Амалия уставилась в металлическую дверь, и вот наконец разглядела в конце длинного коридора худую фигуру: человек оглядывался по сторонам и не замечал ее – ну вот, увидел. И тогда случилось нечто странное. Когда Амалия захотела обнять мужа, Пабло ее грубо оттолкнул, он быстро шагал по коридору, лицо его было напряженным и чужим.
– Пабло, Пабло… – шептала она.
Но муж ее шел вперед, вцепившись в тюремный узелок с одеждой. Что стряслось? Наконец двери тюрьмы захлопнулись за ними, они остались вдвоем на пропыленном шоссе. И тогда случилось еще кое-что странное: Пабло повернулся к жене и внезапно стал целовать, обнимать, обнюхивать и ласкать – пока Амалия в конце концов не поняла, отчего до этого он почти на нее не смотрел. Пабло не хотел, чтобы тюремщики видели то, что видела сейчас она. Он плакал. И слезы его капали на голову жены как подтверждение страсти, которую она уже посчитала угасшей. Пабло хныкал как ребенок, и тогда Амалия поняла, что даже плач дочери никогда не причинял ей столько боли, как плач этого мужчины, который сейчас был похож на поверженного бога. И Амалия – в припадке безумия – пожелала отказаться от блаженства смерти, чтобы превратиться в духа, который будет заботиться о душах страждущих. И тогда ей показалось, что она слышит тихую мелодию, что-то вроде звуков флейты в кронах деревьев, но она сразу перестала вслушиваться.
Амалия и Пабло целовались, и им не было дела до дряблости их тел, до увядшей кожи, до их нищенской одежды; не заметили они и света, который исходил от них и возносился к невидимому, но близкому царству, где исполняются желания; такой же свет зародился в их телах однажды вечером, когда они впервые занимались любовью в зачарованной долине холмов.
Теперь их мир изменился. Амалия смотрела на сгорбленную фигуру Пабло и боялась даже представить, сколько страданий он вынес. Она так и не отважилась расспросить мужа о жизни в тюрьме; страшно было подмечать разрушения, оставленные в его душе, а во взгляде его навсегда застыло неизбывное одиночество.
И они больше не жили в той светлой квартире в Ведадо. Власти ее отобрали, сославшись на необходимость обеспечить жильем иностранного дипломата.
Пабло оставалось сидеть еще двенадцать лет, когда Амалия переехала в другой район, сделав выбор из трех предоставленных ей вариантов. В сравнении с бывшей квартирой любой из них был как свинарник, однако не согласиться она не могла. Амалия переехала в домик посреди Китайского квартала не потому, что он показался ей лучше двух других, а потому, что подумала: Пабло будет приятно вернуться туда, где прошло его детство. Там она и дожидалась его вплоть до выхода из тюрьмы. Но Амалия не могла себе представить, что воспоминания окажутся столь болезненными.
Пабло иногда спрашивал о харчевне Мэнгов или о мороженом от Хулиана, как будто не мог до конца поверить, что двадцать лет несчастий стерли из жизни знакомых ему людей.
– Это же страшнее войны, – бормотал он, когда жена рассказывала о судьбе бывших соседей.
И тогда Амалия решила скрывать самые жуткие подробности или подменять их другими. Например, она так и не рассказала, что доктора Лорето однажды утром нашли мертвым на том самом крыльце, куда Роса прежде приносила ему ужин. Сказала, не вдаваясь в детали, что доктор уехал в Соединенные Штаты к детям.
Амалия была счастлива, что Пабло рядом, хотя это счастье было приправлено печалью, которую она не желала признавать: у нее украли двадцать лет жизни рядом с этим мужчиной, и это время никто – даже Господь – ей вернуть не сможет.
А что же Пабло? Что таил в себе этот человек, каждый день обходивший квартал своего детства, теперь населенный существами, больше похожими на тени? Хотя он ни на что не жаловался, Амалия знала, что кусок его души превратился в пустырь из тьмы и пепла. Он улыбался, только когда Исабель привозила им своего сына, мальчишечку с зелеными раскосыми глазами. И тогда дед с внуком садились на порог дома, и точно так же, как когда-то прадедушка Юан, Пабло рассказывал истории о славных временах, когда мамби внимали святому слову апака Хосе Марти, Просветленного Будды, и они вдвоем мечтали о свободе, которая скоро наступит. И ребенок, еще совсем маленький, думал, что все у них кончится как в волшебной сказке, и счастливо улыбался.
Иногда Пабло предлагал выйти из Китайского квартала. Тогда они гуляли по Пасео-дель-Прадо, где были все те же бронзовые львы и суетливые воробьи на ветвях деревьев. Или отправлялись на Набережную вспомнить время своей влюбленности.
В День всех усопших ему захотелось пойти к памятнику китайским мамби вместе с Амалией, дочерью и внуком. Муж Исабель с ними не пошел. Годы травли и угроз превратили его в человека мелочного и боязливого, совсем не похожего на того мечтателя, которого когда-то знала Исабель. Он больше не ходил к родителям жены, потому что тесть его отсидел двадцать лет в тюрьме за контрреволюционную деятельность. Именно во время той прогулки Пабло отдал себе отчет, в каком безнадежном упадке пребывает его город.
