Слова итонгуара подействовали, как искра на порох. Градом посыпались на голову беглеца и предателя ругательства и проклятия. До сих пор никто публично не осмелился бросить камень осуждения в шамана. Людей удерживал суеверный страх перед его местью и колдовством. Теперь, когда они заручились поддержкой итонгуара, не скрывали уже своего негодования и дали волю словам. Весь обман, все неудавшиеся фокусы и безуспешные медицинские манипуляции Великого Врачевателя подверглись теперь публичному осуждению.
— Пусть табераны сбросят его в кратер Ротоверы!
— Пусть он изжарит своего дедушку!
— Обманщик! Мою жену насмерть обкурил травами!
— Чтобы с него живьем содрал кожу лесной бог Тане-Махута!
— Зачаровал моего ребенка!
— Маранкагуа предатель! Фальшивый колдун!
— Отнял молоко у моих коров!
— Пес!
— Его предок — паршивая собака!
Итонгуар приостановил шквал криков повторным ударом в щит. Люди утихли, а он закончил:
— По согласованию с моими друзьями и вашими вождями, Атахуальпой и Изаной, советую вам, воины итонган, выбрать сейчас нескольких людей, хорошо знающих проходы, ведущие с северных склонов горного хребта на юг, в страну наших врагов. Эти проводники поведут два боевых отряда, состоящих из самых отважных воинов, и устроят засаду.
После этих слов из группы вождей вышел опытный в боях Нгахуэ и, поклонившись, ответил:
— Возлюбленный богами и людьми Итонгуар! Я знаю только двух человек, на которых можно положиться в этом важном деле — Изану и Ксингу. Только они знают горы с этой и с той стороны, как знают охотники свою охотничью сумку, и только они скачут через пропасти, как скачут скальные антилопы.
— Так пусть они станут проводниками, — ответил итонгуар и обратился к Совету Десяти: — Вожди Итонго, можете ли вы указать нам людей лучших, чем они?
Молчание подтвердило выбор. Вышел первосвященник Хуанако.
— Мужчины племени Итонго, — сказал он глубоко взволнованный, — жрецы, вожди и воины! Тридцать дней назад дух короля Айакучо отправился на солнце. Ушел от нас правитель и отец, не оставивши сына — наследника. Был он последним побегом великого рода, который происходил от бога. Вот уже тридцать дней мы как овцы без пастыря. Обычаем наших предков было на следующий день после смерти короля приступить к выборам нового. Теперь стало иначе, и важный вопрос не решен до сегодняшнего дня. Может, так и лучше. Может, сомнение старших пойдет на пользу народу. Ибо мы оказались поистине в трудном положении. Наши отцы доверяли эту наивысшую в народе честь мужу, который в своем лице соединял достоинство вождя и способности итонгуара. Таким был Айакучо, таким был его отец Лахоре, таким были его дед Йефнарес и прадед Кастамбо. Но род этот вымер. Мужи Итонго! Кто сегодня их достойнейший преемник? Кто чудесным образом соединяет в себе мужество и мудрость вождя с тайным умением понимать мир духов и умерших? Разве нет между нами такого мужа? Итонгане! Кто предостерег нас перед предательством и приготовил к борьбе? Кто за тридцать дней сделал то, о чем не слышали у нас на протяжении веков? Кто снарядил войско храброе и быстрое, как гончарный круг в руках ловкого ремесленника. Кто снабдил это войско запасами на целые месяцы и дал ему новое оружие?
— Итонгуар! Итонгуар! — прервали его восторженные возгласы.
— Вы это сказали, — продолжил старик, остановив шум жестом руки. — Да будет по вашей воле. Совет Десяти, проголосуй вставанием волю народа!
Некоторое время после призыва старца стояла напряженная тишина. Глаза воинов выжидательно смотрели на старейшин. Ждать пришлось недолго. Первым встал с места храбрейший из вождей, Изана, за ним — самый опытный, Нгахуэ, их примеру последовали Ксингу и все остальные без исключения.
Тогда Хуанако положил руку на плечо итонгуара и сказал среди торжественной тишины:
— Совет Десяти и народ племени светлых итонган выбирает тебя своим королем. Отныне тебя будут называть Чандаурой, то есть Даром Духов.
Тут первосвященник повернулся лицом к народу и громко воскликнул:
— Да здравствует король Чандаура!
— Да здравствует! — загремела толпа.
— Да здравствует! — повторило лесное эхо.
Гневош поднял копье над головой и, когда наступило молчание, ответил одним словом:
— Принимаю.
Он тут же был окружен членами Совета Десяти, которые желали выразить ему свою честь и уважение. Король каждому пожал руку и с каждым обменялся словами. На дольше он задержал руку Атахуальпы.
— Будешь моим главным вождем, — сказал он на языке итонган. — Ведь ты не откажешь мне и впредь в своей помощи?
Питерсон лукаво прищурил глаз.
— Тысяча тайфунов! — пробормотал он по-английски — Ты играешь свою роль не хуже Гаррика[13]. Глядя на тебя, я лишаюсь дара речи. У тебя физиономия прирожденного короля. Черт тебя побери, Джон!
А на языке итонган он громко сказал:
— Воля Вашего Величества для меня закон.
