В то лето в Коктебеле гостили также Н. Гумилев, Е. Дмитриева — и все они приняли участие в импровизированном поэтическом конкурсе. Стихотворение Толстого было признано лучшим и стало одним из целого ряда его стихов, написанных в Коктебеле. Семь из них вошли в сборник «За синими реками», другие 11 в печати не появлялись. Четыре из них, без сомнения, навеяны Коктебелем: «Ночь», «Коктебель», «Полдень», «Утро». Последнее передает ощущение безжалостного коктебельского зноя и говорит о достаточно тонком понимании Толстым нового для него места:
Холмы до сердца прожжены;
Обугленная ветвь кизила.
И трещины, и валуны…
Перед мучением застыло
И встало солнце за скалой,
Полно проклятья и отравы,
И каждый луч его иглой
Упал на высохшие травы…
Однако главным приобретением музы Толстого в Коктебеле было его приобщение к художественной прозе. Два года работая над стихом, он в глубине души все же не чувствовал себя поэтом. Но и проза не получалась. «Я никак не мог понять, какая из форм данной фразы наилучшая», — вспоминал Толстой впоследствии. И вот летом 1909 года происходит сдвиг. Слушая переведенные Волошиным рассказы Анри де Ренье, Толстой был поражен чеканкой образов и «стал учиться видеть, то есть галлюцинировать». Тут же, в три дня, он пишет три небольших новеллы («Соревнователь», «Яшмовая тетрадь», «Злосчастный»), в которых и находит «свой стиль». Можно только добавить, что Волошин подсказал Толстому и темы его первых прозаических произведений. В дальнейшем, воплощая волошинскую же мысль о написании «большого цикла» о старых дворянских гнездах, Толстой создает книгу о «помещиках-последышах» — «Заволжье», с которой и входит в русскую литературу…
В Коктебеле Толстой продолжал также работать над «Сорочьими сказками», начатыми год назад. Когда книга вышла из печати, Волошин немедленно откликнулся на нее самой одобрительной рецензией. Отмечая, что сказки написаны «не от ущерба человеческой души, а от избытка ее», Волошин подчеркивал здоровое реалистическое начало творчества Толстого. Именно в то время, раньше других осознав кризис символизма в литературе, поэт начинает вынашивать идею создания «нового реализма» — «цветущего искусства», включающего в себя все достижения прошлого…
Из Коктебеля Толстые не раз ездили в Феодосию, встречались с композитором В. Ребиковым и художником К. Богаевским. В начале сентября 1909 года и Толстые и Волошин возвращаются в Петербург, где принимают активное участие в создании журнала «Аполлон». Свои книги Толстой дарит другу с самыми нежными надписями, отмечая, например, что в сборнике «За синими реками» «столько же солнца, Парижа и влюбленности, сколько и тебя». В рецензии на эти стихи Волошин увидел в них то «гармоническое соединение стиля литературного с народным складом, которое мы вправе назвать классическим». И, вполне угадывая будущее писателя, заканчивал с сожалением: «Жаль…, если романист и рассказчик похоронит в себе рано умершего поэта…»
В романе «Две жизни», появившемся в печати в 1911 году, Толстой вывел поэта-декадента Макса, имевшего немало общего — и во внешнем и во внутреннем облике — с Волошиным. Однако образ этот был сильно шаржирован и упрощен. Такое изображение, очевидно, задело Максимилиана Александровича, но изменить его дружеского чувства к Толстому не могло. И летом 1912 года чета Толстых снова в Коктебеле.
«Мы с ним пишем вместе это лето большую комедию из современной жизни (литературной)», — писал Волошин К. Кандаурову 18 мая. В волошинском архиве сохранились наброски этого произведения, среди персонажей которого значатся: «критик-оккультист», «редактор-купец», «поэт последней формации», «художник-кубист», «ищущая девица», «поэтесса». Однако совместное творчество, очевидно, не наладилось, и в конце концов Толстой уже единолично создает свой «первый драматический опыт» — пьесу «День Ряполовского». По собственной его позднейшей оценке, она оказалась «очень гадкая, невероятно запутанная и скучная».
Причиной неудачи, возможно, были творческий кризис, который в то время переживал Толстой, или новизна драматической формы (в которой впоследствии он создал столько замечательных произведений), а может быть, чересчур бесшабашное настроение, кружившее головы коктебельцев. Вместе с Толстыми в Коктебель приехали художник В. Белкин и его невеста, пианистка В. Попова; кроме того, у Волошина гостил художник К. Кандауров с женой, сестры Вера и Елизавета Эфрон — «обормотская» компания, с которой Толстые постоянно общались в Москве зимой того года. Шутки, маскарады, розыгрыши не прекращались. А тут еще явился художник Аристарх Лентулов, признанный мастер «эпатирования буржуа», большой охотник подурачиться. В то лето в Коктебеле возникла новая кофейня, содержавшаяся греком Синопли: примитивный дощатый балаган с террасой на самом берегу. Лентулов предложил дать новому заведению «столичное» имя: кафе «Бубны»; общими силами все стены и простенки кофейни были украшены росписями. Намалеванные в вывесочном стиле натюрморты сопровождались незамысловатыми виршами: «Нет лучше угощенья Жорж-Бормана печенья!», «Трубите весть во все концы Про монпасье и леденцы!», «Мой друг, чем выше интеллект, Тем слаще кажется конфект» — и так далее. Были и портретные изображения: элегантный господин в панаме и белых брюках, с цветком в руке, был обозначен: «Нормальный дачник, друг природы, — Стыдитесь, голые уроды!» Под изображением миловидной девушки в коротенькой тунике стояло: «Многочисленны и разны Коктебельские соблазны!» Наряду с Волошиным Алексей Николаевич был активным автором этих двустиший — и сам был запечатлен на стенке «Бубен» («Прохожий, стой! Я — Алексей Толстой!»).
