большущий черный клюв сильно загибался книзу на конце. Испугавшись, что диковинные птицы вот-вот улетят, Коля бегом бросился будить Николая Михайловича. К счастью, тот был уже одет и во дворе и, едва глянув на Колю, без слов бросился бежать к реке. Ласточка, открыв дверь избы лапами, пулей вылетела следом и понеслась за ними, по уши уходя в рыхлый снег. Когда собака их догнала, они уже были на своем наблюдательном посту, и Коля зажал ей рот ладонью, как делал всегда, когда требовал тишины. Ласточка тут же уселась, еле слышно поскуливая от нетерпения, однако команду поняла и не залаяла, едва он отнял руку. Николай Михайлович, отдышавшись и выглянув осторожно, повернулся к Коле с сияющим лицом:
— Ибис, Коля! Японский, или красноногий, ибис! Родной брат священной птицы египтян!
Коля знал, что Египет расположен в невозможно далекой, жаркой Африке, и как такая птица могла спокойно расхаживать по снегу, для него было решительной загадкой. Но вот они, числом пять. Прогуливаются небольшой стайкой.
— Я должен добыть его! Не знаю, вдруг вот-вот улетят, и потом не появятся! Без чучела мне в Петербурге об этом чуде никто не поверит, — еле слышно прошептал Николай Михайлович. — Засыпь-ка меня снегом скорей!
Навалив на себя с помощью Коли снега, Николай Михайлович принялся ползти. Впопыхах вместо штуцера он захватил с собой дробовик, и Коля хотел отдать было ему свое ружье, но не решился ползти следом. Потянулось томительное ожидание, затем — выстрел… и один из ибисов забил крыльями на снегу. Прежде чем Коля успел ее удержать, Ласточка стрелой рванулась к птице. По краям полыньи, где держались ибисы, лед совсем было посинел и стал прозрачным. Птица была еще жива и, кося на Ласточку оранжевым глазом, силилась отбиться. Ласточка с разгона вылетела на лед, ухватила ибиса за крыло… и лед под ней треснул.
— Ласточка! — Коля, не помня себя, рванулся за ней.
Не выпуская ибиса, Ласточка барахталась в воде и все никак не могла выбраться, — лед обламывался под двойной тяжестью. Коля подбежал уже совсем близко. Еще чуть-чуть, еще, еще… Коля ухватил ибиса за маховые перья одновременно с тем, как лед под ним тоже проломился. В тяжелой зимней одежде он сразу ушел под воду.
Когда он, придя в себя, рванулся наверх, к свету, его руки ударились в ледяной щит. Потеряв всякую ориентацию в приступе животной паники, Коля слепо шарил руками, не понимая, как он мог оказаться так далеко от полыньи. А легкие уже начинали гореть от нехватки кислорода. Вдруг что-то темное ткнулось ему в бок. Ласточка! Ухватив его за конец свисающего шарфа, Ласточка потащила его куда-то влево. Еще, еще… Сделав немеющими руками последний рывок, Коля вынырнул на поверхность, отчаянно кашляя.
— Держись! — Николай Михайлович полз к нему по льду, срывая с пояса веревку, с которой никогда не расставался. С третьей попытки онемевшей рукой (второй рукой он мертвой хваткой держал ибиса) Коля схватил веревку и понемногу выполз на крепкий лед, волоча за собой бесценную птицу. Ласточка кругами носилась вокруг, радуясь спасению.
— Дурак, ох дурак… — ласково приговаривал Николай Михайлович, срывая с Коли мокрый тяжелый тулуп и укутывая его в свой. — Домой бегом, пока снова легкие не застудил!
Дома Николай Михайлович недрогнувшей рукой отмерил полстакана спирта, предназначенного для сохранения образцов, разбавил его доверху водой и велел Коле пить. Кашляя и хрипя, Коля насилу освоил полстакана, а потом, растершись докрасна и выпив сверх того стакан крепчайшего горячего чаю, тут же провалился в сон.
На следующий дней начался валовой пролет птиц, о чем исследователи еще, конечно, не знали. Просто вдруг поутру до них донесся какой-то гул, превратившийся потом в непрестанный, немолчный гомон.
— Клоктуны идут. — Николай Михайлович подскочил, схватил дробовик. — Черт знает сколько их, судя по шуму!
Коля остался сидеть, потому что, хоть и не заболел, наутро чувствовал себя так, словно по нему проехал поезд. Раздался выстрел, и через какие-то десять минут Николай Михайлович ввалился в дверь с тремя утиными тушками:
— Да просто вверх выстрелил, наугад! — Он потряс добычей. — Эдак дальше пойдет, так мы с тобой, брат, разжиреем!
С тех пор они забыли, что такое тишина: день за днем, стадо за стадом, сотнями и тысячами мимо них летели на Север птицы. Ведомые инстинктом, они спешили с теплых равнин Индии и Китая домой, на Север, в Сибирь и еще дальше, на необозримые просторы тундры или далекие арктические острова. Обрушиваясь темными тучами на день ото дня расширяющиеся проталины Сунгачи, они порой заполняли их так плотно, что воды не было видно совсем.
Каждодневные охотничьи экскурсии стали теперь баснословно удачны, так как уток можно было настрелять сколько угодно, и они уже забирали только тех, что можно было найти и подобрать без особенного труда. Это было золотое время для любого, кто хоть раз брал в руки ружье, кто хоть раз чувствовал, как охотничий азарт разогревает ему кровь!
