Еще им страх возмездья незнаком.
Они плывут над водною могилой, —
Чтоб вновь хоть раз увидеть остров милый,
И в жизни вольной воскресить хоть раз
Недавней неги быстротечный час.
Там беззапретная их ждет свобода,
Земли богиня — женщина, природа!
Там нив мирских не откупать трудом,
Где зреет хлеб на дереве — плодом.[7]
Там тяжб никто за поле не вчиняет.
Век золотой, — что золота не знает, —
Царит меж дикарей — или царил,
Доколь Европы меч не умирил
Невинной вольности простых уставов
И не привил заразы наших нравов…
Прочь, эта мысль! Еще они верны
Природе: с ней чисты, и с ней грешны…
«Ура! На Отаити!» — общий зов;
Ему послушен трепет парусов.
Ветр потянул — живые встрепенулись,
Дыханьем бурным выпукло надулись.
Корабль бежит, и мимо ток течет,
И быстрый ток крутая грудь сечет…
Так волн Эвксинских девственный простор
Взрывал Арго[8] — и все же влекся взор
Пловцов в ту даль, где скрылось их родное…
Ах, эти — прочь летят, как ворон Ноя;
Но за любовью взмыл и черный грай:
Гнездом голубки красен юный рай![9]
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Приятны Тубонайские напевы.[10]
За риф коралла сходит солнце. Девы
Заводят хоры легких вечерниц:
— «Уйдем под сень, где сладкий щокот птиц!
Чу, горлица воркует из дубровы!
То не богов ли из Болотру[11] зовы?..
Нарвем цветов с прославленных могил:
Они пышней, где воин опочил.
И сядем в сумерках: сквозь ветви туй
Лиются тихо чары лунных струй…
Живых ветвей таинственные шумы —
Печальные взлелеют нежно думы.
Потом на мыс взбежим — следить валы,
Дробимые о гордые скалы!
Отпрянувши, столбами пены белой
Они взлетают в воздух потемнелый.
Прекрасный бой! Счастливая судьба —
Глядеть в тиши, как их стремит борьба!..
И море любит заводей разливы,
Где месяц гладит космы влажной гривы».
«Цветов нарвем на гробовых порогах
И пир зачнем, как духи в их чертогах!
Потом — утонем в резвости прибоя!
Потом — от игр стихийных грудь покоя,
Возляжем, блеща влажными телами,
На мягкий мох, умащены маслами;
Венки свивая из цветов могильных,
Венчался загробным даром сильных!..
Ночь пала… Вызывает Муа нас![12]
Бой колотушек звучен в тихий час!
Уж факелы чертят багряный круг;
Уж ярость пляски топчет светлый луг.
Туда, туда! Вспомянем времена,
Как пировала наша сторона,
Пред тем что Фиджи в раковину зов
Военный протрубил — и из челнов
Встал враг!.. С тех пор он цвет наш юный косит;
Глухая нива плевелы приносит;
Отвыкли мы знать в жизни только радость
Любовных ласк да лунной ласки сладость…
Пусть!.. Палицу нас враг учил взвивать
И в чистом поле стрелы рассевать.
Своих посевов жатву он пожнет!
Нам пир — всю ночь; война — чуть день блеснет!..
Кружися, пляска! Лейся в кубки, кава![13]
Кому заутра смерть, заутра — слава!
В наряде летнем в путь мы выйдем смело,
Оденем чресла тканью таппы белой;[14]
Увьем чела живой весной веселий,
А шеи — радугами ожерелий…
Как перси, посмуглев под их пыланьем,
Вздымаются воинственным желаньем!»
«И пляска кончилась. Но не летите,
Подруги, прочь — и радости продлите!
На бой заутра Муа кличет нас:
Вы нам отдайте полный этот час!
Долин Лику младые чаровницы,
Рассыпьте нам цветов своих кошницы!
Ваш лик прекрасен! Ваших уст дыханье
Нас опьяняет, как благоуханье,
Что с луговых нагорий Маталоко
Над морем стелет теплый ветр далеко!..
И нас Лику чарует и зовет…
Но тише, сердце! Нам, с зарей, — в поход!..»
Звучала так гармония веков,
Пока злой ветер белых чужаков
К тем диким не примчал. И одиноки —
Они творили зло: душе пороки
Прирождены. Вдвойне порочны мы
Грехами просвещения и тьмы;
И сочетает наше лицедейство —
Лик Авеля и Каина злодейство…
И Старый ниже пал, чем Новый Свет;
И Новый — стар… Но все ж на свете нет
Двоих таких, как два Свободы сына,
Колумбией взращенных исполина.[15]
Там Чимборасо[16] водит окрест взор:
Рабовладенья всюду смыт позор.
