в шею. Сибирь — медик, поэтому, думаю, ему было куда тяжелее остальных — на тебя ложится ответственность за жизнь конкретного человека, который прямо сейчас у тебя на руках истекает кровью, мечется, пребывает в состоянии шока.
Осколок в шее. Рядом сонная артерия. Но старик выжил — получив заряд медикаментов и перетянутый жгутами и бинтами, он был эвакуирован с передовой, а командование было передано другому бойцу.
В тот день украинским минометчикам везло, а нашим бойцам — нет. В окоп возле пулеметной точки падает еще одна мина, укрепления затягивает дымом и поднятой пылью, а пригнувшийся и закрывший голову руками новоявленный командир издает истошный рев — разлетающиеся веером осколки секут его так, что кисти остаются висеть на лоскутах мяса, а перебитые кости криво торчат из окровавленных конечностей.