Он посмотрел на нее сердито и нерешительно, затем схватил за руки и вывернул их внутренней стороной кверху.
– Что ж, ты не найдешь их, – пробормотал он в ответ на хитроплетском. – Найти могут только мстители. Если у тебя нет татуировки искателя мести, они убьют тебя уже за то, что ты зашла в джунгли – на их территорию. – Он вернулся в хижину и задернул за собой ширму, давая понять, что разговор окончен.
Их джунгли… Где же еще? Свечной Двор – земли, населенные призраками, горожане туда не суются. К тому же хитроплеты особенно гордились собой, устроив логово в месте, напоминающем об их позоре и боли. Они словно бросали вызов: «Мы примем все, что вы сделаете с нами, и обернем себе на пользу». Однако требовались указания пути точнее, чем просто «джунгли», иначе «Возмездие» не отыскать.
Хатин взглянула на лепешки и, как обычно, испытала угрызения совести, но не за свое желание подкрепиться. Арилоу долгое время одна и наверное уже умирает с голоду.
Незадолго до заката старый жрец снова выглянул за плетеную дверь и увидел уже не одну, а двух девочек.
– Вы, дети, словно кошки! Накорми одну – и вот уже под ногами сотни мяукают! – Он перевел взгляд на Арилоу, рассматривая ее покрытые синяками ноги и растрепанные волосы.
– Она – дурочка, – поспешила сказать Хатин.
– Тогда ходи с ней побираться! Мою кладовую доброты вы уже опустошили.
Через час, когда старик снова выглянул на улицу, девочки никуда не делись – покрытые белым пеплом, словно сахарной пудрой. Младшая, молчаливая и упрямая, твердо смотрела на дверь. Старик приподнял для них ширму, и они смиренно и без малейшего звука прошли внутрь: младшая наклонилась, направляя заплетающиеся ноги старшей, чтобы та могла подняться по деревянным ступенькам.
Откупорив кувшин с рыбьим жиром, старик смочил в нем куски лепешек и вложил в руки Хатин.
– Понимаешь ли, мне твоя история известна.
При этих словах сердце Хатин испуганно встрепенулось, но потом она сообразила, что старик не может ничего знать о том, как две сестры бежали от линчевания толпы. Отчаянный рывок через горы помог им сберечь три дня пути. Новостям из Погожего придется добираться до Гиблого Города окружным путем, перевалами.
– Она ведь не нова, – продолжал старик. – Твой отец или старший брат отправляется на поиски мести и не возвращается, и вот тебе в голову приходит, будто ты можешь отыскать его и привести назад, и все у вас будет как прежде. – Он вздохнул. – Как прежде никогда не бывает. Мститель всегда становится кем-то другим. Прощаясь с ним, прощаешься навек.
Голос его звучал грубо, как всегда, когда добрый человек заставляет себя говорить горькую правду.
Хатин разломила лепешку и скормила влажные кусочки Арилоу, погладив ее затем по горлу – чтобы проглотила.
– Возвращайтесь домой!
– Нельзя. – Арилоу медленно опустила голову на плечо Хатин, и та взяла ее руку в обе свои, бережно переплела пальцы. – Папа, я больше не прошу указать путь. Я прошу сделать мне метку.
– Что? Не говори ерунды.
– У меня есть причина.
– Тогда тебе надо к местному жрецу, тому, кто знает, что да как. Только не думай, что услышишь от него что-то другое. Пусть даже у тебя имеется веская причина для мести, на путь тебя никто не направит. – Он снова вздохнул. – На поиски мести всегда отправляют только одного человека, это ты понимаешь? Если встанешь на путь, тогда на твои плечи ляжет ноша отмщения и выправки равновесия. Больше никто не сумеет отправиться на поиски с тобой. И тогда зло останется безнаказанным, потому что сильным юношам, которые могли бы принять метку, помешала торопливая девчонка.
Хатин посмотрела на свои руки, сплетенные с мягкой рукой Арилоу, и ничего не сказала.
– Многие тяготы заставят тебя вернуться в родную деревню, – добавил старик, выдержав полную сочувствия паузу. – Откуда вы, кстати?
Хатин взглянула на него газами, похожими на два черных озера. – Моя деревня лишилась имени, – сказала она. Старый жрец открыл было рот, собираясь ответить, но замер и медленно моргнул три раза, когда значение ее слов озарило его подобно лучу маяка.
– Вся…
– Из нашей деревни только мы с именами. Теперь деревня – это мы. У нас нет ни жреца, ни семьи, ни друзей. Даже врагов не осталось.
Повисла тишина. Только цикады снаружи на улицах перемалывали лунный свет в серебристую пыльцу.
– Послушай, дочка. – Голос старика зазвучал по-новому: осторожно и заботливо. – Хорошенько об этом подумай. Если отправишься на поиски мести, то вверишь себя ей без остатка. Преуспеешь – станешь убийцей, а нет – так оставишь в мире прореху, которую больше никто не починит. Когда-нибудь, через много лет, ты захочешь выйти замуж. Супруг и дети увидят метку и поймут, что ты либо пролила кровь, либо предала доверие, оказанное тебе миром. Встанешь на этот путь – и он тебя не отпустит.
Он оставил ее сидеть у залитого лунным светом стола, рядом со скатанными одеялами, а сам отправился на лежанку в углу. Примерно час только и слышалось, как поскрипывает матрас, который вдруг сделался старику неудобным. Непреклонная Хатин молча сидела за столом.