И пожал Чандауре руку.
Король в сопровождении свиты и жрецов направился к святилищу Пеле, чтобы из рук первосвященника принять благословение и регалии власти.
Храм богини имел форму ротонды покрытой плоской крышей, из центра которой возносилась к небу конусообразная башня, изображающая вершину вулкана. Перекрытие святилища опиралось на сорока колоннах, расставленных по кругу в два ряда. Один ряд колонн опоясывал святыню с внешней стороны и вместе со стропом образовывал что-то вроде преддверия, другой ряд окружал внутреннюю часть храма. Между двумя колоннадами проходила яшмовая перегородка, образующая стену святилища. В центре, в круглом углублении, выложенным базальтовыми брусками, горел священный огонь, поддерживаемый жрицей и хранительницей. На стенах виднелись резные и нарисованные изображения богов и мраморные таблицы, заполненные пиктограммами. В воздухе плыл запах трав и фимиама.
Когда свита Чандауры вступила в капище, обе жрицы исчезли за завесой, разделяющей помещение на две части. Хуанако бросил в дымящуюся рядом с костром урну щепотку перуанского бальзама и снял со стены регалии королевской власти. Из урны повалил голубой дым и наполнил храм сладким ароматом. Первосвященник накинул на плечи Чандауры пончо крашенное в шафране, одел ему на голову колпак со сверкающим спереди огромным голубым алмазом, а на средний палец левой руки — золотой перстень. Король опустился на колени и склонил голову. Старик положил обе ладони ему на голову и, глядя в небо сквозь потолочное отверстие, произнес:
— Сын и король мой, прими благословение на новый жизненный путь.
Вожди ударили копьями в щиты. В святилище раздалось бряцание железа в знак того, что господство короля началось в преддверии войны. Церемония закончилась. Все вышли. Король остался один, чтобы провести в святилище некоторое время на беседе с богиней Пеле и с собственной душой.
Когда утихло эхо последних шагов, он встал и, прислонившись к одной из колонн, в задумчивости всматривался в дымную спираль, поднимавшуюся из урны. Он был в особом настроении. Он, который до недавнего времени был игрушкой в руках неизвестной силы, юношей сомнительного происхождения, получившим образование и завоевавшим общественную позицию благодаря своим таинственным способностям, личностью связанной узами «благодарности» с чужим ему человеком, сегодня был королем. Хотя и на далеком, забытым всеми клочке земли, — но тем не менее королем. И он действительно себя им чувствовал. Он в полной мере оценивал величие власти, которой располагал. Он как монарх удерживал в руках совокупную душу своих подданных, ту первобытную, почти детскую, наивно простую душу. И ему казалось, что он видит ее насквозь, проникает в сердца и в головы, что он знает их всех — этих красно-коричневых братьев, которые перестали уже для него быть сборищем теней и загадок. Он, словно сказочный великан, положил всех на свою ладонь, взвесил, измерил и может теперь подбрасывать их, как жонглер подбрасывает шарики. С улыбкой он вспомнил предостережение Хуанако: «Если ты пренебрежешь правами этого острова и выберешь иной путь, то восстановишь против себя и здешних людей, и богов». Наивный, добрый старик! Кто станет «пренебрегать», кто станет ломать, если можно преобразовать, переделать, подчинить своей воле? Зачем крушить, если можно вылепить, как из воска, по своему усмотрению? Чем перескакивать, не лучше ли обойти?
И он тихо засмеялся.
Заколыхалась завеса из зеленой таппи, и из глубины храма вышла Руми. После побега Маранкагуа он не видел ее ни разу. Теперь она казалась ему более стройной и как будто более серьезной. Может, это место обязывало ее сохранять серьезность, а может, — платье жрицы, простое и лишенное женских украшений. Она спокойно смотрела большими, красивыми глазами молодой косули. Он низко перед ней склонился.
— Принцесса Руми, как ты прекрасна в этой строгой одежде.
— Поклон тебе, Чандаура, — ответила она. — Поклон тебе, мой король и господин! Я счастлива, что мне позволено приветствовать тебя этим именем.
— Этим я обязан тебе, Руми.
— Мне, Чандаура? Ты шутишь, наверное, над своей подданной?
— Если бы ты не предостерегла меня перед Маранкагуа, я не стоял бы сегодня здесь и не любовался бы твоей красотой, принцесса.
Она покраснела и опустила глаза.
— Ты мне льстишь, мой король. Я предупредила тебя слишком поздно. Жизнью ты обязан только собственной отваге.
Она подняла взгляд и с восторгом сказала:
— Ты дрался как лев, Чандаура. Маранкагуа подлый предатель, но он и умелый воин. Немногие справились бы с ним в рукопашной борьбе. А ты выбил ему нож из руки, как ребенку.
— Твое присутствие, Руми, придало мне мужества. Я не хотел выглядеть в твоих глазах слабаком.
— Почему же, король, так заботился ты о том, что о тебе подумает краснокожая дщерь лесов? Ты не обращал на меня внимания. Я для тебя, как камень придорожный.
— Ошибаешься, прекрасная дева, — с живостью возразил он. — Твоя красота набросила на меня невидимое лассо и пленила мою душу. Я не раз думал о тебе в течение этих тридцати дней.