«История меня не запомнит. Никто не любил меня и не будет искать».
Деревья первыми услышали грохот в долине и задрожали. Затем низкий гулкий звук различили и беженцы, а он становился все громче и громче, пока не утопил в себе все прочие.
Ветры снова сменились, пепельные облака, обтрепываясь, летели вниз, и сквозь долину к городу понеслось нечто огромное, гладкое, серо-бурое и мускулистое, словно гигантский змей: спину его усеивали деревья и бревна, а он и не замечал. Не пламя, но вода, дракон из кипящей, мутной и жуткой воды. Куски склона исчезали у всех на глазах, будто откушенные огромной невидимой пастью. Один за другим, выше и выше…
Когда облака снова сомкнулись, Хатин отвернулась от ужасного зрелища и, поскользнувшись, рухнула на колени. Хотела встать, но земля уходила из-под ног, осыпаясь в ущелье. Хатин упала на живот, хватаясь за пучки травы, в ушах стоял рев, из-за которого она не слышала собственных криков.
Ее схватили за руки, втащили на склон и рывком поставили на ноги. Она едва устояла, когда ее повели сквозь темноту. Горячим и упорным снегом падал с неба пепел, коварно и неспешно набирая вес, грозя раздавить Хатин.
Потом ей дали прислониться к деревянной стенке, и Хатин съехала на землю. Однако вот ее провели в дверь, которая потом закрылась, приглушив звук, и тьма сгустилась окончательно. Пепел больше не сыпался на Хатин.
Затеплился крохотный огонек, и загорелся фонарь. Его держала дрожащая рука, свет выхватил лицо – желто-розовую карту разоренных земель. Хатин узнала изуродованное шрамами лицо Минхарда Прокса. Она различила скукожившиеся от жара бумаги и грубые, глинисто-красные пиктограммы на стенах, поняла, что они в сорочьей хижине.
Оба, как по молчаливому согласию, рухнули на пол. Прокс осторожно ощупал кровоточащий висок, а Хатин принялась откашливаться от пепла.
Долгое время они сидели молча, пока рев снаружи не стих настолько, что стало слышно, как протестующе скрипят стропила.
– Долго эти стены не выдержат, – с натугой произнес Прокс, будто его горло было полно опилок. – Дело не в камнях, дело в пепле, в его весе.
С равным успехом он мог бы сказать: «Она убьет нас». Последовала пауза.
– Другие хорошо, – тихо сказала Хатин на просторечи. Не тот был момент, чтобы говорить на языке знати. – Остальные беги храм. Прячься ночь-утро.
Прокс поднял на нее взгляд и кивнул.
– Мы побеждай, – сказала Хатин. – Мы спасай город. Мы побеждай гора.
Снова пауза, а потом Прокс опять кивнул и улыбнулся. Черты его страшного лица смягчились и сделались округлее, а глаза просияли и как будто снова стали прежними. Последнее, что увидела Хатин, прежде чем крыша обвалилась, разбив фонарь, была его слабая улыбка.
Глава 39. Большие перемены
Рассвет наступил неохотно, да еще опоздал на несколько часов. Блеклое солнце беспокойно – видно, опасаясь того, что может увидеть, – разогнало облака пара и пепла.
И увидело, что Копьеглав врезается в небо новым зазубренным пиком. Копье в кромке кратера раскололось, оставив изогнутую трещину. Щербинка в кромке превратилась в зияющий клин, сквозь который все еще валил пар. Вулкан выжег запас ярости и теперь холодно взирал на свои деяния.
Чего он хотел? Думал ли увидеть такое – мир, покрытый мягкой, удушающей серостью? Птицы больше не кружили в небе. Исчезла чаща, сметенная ветрами, спаленная падающими с неба огромными углями, потонула в пепле. Шелест роскошной листвы, уханье и визг обезьян, стрекот и жужжание насекомых – все задохнулось, погрузившись в дремотную тишину.
Гиблого Города не стало. Его смел ревущий дракон озерной воды и кипящей грязи, оставив лишь покрытый синей коркой медный колокол с часовой башни, дрейфующую наковальню да разбитую стену старого склада. Остальное скрылось под пленкой остывающей, исходящей паром грязи, усеянной черными ноздреватыми камнями, похожими на сгоревшие хлебные ковриги.
Стояла тишина, если не считать треска и шелеста глубоко в останках чащи. Из забытых каменных храмов по-прежнему выбирались десятки людей с белыми лицами. Они продирались сквозь покров жестких, раскидистых лиан, что спасли им жизни. Не осталось ни хитроплетов, ни горожан. Покрывающий лица пепел сделал их людьми одного племени, выбелив, сроднил их.
А потом раздался еще звук. Ужасный каркающий крик, причитания, полные поистине безобразной боли, которой все равно, как она звучит.
Арилоу растянулась на земле, воя и молотя ладонями по пеплу. Кругом стояло «Возмездие», не зная, что и сказать друг другу.
Про себя они думали, что Арилоу оплакивает потерю сестры.
Оказалось, что дело обстоит вовсе не так.
Глубоко вниз. Завертеться, как мошкара над землей, задрожать от усилий, к которым себя принуждаешь. Опаленные куски дерева, завитки белого пара, плотные, покрытые рябью под ветром дюны из пепла. Ближе, ближе, ближе, еще чуть-чуть. Ощутить грубую поверхность камней. Вздрогнуть от нежелания. Надо отправить вниз глаза и уши, но не получится. Слишком темно. Придется на ощупь.
