Я даже не видел ничего подобного за те три месяца, что воевал под Авдеевкой. Тот восемнадцатилетний парень не только видел, но и перематывал культи и останавливал кровотечение. А затем тащил раненого, обколотого всем, чем можно, на другую позицию, чуть более тыловую, откуда можно уехать в Донецк.
— Тебе сколько лет-то? — поинтересовался у раненого Сибирь, пытаясь не дать командиру отключиться. — Ого, да ты старше моей матери!
— Шкет ты еще совсем, — смеялся раненый.
— Да только я тебя тащу, а не ты меня. Пой, чтобы потеряться. Что угодно пой.
Капитан, капитан, улыбнитесь,
Ведь улыбка — это флаг корабля!
Капитан, капитан, подтянитесь,
Только смелым покоряются моря! —
вырывалось из груди человека, чьи руки взрыв превратил в лохмотья из плоти и костей.
Они дошли. Дошли до той точки, которую бой еще не затронул. Сибирь увидел, как в нескольких сотнях метров от места, где гремят разрывы и осколки нещадно секут все живое, резервисты флегматично перекрашивают белый щит в зеленый цвет. У расчета АГС, который должен прикрывать позицию, нет снарядов, кровь, оторванные конечности, а кисточка в зеленой краске равномерно ходит вниз и вверх по белой поверхности. Подмоги нет, свистящие пули, а грязный ворс оставляет следы на никому не нужном щите.
Безумие, сюрреализм, видение горячечного бреда, за которым следует возвращение в небольшой персональный ад, где осталась отбиваться совсем небольшая горстка бойцов.
— Я в какой-то момент понял, что скоро нас убьют. Если они зайдут сюда, нас просто трахнут, — вспоминал Сибирь, затягиваясь дешевой сигаретой у подоконника. Худощавая, почти двухметровая фигура юного добровольца совсем не производила впечатления закаленности и суровости, однако я был под сильнейшим впечатлением от его стойкости.
— Тогда командовать начал. Сказал, куда встать, а сам занял позицию напротив входа. Думал, что все, — продолжал объяснять медик.
А потом, по его словам, все закончилось. Выстрелы затихли. Никто не пришел. Уставший и вымотанный Сибирь полез в Telegram и читал новости о том, что Моргенштерн больше не будет писать песни на русском языке. Картина мира поплыла, мигнула и еще больше стала напоминать паршиво срежиссированный сюр. Что чувствует человек, который только что собирал порванное мясо товарища, а затем читает новости про попсового певца? Он чувствует, что две картины порванного мира просто не соединяются в его голове. Это не ненависть. Это удивление, шок, оторванность от реальности — что угодно. Но два мира продолжают существовать вне зависимости от нашей реакции на это. Более того, они должны существовать.
Но есть один важный нюанс, который нужно держать в голове, находясь за тысячи километров от передовой, в Москве или Санкт-Петербурге. Центр мира сейчас очень далеко от вас — он там, под Авдеевкой. От людей, которые умирают, выживают и продолжают воевать там, зависит и ваше будущее, и будущее следующих поколений. Наша история творится в окопе, а не в лоснящемся центре крупнейшего города Европы.
На изжоге
Черные закопченные стены сложены из кирпича и местами из ящиков из-под снарядов. До покрытого сажей потолка три-четыре метра, однако до него смог кто-то добраться и нацарапать над моей головой слово из трех букв. В православной традиции, как известно, чистилища нет — это сугубо католическая выдумка. Однако мое чистилище, думаю, выглядело бы примерно как-то так. До ада еще очень далеко, но и раем точно не назовешь.
— Если нас так продолжат отправлять, то я в Ростов поеду, — тихо проговорил боевой товарищ, лежащий справа от меня.
В помещении не было окон, но зато стояли большой стол, шатающаяся скамья, разнообразные полки, стеллажи и вешалки. Вдоль одной из стен лежали поддоны, застеленные ковриками и спальными мешками, на которых, собственно, мы и отдыхали. Отдыхалось с трудом — не очень просторная комната была заполнена группой горцев, громко что-то обсуждающих и периодически выясняющих между собой отношения. На улице время от времени слышны выходы и прилеты, что немного добавляет поводов для беспокойства, а полноценная перестрелка с щеневмерликами может начаться в любую минуту.
Вишенкой на торте стали изжога и рези в желудке, которые заставили задуматься о перспективе заработать язву на местном сухом пайке. Состоит он из хлеба, паршивой тушенки, лапши быстрого приготовления, консервированной гречки, недорогих сладостей. Впрочем, о желудке и его содержимом — позже. Нужно рассказать, как эта история началась…
— Я бы на А. хотел поехать или даже на К. Но не на Д., там, говорят, совсем паршиво, — говорил я, раскладывая вещи по своей койке в кубрике.
Вспомнить о случайно брошенной во время разговора фразе мне довелось через несколько часов. В мой кубрик зашел сосед, начальник караула и по совместительству петербургский еврей.
— Ребята, а вы на позиции не хотите поехать? — поинтересовался «сожитель» у меня и Димы, моего товарища-добровольца.
