его редких появлений. В его последнее появление летом в Якутске целых две седмицы он был дома с женой и Лоркой, никто его не вызывал, не тревожил. Мать расцвела, начала улыбаться. Долгими вечерами Лорка читал отцу, складывал с ним бумажных птичек и пускал их с косогора, вместе ездил по всему Якутску, даже поднимался с ним на борт…
Оказалось, капитан-командор дал своему верному соратнику отпуск перед тем, как снова послать его на Юдому. Услышав об этом, мать заплакала навзрыд. Ожидание было невыносимым. Видя, как она тает на глазах, Лорка начал заговаривать о том, что путь на Юдому вовсе не так плох, что мужики проходят его пешими, с грузом, а уж на санях-то…
И мать сдалась. Они выехали на Масленичной неделе в сопровождении двух сменных ямщиков, ранним зимним вечером, когда Анна-Кристина Беринг распорядилась давать фейерверки. Весело катился-шумел вдалеке ее масленичный поезд. Укрытые по плечи медвежьими шкурами в санях, они долго смотрели на разноцветные отсветы, остававшиеся позади…
Вначале лошади бежали бойко. Лед был крепок, в «теплушках» по пути их снабжали горячими кирпичами. Лорка старался смеяться, шутить. Однако чем дальше отъезжали, тем трудней становился путь. Мороз крепчал, тайга вокруг стихла, скованная его ледяным дыханием, только нет-нет раздастся громкий, как ружейный выстрел, треск… Так проехали день. К вечеру благополучно добрались до очередной теплушки. Казаки, дежурившие в избе, завидев женщину с мальчонкой, дивились, но были вежливы. А узнав, что Лорка — сын лейтенанта Вакселя, и вовсе не знали, где посадить и чем накормить: «Лейтенант наш, батюшка, светлая голова, дай бог ему здоровья! Без него тут бы пропасть народу полегла!» Божились, что до Юдомы осталось всего-то десять верст…
Поутру мать долго не вставала, казалась больной. Словно бы чуяла неладное, да не хотела ехать, думал потом Лорка. Но предчувствие встречи подгоняло, и вот через неохоту они выехали на заснеженную колею, проложенную санями по крепкому льду реки. Солнце уже взошло, однако от мороза все вокруг тонуло в снежном мареве, точно в густом дыму, сквозь которое солнечный круг казался розовым.
На четвертой версте одна из лошадей попала ногой в рытвину и сломала ногу. Сани с налету перевернулись вместе с поклажей. Острый край полозьев пробил ледяную корку. Лорка, не успев даже сообразить, что стряслось, оказался в ледяной воде.
От неожиданности и холода дыхание враз остановилось, — вот хотел бы вдохнуть, а в грудь словно кол забили. Перед глазами до сих пор стояла пронизанная зимним солнцем вязкая зеленоватая вода, в которую он, не в силах шевельнуться в тяжелой зимней одежде, начал медленно опускаться…
Он не помнил, как оказался на поверхности. Помнил, что ото всех шел пар. Помнил, как его взгромоздили на расседланную лошадь, чтобы согреть теплом ее тела и, бросив обоз, налегке погнали вперед. Только потом Лорке рассказал один из ямщиков, что из воды его вытащила мать: «Тонехонька, как былиночка, барыня-матушка ваша, ей-то по виду и кошку было не вытянуть. А ведь вытянула вас за ворот и одна-одинешенька, покамест мы с лошадьми-то постромки резали, на себе прочь потащила!»
Вначале ему было холодно. Потом сильно захотелось спать, и Лорка даже не помнил, как его привезли в Юдому.
«Еле живого привезли! Еще бы чуть-чуть — и насмерть сомлел бы, не сумлевайтесь!»
Лорка пришел в себя уже в Юдоме, и той же ночью огневица вернулась. Но вот что удивительно (это еще годы ходило по Юдоме легендой!): Ульяна Ваксель, прыгнувшая за сыном в ледяную полынью и в такой же мокрой одежде ехавшая по морозу следом, не просто осталась жива — даже не заболела!
Сейчас, гладя ее хрупкие вздрагивающие плечи, Лорка вдруг подумал о том, как удивительно сочетается в ней нежность и стойкость, слабость и несгибаемое мужество.
— Ну, будет, будет, — как взрослый маленькому ребенку, повторял Лорка. — Самое страшное уже позади!
Рыдания ее понемногу стихли:
— Что это я? — утирая глаза рукавом, Ульяна расправила плечи. — Даст Бог, выдержим. А ты, Лавруша, немедля обратно в постель!
Лорка послушно залез обратно в постель и сразу провалился в сон — крепкий сон выздоравливающего. Проснулся затемно. В избе вкусно пахло свежим хлебом: мать не доверяла здешним бабам, которых удалось разыскать в прислугу, выпечку хлеба, жалуясь, что у них тесто то пригорает, то кислит. Пекла хлеб сама, — так, как пекут его на родной Смоленщине: мягкий и пышный, он потом не черствел неделями, и на «Ульянину краюшку», как не раз говаривал отец, к нему на привалах «в очередь стояли».
Вот и сейчас она привычно гремела ухватом, вытягивая из печи румяные караваи.
«Странно, — сонно подумал Лорка. — Хлеб-то поутру пекут, да и в праздник работать грешно… Ох… так ведь утро и есть!»
Ранее, тусклое, зимнее. В оконце над темной линией леса мерцала маленькая звездочка.
«Может, и отец тоже сейчас ее видит», — вдруг подумалось Лорке.
Под окнами послышалась какая-то возня. Затем грохнуло в сенях.