Камни, полные крошечных пор. Вдавиться в землю, сквозь камни, которые трутся о разум, пока спускаешься во тьму. Хочется метаться и кричать. Глубоко. Осколки и щебень, щепки и шипы, все они проходят через меня. Этот как глотать угли разумом.
Пепел набивается в мысли, забываю, где верх. Ужас! В ужасе иду еще глубже! Где-то тут тело, которое больше не трепыхается. Бросаю ум вперед – темнота, темнота. Шнурок, удавка, едва не режет ум надвое. Древесные корни. Вслед за ними вниз и вниз, в грязь, горячую грязь. Жжется, жжется, жжется.
Ползти обратно вверх на воздух, набивая шишки разумом о камни. Больше не смогу, не смогу, не смогу.
Надо продолжать.
Надо найти Хатин.
Уже потом, когда говорили о дне после великого гнева Копьеглава (или Сломанной Брови, как вулкан стали называть позднее), имя Арилоу произносили с почтением. Именно она, последняя госпожа Скиталица, искала своим разумом тех, кто укрылся в подвалах или полых деревьях, и кого там погребло заживо. Не Арилоу коварная, не Арилоу смертоносная. Теперь она была героиня.
Она трудилась без устали и без сна. Снова и снова, шатаясь, вставала на ноги, как новорожденный теленок, и, безвольно опустив, словно за ненадобностью, нижнюю челюсть, вела людей к новой похороненной заживо жертве. Всякий раз, когда находили живого, то громко радовались, и все же в глазах каждого будущего спасителя читался вопрос: где Хатин?
К концу второго дня, однако, в тех немногих телах, которые откапывали, уже не теплилась жизнь, и казалось, что спасли уже всех, кого только можно. Из «Возмездия» никто не решался заговорить, но все они томились в страхе, что Хатин, дитя пепла, тихонько в этот пепел вернулась. Она словно пробыла в центре внимания ровно столько, сколько было необходимо, а после скромно возвратилась в невидимость, на этот раз окончательно.
И все же поиски не прекращались. Хитроплеты наравне с горожанами прочесывали серую равнину, звали, искали следы, поднимали деревья, распахивая глубокий пепел.
Во второй вечер, когда Арилоу, с покрасневшими от попавшего пепла глазами, вяло поднялась, Феррот тоже вскочил – и тут же рухнул, потому что ноги отказывались его держать. Его успел поймать и помог опуститься на землю Джейз.
– Феррот… – Если бы говорил не он, а кто-то другой, прозвучало бы даже заботливо.
– Я знаю, что ты сейчас скажешь. Молчи, не дай мне подготовиться. Я не хочу быть готов.
Джейз присмотрелся к Ферроту, а потом протяжно, глубоко и опечаленно вздохнул.
– Наступит момент, когда тебе придется отпустить ушедших. А ты ведь так еще этому и не научился?
– Нет, – сухо ответил Феррот, снова поднимаясь на ноги. Он дал Арилоу опереться локтем себе на руку и в двадцатый раз повести себя по бесцветной равнине. Джейз, что бы он там ни говорил об отпускании, пошел следом, а с ним и Томки, и Джелджех.
Хатин не было нигде. И она была везде. Все в этом мертвом пейзаже переняло ее скрытность, осторожную мягкость, тишину и упрямство. «Хатин», – шептал пепел, несясь по ветру и опускаясь на склоны. «Хатин», – шепелявил он, засыпая равнину.
– Ты слышишь, Арилоу? – лихорадочно пробормотал Феррот. – Твоя сестра, должно быть, еще жива. Гора по-прежнему говорит с ней. Все горы с ней говорят.
Изможденная Арилоу, спотыкаясь, вела их тем же путем, каким беженцы покидали Гиблый Город, вверх по склону долины. И вдруг она упала, точно потеряла сознание. Что бы кто ни делал, ее не могли поднять: она лежала подбородком на торчащем из пепла гребне. Усталость и разочарование застили всем взоры, и потому люди не сразу поняли, что это за гребень-то такой. Хребет двускатной, наполовину засыпанной крыши.
Через мгновение с нее уже сгребали пепел, вытаскивали обломанные балки, черепицу. Джейз кликнул людей, и к ним с равнины поспешила подмога. Наконец показался башмак, потом еще один; копать стали быстрее, пока не обнажили крохотное тельце. Хатин съежилась, словно постаралась стать как можно меньше и никого не беспокоить.
Прокса нашли совершенно случайно. В тот миг, когда рухнула половина крыши, он бросился к маленькой попутчице и оттолкнул ее, приняв на себя всю тяжесть удара. Джейз заметил торчащие из-под завала рядом с Ха-тин бледные пальцы, и тогда уже разгребли остальные обломки. И если среди членов «Возмездия» нашлись такие, кто узнал его и захотел бы оставить погребенным… Сочли, пожалуй, что лучше такие слова предавать забвению.
Хатин всем напоминала ребенка из пепла: белая и неподвижная. Такую тронь неосторожно – рассыплется. Наконец она обрела спокойствие и ангельскую отстраненность сестры; лицо ее, покрытое пеплом, будто напудрили толченым мелом – как и Арилоу по официальному случаю. Но Феррот стер пепел, обнажив румяную смуглую кожу, начал лить воду ей на сжатые губы, пока та не потекла в нос, заставив Хатин громко чихнуть. Феррот упал на спину и завыл, ибо чистая радость, как и чистая боль, не заботится о том, как выглядит и звучит.