Так пелись славы стародавних дней
И длили память доблестных теней,
И подвигов заветные преданья
В их вещие слагались чарованья.
Неверью вымысл — песенная быль;
Но оживает урн могильных пыль
Тобой, Гармония!.. Игрою струнной
Блеск отчих дел затмить — приходит юный
К певцу-Кентавру ученик-Ахилл.[17]
Ах! Каждый гимн, что отрок выводил,
С прибоем слитый иль ручьем журчливым,
Иль в долах эхом множимый пугливым, —
Вечней в сердцах отзывчивых звенит,
Чем все, что столпный рассказал гранит.
Песнь — вся душа; вникает мысль, одна,
В иероглифах темных письмена.
Докучен длинной летописи лепет.
Песнь — почка чувства: песнь — сердечный трепет!..
Просты те песни были: песнь — простым!..
Но вверясь их внушениям святым,
В челнах отважных выплыли норманны…
Оне — всех стран, — коль враг не внес в те страны
Гражданственности яд.[18] И что поэм
Искусных блеск, когда он сердцу нем?
Тонула нега песен простодушных
В роскошной тишине глубин воздушных.
Уж умиряло солнце, диск клоня,
Пир пламенный тропического дня;
И мир покоился, благоухая…
Чу, тронул ветер, пальмы колыхая,
Крылом беззвучным сонную волну, —
И в жаждущей пещеры глубину
Она плеснула… Там, близ милой девы,
Чьи сладкие лились в тиши напевы,
Сидел влюбленный юноша; и страсть
Горела в них, — тот яд, чья губит власть
Неискушенные сердца верней
И раздувает из живых огней
Костер, где им, как мученикам, радость
Пылать, и смерть — последней неги сладость…
И их экстазы — смерть! Всех жизни чар
Божественней сей неземной пожар;
И все надежд потусторонних сны
Любви пыланьем вечным внушены.
Уж расцвела, меж дикими цветами,
Дикарка женщиной, хотя летами
Была дитя, по наших стран счисленью,
Где рано зреть дано — лишь преступленью.
Дитя земли младенческой, мила
Красой невинно-знойной и смугла,
Как ночь в звездах или вертеп заветный,
Мерцающий рудою самоцветной.
Ее глаза — язык. Она повита
Очарованием, как Афродита,
Перл моря, — к чьим ногам несет волна
Эротов рой. Как приближенье сна,
Что разымает негой, — сладострастна.
Но вся — движенье. Брызнуть своевластно
Кровь солнечная хочет из ланит
И в шее, темной, как орех, сквозит:
Так рдеют в сумерках зыбей кораллы
И манят водолаза тенью алой.
Дитя морей полуденных, волна
Гульливая сама, — она сильна
Ладью чужую радостей живых
Беспечно мчать до граней роковых.
Еще иного счастья не знавала
Она, чем то, что милому давала.
В ней страха нет; доверчива мечта.
Надежды пробный камень, что цвета
Стирает, — опыт юности неведом;
Жизнь не прошла по ней тяжелым следом.
И смех ее, и слезы мимолетны;
Так гладь озер расплещет ветр залетный, —
Но вновь покой глубин встает со дна,
И родники питают лоно сна,
Пока землетрясенье не нарушит
Дремы Наяд, и в недрах не иссушит
Живых ключей, и в черный ил болот
Не втопчет зеркала прекрасных вод…
Ее ль то жребий? Рок один, от века,
Меняет лик стихий и человека.
И нас — быстрей! Мы гибнем, как миры, —
Твоей, о дух, игралища игры!
Он — севера голубоглазый сын,
Земли, пловцам известной средь пучин —
И все же дикой; гость светловолосый
С Гебрид,[19] где шумный океан утесы
Бурунами венчал; и буре — свой:
Дитя качал ее напевный вой.
Глазам, на мир открывшимся впервые,
Блеснула пена; и валы живые
Ему семейный заменили круг,
А друга — океан, гигантский друг.
Пестун, товарищ мрачный, Ментор тайный,
Он детский челн по прихоти случайной,
Играючи, кидал. Родные саги
Да случай темный, поприще отваги,
Взлюбив, беспечный дух познал мятежность
Всех чувств, — одно изъемля: безнадежность.
В Аравии сухой родившись, он,
Вожак лихой разбойничьих племен,
Как Измаил бы жаждал, терпеливый,
Сев на верблюда, челн пустынь качливый.
Он клефтом был бы в греческих горах,
Кациком — в Чили.