Наконец старик со вздохом сел. Голову его венчали топорщившиеся пучки седых волос.
– Надеюсь, ты понимаешь, что будет больно? – угрюмо проговорил он.
Пеплоход лежал на носилках у дороги, в лунном свете – этакая скульптура в красных, белых и синих тонах. Кровь и пепел нарушали целостность индиго его одежды и кожи. Глаза его напоминали широкие белые кольца вокруг темных радужек в глубоких синих впадинах.
Прокс смотрел на него, чуть дрожа от ночной прохлады. Ему удалось урвать лишь два часа крепкого сна, прежде чем его разбудили возбужденные голоса с улицы.
– Как он умер? – спросил он наконец.
– О чем вы, господин Прокс? Вряд ли он умер, – Камбер указал на небо. – Точно не скажу, но он, похоже, наблюдает за летучими мышами.
Прокс помахал рукой перед носом у пеплохода. Тот лежал, не мигая, однако грудь его, похоже, и впрямь вздымалась и опадала.
– Давно он так лежит?
– Трудно сказать. Его нашли на обочине час назад. Но, как видите, он покрыт белым пеплом. Скорее всего, полз сюда из самых владений Скорбеллы.
– Что ж, даже если он жив, то чувства из него точно вышибло, – вздохнул Прокс.
– Возможно, однако трудно быть в чем-то уверенным, когда имеешь дело с пеплоходом.
Оба еще какое-то время смотрели на него.
– Если он все же придет в себя, ему не понравится, что мы стерли с него часть окраса, – продолжил Камбер, – посему нельзя чистить его одежду или промывать раны. И, насколько я знаю, он держит пост, так что пытаться накормить его – себе дороже. По правде сказать, я вообще не знаю, как с ним поступать.
– О, помилосердствуйте. Мы ведь не можем просто ждать тут, пока он очнется и сам обо всем поведает.
Все это время, наблюдая за летучими мышами в небе, Брендрил слышал доносящиеся откуда-то сверху голоса. Как таковые слова беседы его мало занимали, а вот двое мужчин – дело иное. Оба верили, будто словами могут принудить людей к действию, и один из них был прав. Тот, что помоложе, с изуродованным лицом, пытался направлять людей при помощи суетливой логики, швыряясь доводами, как пригоршнями пуха. Второй – старше и стройнее, с убедительной улыбкой на губах – сглаживал почву и придавал ей наклон, так чтобы люди скользили по ней как бы сами собой, в нужную ему сторону, даже не замечая того.
– …и есть улика, – говорил молодой. – Я помогу этому вашему художнику вырезать из дерева портрет леди Арилоу, и мы разошлем его с сообщениями в Погожий и прочие города, чтобы узнать, не встречал ли ее кто-нибудь. Она, наверное, следует на север, вдоль берега, рассчитывая по пути получить поддержку в деревнях…
Боль беспокоила Брендрила, но он отбросил мысли о ней. С каждым годом человеческие чувства заботили его все меньше. Он был почти уверен, что напугал тех двоих, когда сел…
– Госпожа Скиталица не идет вдоль берега, – сказал Брендрил. – Она здесь.
Старый жрец не соврал: делать татуировку оказалось и правда очень больно. Под покровом темноты Хатин пробиралась в Свечной Двор, а боль все еще не унималась. Хатин лишний раз боялась дотронуться до лежащей поверх метки повязки из листьев, сквозь которую проступали темные пятна. Поднимаясь по склону ущелья, Хатин бережно прижимала к груди левую руку.
Впервые мысль о татуировке пришла ей в голову, когда она искала способ добраться до Феррота, если он, конечно, еще в живых. Если она придет меченой, «Возмездие» вряд ли отошлет ее. Но потом мысль глубоко, точно наконечник стрелы, вонзилась в разум, и избавиться от нее было уже невозможно. Слишком сильные чувства переполняли ее, слишком много мертвых стояло в шаге за ней. В конце концов Хатин решилась на татуировку, понимая, что без метки не обойтись.
Взбираться по склону Скорбной Лощины было тяжело, но торчащие из земли кривые корни деревьев предлагали опору для рук и для ног… Когда Хатин достигла вершины, навстречу ей выступили темные и враждебные джунгли. Поперек пути тянулись коричневые лианы толщиной в руку Хатин, парусами свисали холсты паутины, а сверху пробивались столбики лунного света, озаряя лоснящиеся спины жирных жуков-махагонов и алчно раскрытые бутоны орхидей красно-бурого цвета.
Тропинки не было, и находить вехи, направляя шаг Хатин, помогали указания старого жреца: клубок корней в форме бабочки, ствол дерева с длинной царапиной, завязанная петлей лента на ветке.
При звуке свиста неподалеку Хатин вздрогнула, но тут же узнала в нем любовную трель самца медокопа. Ответом было точное эхо в сотне шагов, и лишь спустя несколько секунд Хатин поняла, отчего шевелятся волосы на затылке. Самцы медокопа любовными песнями не обмениваются. На призыв звучит вызов другого самца или ответ самочки.
Лесные обитатели заметили Хатин.
– Я пришла… – Посреди леса, кипящего неспокойной жизнью и оглашаемого трелями, ее голос прозвучал почти беззвучно. – Я ищу…