Ответ был дан коротко и ясно: не хотим. У нас своя группа, которая ездит на свои позиции и занимается своими делами. Однако достучаться не получилось — через несколько минут он привел в нашу комнату еще одного, который обратился к нам с тем же вопросом. Получив отказ, он спросил, кто наш командир, и через некоторое время вернулся уже с ним.
Как выяснилось, приказ на выезд был получен с самого верха. Мой командир зашел в кубрик, сел на кровать и отдал приказ — на Д. должны ехать, но не я. Отбудут Дима и Слава, в то время как я должен был остаться и получить купленный на собранные донаты дрон. Но… Было одно огромное но в виде алкоголизма Славы.
Доброволец пил как не в себя и, как только добирался до алкоголя, моментально просаживая все оказавшиеся в руках деньги, никогда не появлялся вовремя после увалов. Так получилось и в этот раз — в девять часов утра, когда надо было прибыть на базу, он сообщил, что стоит на остановке. Явился с сильнейшим перегаром он только к часу дня, и отправлять его на боевой выезд в таком состоянии значило поставить всю позицию под угрозу.
Написав последнюю фразу, я пришел к выводу, что сказанное не то чтобы соответствует действительности, хотя звучит крайне пафосно. Немного забегу вперед и скажу, что на той позиции, куда мы приехали, полуслепого человека с катарактой поставили наблюдать за дыркой в заборе. Дело в том, что ни дырки, ни забора он, собственно, не видел, а тем более не смог бы увидеть лезущих через нее вэсэушников. Так что один похмельный боец не испортил бы ситуацию.
Что я могу сказать точно, так это то, что за Славика мы бы все получили по шее от комбата. Пьяных на базе он не выносил, и, поговаривают, что в 14-м году жестоко расправлялся с пьющими подчиненными. На позиции мы поехали на его бронированном авто, так что исходящий от моего нерадивого сослуживца аромат старший точно бы учуял. Дальше же по старому армейскому принципу: накосячил один — отвечают все.
Одним словом, я настоял, чтобы алкоголик остался на базе, а я отправился на позицию Д. Последний на меня, конечно, обиделся, но я недолго переживал по этому поводу. Все самое веселое только начиналось, а я на черном внедорожнике мчал в сторону самой опасной позиции нашего отделения. Был и повод для радости — я впервые надел на выезд новый бронежилет.
Но уже совсем скоро мысли об обновке меня оставили. Мы прибыли в полуразрушенный ангар, выгрузились из авто под грохот разрывающихся неподалеку снарядов. Звук уже до боли привычный, а потому не вызывающий сильных эмоций. А вот про последующие события этого сказать было нельзя.
Нас встретили, затем была короткая прогулка по уничтоженной войной промзоне. Зрелище, скажу вам, достаточно интересное и по-своему даже эстетичное. Справа — прекрасное зеленое поле (по-любому заминированное), слева — ангары, заборы и прочие индустриальные объекты, пробитые, посеченные осколками и просто взорванные.
А затем мы попали в «чистилище», про которое я уже подробно рассказал в самом начале. Впечатление оно на меня с самого начала произвело самое гнетущее, и оно подтвердилось многократно.
Мысль о том, что столкновение может начаться в любой момент, не давала покоя. Не давали покоя крики, прилеты мин и ракет, выстрелы и изжога, которая накатывала с каждым проглоченным куском. Особенно если это какой-нибудь пряник или печенье, без которых, казалось бы, можно обойтись, но не получалось — мозг упорно хочет обрадовать себя хоть чем-нибудь вкусным, даже если это запрещенные к употреблению сладости.
Первый бой начался практически сразу по моему прибытию. Из цеха-чистилища шел подземный ход, стыкующийся с окопом и пулеметной точкой. Ползя по нему, я впервые услышал выстрелы и матерный крик, сопровождаемый длинной автоматной очередью, выпущенной куда-то в направлении противника.
Воевали в отряде по-разному. Здоровый и наглый горец, обещавший пойти на украинцев со штык-ножом, если закончится боекомплект, во время боя забежал в цех с пулеметом в трясущихся руках и кричал Диме, чтобы он ему в чем-то помог. Другой, пожилой и худощавый боец в толстых очках, зашел по другой причине — решил проверить WhatsApp, несмотря на грохочущую перестрелку. Брать пример, разумеется, не стоит с обоих, однако старик в данной ситуации у меня вызвал куда больше уважения.
Да и реакция моя на это столкновение была, пожалуй, более похожа на него. Я флегматично заряжал патроны в магазин, когда поймал себя на мысли: «Когда же это уже закончится?» Над головой выпущенные украинцами пули косили ветки, неподалеку слышались разрывы, но в целом меня это не сильно беспокоило. У ситуации был свой плюс — когда я взглянул на часы, выяснилось, что бой украл уже полтора часа времени, которое на позиции тянется безумно медленно. Мучило именно ожидание наступления украинцев, а далеко не сам замес.
Особенно когда он грозит начаться с минуты на минуту и несет в себе серьезную угрозу. Один раз я вскочил с поддонов оттого, что кто-то громко выкрикнул мой позывной. Когда т