— Кто здесь? — раздался тихий голос матери. Однако за дверью молчали.
— Кто здесь? — громче повторила Ульяна. Она, в отличие от беспамятного с добрый месяц сына, уже зналась с местным народцем, и без особой нужды даже из избы выходить боялась: экспедичные людишки-то были с бору да с сосенки, а уж о местных и говорить не стоило, — сплошь клейменые каторжане да укшуйники[7]. Потому, когда снова зашумели, к двери Ульяна пошла с ухватом.
Дверь распахнулась, ухват грохнул на пол. Ульяна обессиленно опустилась на лавку:
— Свен…
У отца с бровей и бороды свисали сосульки, шапка и ворот тулупа заиндевели.
— Отец! — Лорка рывком выпрыгнул из постели, прижался к холодному рукаву. Враз устыдился подступивших слез и принялся помогать отцу снимать задубевшую с мороза одежду.
Он много раз представлял себе эту встречу — еще до отъезда, в Якутске, в пути, в горячечном бреду — и всегда он, Лорка, вот так подбегал к нему, тыкался в отцовский рукав, а суровое лицо отца расцветало улыбкой.
Но сейчас улыбки не было. Высохший, небритый, злой этот человек был почти незнаком Лорке:
— Пошто приехали? — сняв сапоги и опускаясь на лавку, спросил он. — Стряслось что?
Лорка, растерянный этим будничным вопросом, поймал взгляд матери. Ульяна закусила губу и отчаянно замотала головой.
Отец тем временем достал из-за пазухи флягу, опрокинул остатки в рот.
— Пахнет хорошо, — крякнув, сказал он. — Хлебом-то угостишь?
Мать опомнилась, метнулась к печи. Отец руками отломил горбушку, уткнулся в нее носом.
— М-м-м… хорошо! — закрыв глаза, откинулся на стуле и с наслаждением принялся жевать.
Тишина воцарилась такая, что ее, казалось, можно резать ножом. Дожевав хлеб, отец снова приник к фляге. Потом достал дорожную чернильницу и спросил:
— А бумаги казенной, случаем, не запасли?
— Вот. — Лорка видел, что мать с трудом сдерживает слезы. Однако она, стараясь себя не выдать, молча достала привезенную из Якутска кипу бумаги, положила на стол. Смахнув на пол крошки, отец облокотился на стол:
— Рапорт писать немедля должно. Чирикова я отпустил спать, сомлел он все же малость на обратном-то пути. Напишу, отправлю с вестовым капитан-командору — после поговорим.
Мать отнесла Лорке теплого молока и хлеба прямо в постель. Поев, Лорка какое-то время маялся бездельем под мерный скрип пера отца, однако потом снова уснул.
Проснулся он снова в темноте. Где-то за печью, — там, где родительская кровать была огорожена занавеской, теплилась свеча.
— …сил моих нет, — послышался дрожащий голос матери. — Анна-Кристина с детьми уезжает. Отпусти и ты нас, коли мы здесь тебе обузою…
Сердце Лорки ухнуло куда-то вниз. Еще никогда, никогда за все время их бесконечного путешествия мать ни разу не то что с отцом — с Лоркой не заговорила о возвращении!
— Не обузою, — коротко отвечал отец.
— Да разве? — В голосе матери явственно послышалась обида. Эту-то обиду как раз Лорка хорошо понимал. Он и сам еле удержался от слез от такой холодной встречи. — Все служба, служба! Хоть бы о сыне спросил! А он не помер едва, с самой Масленицы болеет! На Ураке сани под лед провалились, насилу вытащили…
— Отчего в Якутске не дождалась? — кулак отца в сердцах грохнул об стол. — По весне бы встретились… Слыханное ли дело — в этакую зиму бабам с детьми… Я еще с Коробова спрошу, как посмел отпустить…
— Его не вини! — вскинулась мать. — Сами мы…
— Для какого, скажи, дела?
Мать надолго замолчала. Потом уронила еле слышно:
— Тебя повидать… Лавруша все спрашивал. Вот я и…
— Ох, Ульяна, Ульяна! — послышался шорох, это, должно быть, отец обнял мать.
— Не получилось у нас жизни в тепле да в довольстве, — после долгого молчания сказал отец. — Все бредем да бредем куда-то. А будет ли конец тому пути — и сам не ведаю… Быть может, и прав командор — любит жену свою, а потому отсылает ее обратно, подальше от здешней дикости…
— Не нужны мы тебе здесь, — всхлипывала мать. — Нужны бы были — все снесли, любые невзгоды… А так…
— Сама не знаешь, что говоришь, — вздохнул отец. — Не нужны бы были, давно бы отослал назад — к чему маяться? Или уж оставил в Иркутске, — там все же какое-никакое женское удобство…
— Не нужно мне удобства! И Лавруше не нужно! Ты нам нужен! Ты! А тебя все нет… А вернешься — слова ласкового не скажешь! Так и живем, ровно вдова с сиротою при живом муже! — мать наконец высказала то, что наболело на душе, и смолкла.
— Служба моя, Ульяна, такова, — тяжело сказал отец. — Еще мой отец мне говаривал: морская служба с жизнью семейной не в ладу…
— Да где ж она, служба твоя морская, Свен? — горько сказала Ульяна.
— Здесь, — отвечал отец. — Год за годом, миля за милей. Большое задумано было дело государем, — край земли Русской отыскать да утвердить на ландскартах навечно. Разве же враз справиться?
— А без тебя… никак не можно? — несмело спросила Ульяна.