Дроби и пуль Николай Михайлович не жалел. Лишь только они выйдут из дома, как тотчас же начинается стрельба и охота, об удаче которой нечего и спрашивать. На каждой луже, на каждом шагу по берегу реки — везде стада уток, гусей, крохалей, бакланов, белых и серых цапель, реже лебеди, журавли и ибисы. Всё это сидит, плавает, летает и очень мало заботится о присутствии охотника. Выстрел за выстрелом гремит по реке, но ближайшие спугнутые стада тотчас же заменяются новыми, между тем как ещё целые массы, не останавливаясь, несутся к Северу, так что в хорошее утро слышен в воздухе только неумолкаемый крик на разные голоса и свист крыльев.
После утренней охоты, набив сумы трофеями, возвращались и до вечера занимались разбором добычи, препарированием и набивкой чучел. Потом Коля кашеварил, Николай Михайлович писал свои заметки, описывая увиденное за день. А Ласточка спала у Коли в ногах, изредка приподнимая голову и окидывая избу придирчивым взглядом. Или, если была еще охота, снова шли пострелять. От ранних подъемов и долгих прогулок по холоду к девяти часам вечера оба исследователя засыпали богатырским сном.
К концу марта появились белый журавль, или стерх, чомга, перепел и великолепная утка-мандаринка. В то же время начался валовой пролет больших и малых гусей, или казарок, белых цапель, жаворонков и лебедей-кликунов. За охотой и работой время летело, как пуля, выпущенная из дробовика. Коля заглянул в календарь только когда гомон на берегах реки стал стихать. Это было уже во второй декаде апреля, хотя ночью еще стояли довольно крепкие морозы, а лед на озере и не думал таять.
Впрочем, весна на Ханке, как и во всей Сибири, приходит вдруг. После десятого апреля наступили ясные дни, и солнечное тепло принялось стремительно гнать зиму. Валовый пролет лебедей и гусей закончился, только изредка запоздавшие стада садились на Сунгачу или на вскрывшиеся уже к этому времени ото льда мелкие речки. Но зато теперь огромные стаи мелких лесных пташек, — соловьев, завирушек, славок, ласточек, рассыпались в небе, словно брошенные по ветру горсти зерна. Казалось бы, эти картины день за днем могут приесться, но на самом деле каждый день приносил что-то новое: то охота выдалась удачная; то заметили луня; то, запрокинув голову, с восторгом наблюдали за токованием японского бекаса, который, взвившись высоко вверх, затем с характерным свистом ракетой летит к земле, а когда кажется, что сумасшедшая птица вот-вот в нее врежется, меняет полет и спокойно взмывает снова.
Однако не одними птицами кишели весной сунгачинские равнины. В апреле начался и ход диких коз, которых теперь Николай Михайлович и Коля добывали чуть не каждый день. С половины апреля поток птиц начал потихоньку иссякать, а те, что остались на Сунгаче постоянно, уже сели высиживать яйца. Зато долины и освободившаяся гладь озера оделись нежной весенней зеленью и вокруг один за другим начали распускаться весенние цветы.
И все же, невзирая на вовсю заявлявшую о себе весну, погода продолжала оставаться суровой. Ночью стояли, бывало, морозы до минус 5. 18 апреля поднялась сильная метель, и ночью сильным ветром наконец взломало лед на Ханке, который с тех пор начало выносить по Сунгаче вниз. Несколько дней исследователи наблюдали за ледоходом, делая замеры температур и толщины льда. При этом, стоило отойти пару верст от озера, градусник мог показывать +18.
Едва Ханка очистилась ото льда, одиночество путешественников было наконец нарушено людьми. В двадцатых числах увидали на Сунгаче лодку. Оказалось, что в это время начинается по Сунгаче сильный ход осетров и калуг, и местные жители выезжают к устью, чтобы ловить их неводом и бить острогой. Это последнее занятие, воодушевившись, Николай Михайлович решил попробовать, но и у него, и у Коли, вышло оно неудачным. А вот неводом поймали двухметрового осетра, и крестьяне, немало насмеявшись упражнениями исследователей с острогой, отсекли им от осетра голову и хвост, которые в тот же день были превращены в изумительную ушицу.
— Что за благодатный край! — повторял в очередной раз Николай Михайлович, когда они с Колей, поев, вышли полюбоваться закатом. — Только зимние запасы на исходе — полетели птицы. Птицы прошли — козы идут. За козами — осетры, да и яйца хоть в подол собирай. А потом уж и лето в силе, земля ждет! Вот поживем здесь, коли не отзовут, до самой осени, тот-то еще чудес навидаемся!
Его надеждам не суждено было сбыться. Едва только начался июнь, на лодке приплыл из Камень-Рыболова казак с пакетом. Чуя неладное, Коля с замирающим сердцем ждал, когда Николай Михайлович прочтет пакет, и по тому, как нахмурились его брови, уже все понял. Наконец, кончив чтение, Николай Михайлович тяжело оперся о стол и сказал:
— На Уссури пришло несколько сот хунхузов. Эти китайские разбойники уже три деревни наших пожгли, а местные манзы их укрывают, да и сами, того и гляди, следом поднимутся: их, видишь ли, права на золотые разработки лишили! Весь край объявлен на военное положение. Нет тут нам больше покоя, Коля… Меня вызывают в ставку.