а карты и веером сбросил вниз с крутого берега:
— С Амуром оставляю и амурские привычки! Теперь на следующую экспедицию у меня денег довольно, не буду уже, как раньше, пороги с протянутой рукой обивать. Вот она была, моя цель! И выиграл я в эту зиму, Коля, в общей сложности двенадцать тысяч рублев. А ты думал, я тут последние портки проматываю, ведь так думал, а? Думал, я все на удачу надеюсь? И это мне только повезло? «Золотой фазан», ха! Удача, провидение, Промысел Божий — называй это как угодно! Но, если сердце твое чисто и цель достойна того, чтобы остаться в веках, — будет тебе удача. А не будет — ты все равно иди! Потом, когда дойдешь, люди тебе удачу выдумают!
Пролог
— Мама!
Коля с размаху налетел лбом в дверной косяк, под которым два года назад проходил свободно. Мать, оглянувшаяся посмотреть, кто пришел, выронила из рук горшок с исходящей паром картошкой. Коля бросился подбирать, руки матери охватили его голову, и она заплакала, бессильно опустившись на стул.
— Колька! — на шум прибежала сестренка Ириша, загорелая, голенастая и на голову выше той, что Коля помнил. Приплясывая вокруг них, она торопилась рассказать все свои незатейливые новости, норовила ухватить тайком картошки со стола и тем самым привела в чувство все еще всхлипывающую мать.
— Коленька… живой… полгода от тебя вестей не было…
— Последнее письмо я в январе из Николаевска отправлял, — смутился Коля. — А потом, как опять на Ханку ушли, так и до мая. После Ханки еще дальше вглубь ходили, на Лэфу, там такая глушь, что и письмо не с кем передать…. А уж когда в Хабаровку вернулись… там уж чего писать… сам я быстрей приехал…
— Ох уж мне эта ваша Ханка, — улыбнулась сквозь слезы мать.
— Да работы там оказалось пропасть. И за пять лет не управиться. Но теперь пусть другие нам вслед идут, а мы с Николаем Михайловичем в Петербург поедем, его отчет представлять.
— И ты поедешь? — всплеснула руками мать.
— И я поеду, — гордо вскинул голову Коля. — Николай Михайлович мне рекомендацию дает, в Варшавское юнкерское училише. До Петербурга поеду с ним. Ему спутник для сопровождения коллекции надобен, он сам мне сказал. А слово у Николая Михайловича знаешь какое крепкое!
— Благослови его Господь, — пальцы матери задрожали. Коля знал, каких трудов ей стоило пристроить сына в гимназию. О большем для него после смерти отца она не смела и мечтать. А Варшава открывала перед Колей такие перспективы, что голове впору закружиться!
У двери раздались шаги, скрипнула дверь в сенях, однако ни мать, ни Иришка и ухом не повели, словно человек шел хорошо знакомый.
— Кто это? — Коля слышал, как кто-то в сенях раздевается.
— Да это Наденька, жиличка наша, я же тебе писала, — пояснила мать. — Родион Андреевич как-то привел, попросил пустить жиличку, в лавке у него она работает. Ну, я твою комнату ей и отдала до поры…
Прежде чем Коля открыл рот, чтобы сказать, что теперь, пожалуй, придется жиличке поискать себе другое жилье, дверь отворилась, и в комнату шагнула девушка, на ходу стаскивая платок с льняных волос:
— Здрас-сьте, Лидия Станиславовна, вот я тут Ирише леденцов купила…
Голос ослабел и замер, словно гостье вдруг не хватило воздуха. Обернувшись, Коля увидел, что у косяка, охватив пальцами горло, стоит и смотрит на него моховыми глазами та, что так часто снилась ему по ночам.
— Настасья…
— Да вы знакомы? — удивилась мать. — И что я, дурочка, не сообразила, что на Уссури вы могли повстречаться! А почему Настасья?
— Надя, — успев прийти в себя, сурово отрубила Настасья. — Нет у меня другого имени.
— Надя, — послушно повторил, растерявшись, Коля.
Потом они долго, до самой поздней августовской темноты, пили чай, и Коля рассказывал все, что с ним приключилось за эти два года, а женщины послушно ахали. Наконец мать, видимо ощутив его нетерпение, увела спать Иришку, и они остались одни.
— Настасья…
— Надя, — моховые глаза глянули жестко. — Теперь я Надя. Николай Михайлович велел мне старую жизнь забыть, и в реку вместе с именем выбросить.
— Николай Михайлович? — изумлению Коли не было границ. — Когда? Как?
— Это я уж потом, от твоей матери поняла, кто он таков, — сказала Настасья, нет, Наденька! — А тогда… тогда он просто пришел в тот трактир. И стал играть. Долго играл. Почти все проиграл, а потом выигрывать начал. И выиграл у моего «суженого» все подчистую. А потом и меня.
Коля глядел на нее во все глаза и вспоминал, как его распекал Николай Михайлович. Как было обидно ему тогда, как он считал Пржевальского бесчувственным трусом. Но все, что видел он потом, — и в гавани Святой Ольги, и на Ханке, и во Владивостоке, и в Николаевске, — теперь складывалось, будто мозаика, в единую картину.
— Потом он велел мне ждать, а сам ушел, — продолжала рассказывать девушка. — Вернулся с Родионом Андреевичем. Я тогда как в тумане была. В карты выиграли… теперь вот ведут куда-то. А Николай Михайлович меня в лодку посадил: «В Иркутск, — говорит, — с Родионом Андреевичем поедешь. От здешней мерзости подальше. А прежнюю свою жизнь забудь и в реку с именем вместе выбрось. Вот так!» И как в воду-то плюнет!
— А дальше что?
— Стою. Смотрю на него. Он помолчал-помолчал, а потом говорит: «Молодец, говорит, девица. Крепкой породы. Не завыла. А завыла бы, дак я б тебя обратно вернул!»
— Ну, это он так просто сказал, потому что женских слез не выносит, — вставил Коля.
— Потом я это из твоих писем поняла. А тогда… тогда испугалась очень.
— Так и расстались?
— Да. Почти. Пошел он было по берегу, потом обернулся и спрашивает: «Ну-с, девица, надумала ли, как тебя теперь называть?» Запомнить, говорит, хочу для истории.
— А ты?
— Я говорю — Надеждой. Теперь меня будут звать Надеждой.
— А он?
— Помолчал, а потом крикнул, уже совсем издалека: «Хорошо придумала! И смотри, Надежда, чтоб ее у тебя теперь никто не посмел отнять!»