Гавана выглядела как карибские Помпеи, разрушенные Везувием космических масштабов. Все улицы были в выбоинах, которые немногочисленным машинам – старым и раздолбанным – приходилось объезжать, чтобы не провалиться туда до скончания дней. Сады и парки жухли под солнцем. Газонов не осталось нигде. Стены были залеплены плакатами с призывами к войне, к уничтожению врага, к ненависти без пощады.
Только колонна из черного мрамора не изменила своего облика, как будто созданная из того же вещества, что и герои, которых она прославляла, что и сны, за которые сражались бойцы прошлых лет[46]: «Не было среди кубинских повстанцев дезертиров, не было среди кубинских повстанцев предателей». Пабло вдохнул ветер Набережной, и тогда, впервые после выхода из тюрьмы, он почувствовал себя лучше. Прадедушка Юан мог бы им гордиться.
Не обращая никакого внимания на палящее солнце, начал накрапывать дождик, и теперь над асфальтом курился пар. Пабло поднял лицо к синему безоблачному небу, и его оросили сладкие светозарные слезы. Он тоже не предал и никогда не предаст… И вот, чувствуя этот чудесный дождь, старик понял, что покойный мамби шлет ему свое благословение.
Свободна от греха
Сесилия гнала машину по узким улочкам Корал-Гейблс, в тени деревьев, сыплющих охапки листьев на дома и людей. Этот пейзаж напоминал девушке некоторые районы Гаваны… Что было странно, если учесть, что Корал-Гейблс со своими морщинистыми стенами и почти готическими садами, влажными от плюща, скорее походил на заколдованное царство, а не на город в руинах, который она оставила в прошлом. Быть может, эта ассоциация родилась из сходства двух разных упадков: одного – элегантно-притворного, и другого, напоминающего о былой славе. Сесилия скользнула взглядом по садам, пестревшим цветами, и внезапно ощутила приступ ностальгии. Ну что за капризная у нее душа: до сих пор тоскует по шуму прибоя в скалах, по раскаленным под зноем камням трущоб, по аромату земли, которая просто настаивает на том, чтобы плодоносить, набрякнув после теплого ливня.
Она не может лгать самой себе. Да, эта страна для нее важна – не меньше, чем собственная жизнь, или даже больше. Да и как может она ничего не значить, если это часть ее самой? Сесилия представила, что бы она почувствовала, если бы Куба вдруг исчезла с карты, испарилась, перешла в иное измерение: та же Земля, только без Кубы… И что ей самой тогда делать? Пришлось бы подыскивать другое экзотическое, невозможное место, край, где жизнь бросает вызов здравому смыслу. Сесилия где-то вычитала, что люди, которые поддерживают связь с местом, где они выросли, или живут в похожих условиях, чувствуют себя лучше. Так что ей потребуется найти страну, одновременно фантастическую и пасторальную, где она сможет подвести свои биологические и душевные часы. И если это не Куба, то что еще ей сгодится? В голове у журналистки промелькнули мальтийские мегалиты, покинутый город индейцев анасази и древнее сумрачное побережье Тинтагель с каменными закоулками, по которым бродят персонажи артуровской саги… Таинственные уголки, где звучит эхо опасности, и, разумеется, все в руинах. Таков и ее остров.
Сесилия пришла в себя. Куба была по-прежнему на месте, почти что рукой подать. Огни ее городов в самые темные ночи можно было разглядеть с мыса Ки-Уэст. Но сейчас у нее другая миссия – определиться со своим ближайшим будущим. Или, по крайней мере, отыскать след, который укажет ей дорогу к этому будущему.
Крик попугаихи явился первым откликом на ее звонок. Кто-то смотрел изнутри в дверную прорезь.
– Кто там?
Искушение было слишком велико.
– Хуана Безумная[47].
– Кто?
Пресвятая Дева! Зачем она спрашивает, если и так видно?
– Тетушка, это я… Сеси!
Раздался скрежет задвижек.
– Вот сюрприз так сюрприз, – произнесла старушка, открыв дверь, как будто только теперь ее разглядела.
– Пока мы… едины… мы непобедимы!..
– Фиделина! Эта бесовская птица доведет меня до нервного срыва.
– Сама виновата: ты от нее не избавилась.
– Да не могу я! – взвыла Лоло. – Деметрио каждую ночь умоляет никому ее не дарить, он только через нее может меня видеть.
Сесилия вздохнула, смиренно принимая, что она член семьи, живущей между безумием и добротой.
– Кофе будешь? – спросила Лоло из кухни. – Я только заварила.
– Нет, спасибо.
Старушка вернулась через несколько секунд с чашечкой в руках.
– Что-нибудь выяснила про дом?
– Нет, – солгала Сесилия. У нее не было сил снова разбираться со своим открытием.
– А как твои упражнения по наблюдению ауры?
Девушка вспомнила белесый туман вокруг пальмы.
– Я видела только миражи, – пожаловалась она. – Мне никогда не стать такой, как моя бабушка; ясновидения во мне ни капли.
– Возможно. – Старушка сделала глоток из чашки. – Ни мне, ни Дельфине не приходилось заниматься странными вещами, чтобы общаться с ангелами и покойниками, но теперь все не так, как прежде.