В начале июля в чаянии немного заработать Волошин и Толстой устраивают в Феодосии концертное выступление. В дивертисменте согласились участвовать Инна Быстренина (пластические танцы), Вера Попова (аккомпанемент и соло на рояле). «Вечер слова, жеста и гармонии» имел успех; возникает дерзкая мысль о турне по Крыму. И вот уже стихам Волошина, сказкам Толстого, танцам Быстрениной аплодируют евпаторийцы, симферопольцы, севастопольцы. Публика всюду энергично приветствует исполнителей и требует повторений — успех полный!
Правда, в Севастополе получилась накладка. Долго не могли найти свободного зала; наконец договорились с театром «Ренессанс», где чье-то выступление не состоялось. Прочел два стихотворения Волошин — на смену ему выходит Быстренина. Публика аплодирует. Сменивший ее Толстой встречен овацией. При виде Поповой зал неистовствует — гремят стульями, раздается «браво!» и «бис!». Концертанты довольны, но в некотором недоумении: почему аплодируют не после окончания номеров, а перед ними?.. Все разъяснилось на улице: маленькая афишка о «Вечере слова и жеста» была наклеена на большую, объявлявшую о выступлении трансформатора — того, не явившегося! Их всех приняли за одного, быстро менявшего обличье человека…
Третий раз Толстые появились в Коктебеле в 1914 году. В первых числах апреля, по сообщению Богаевского, они вместе с профессором международного права Ященко гостили у художника Латри под Феодосией и «на днях» собирались в Коктебель. 20 апреля Волошин подтверждал (в письме к Кандаурову) прибытие Толстых: «У нас Толстые; Ященки уехали. Алехан остается до половины мая. Уже сколотил каркас новой пьесы. Соня через неделю едет в Анапу…» Сам Алексей Николаевич также побывал в Анапе, но в начале июня вернулся в Коктебель и пробыл здесь до начала июля. По воспоминаниям Толстого, по пути из Крыма в Москву он услышал о мобилизации, а она была объявлена 17 июля…
Таким образом, Толстой провел в Коктебеле около трех месяцев — известно же об этом времени очень немного. С С. Дымшиц у Толстого назревал разрыв — и она крайне скупо говорит о последнем их совместном лете.
Тогда, перед началом первой мировой войны, даже в тихом приморском поселке сам воздух словно был напоен предчувствием каких-то неведомых катастроф. Это ощущали почти все обитатели дома Волошина — и в этом плане интересны воспоминания Анастасии Цветаевой, также отдыхавшей вместе с сестрой в Коктебеле. «Однажды Алексей Николаевич, когда мы стояли на берегу, глядя на большой низкий шар багровой луны, стоящей над морем…, сказал: — Представим себе, что мы — последние люди на земле перед концом света, и что это — последний восход луны, наступает мгла…» Впоследствии, в романе «Сестры», Толстой так описал этот предвоенный дачный сезон в Крыму: «Легкомыслие и шаткость среди приезжих превзошли всякие размеры, словно у этих сотен тысяч городских обывателей каким-то гигантским протуберанцем, вылетевшим в одно июньское утро из раскаленного солнца, отшибло память и благоразумие. По всему побережью не было ни одной благополучной дачи. Неожиданно разрывались прочные связи. И казалось, самый воздух был полон любовного шепота, нежного смеха и неописуемой чепухи, которая говорилась на этой горячей земле, усеянной обломками древних городов и костями вымерших народов…»
О творчестве Толстого в Коктебеле в то лето также известно не все. Пьеса, которую упоминает Волошин, по-видимому, трагедия «Опасный путь (Геката)», оставшаяся незаконченной. Возможно, в Коктебеле писался рассказ «Ночные видения» — один из подготовительных этюдов к роману «Болотные огни (Егор Абозов)», в котором изображалась артистическая богема столицы. Затем следует рассказ «Четыре века», в литературном сборнике «Слово» имевший авторскую датировку: «Июнь 1914 года. Коктебель». Действие этого рассказа, повествующего о четырех поколениях семьи Леоновых, происходит «в старом городе над Днепром» — и лишь один момент связывает его с Коктебелем. Гаяна, обращаясь к Авдотье Максимовне, называет ее «Пра» — и автор поясняет: «так сокращенно звала она прабабушку». Между тем, «Пра» было домашним именем Е. О. Волошиной (матери поэта), о смысле которого М. Цветаева писала: «Праматерь, Матерь здешних мест, ее орлиным оком открытых и ее трудовыми боками обжитых, Верховод всей нашей молодости, Прародительница Рода — так и не осуществившегося, Праматерь — Матриах — Пра»…