– создание status quo, при котором власть будет видеть свою задачу не только в материальной, моральной и юридической поддержке науки, но и в том, чтобы «содействовать достижению необходимого покоя и освобождения ученых от посторонних забот и неприятностей»[1514];
– жесткое разделение научной и профанной сфер жизни по принципу «Procul este, profani», ибо наука «недоступна пониманию толпы, кроме как в своей полезности и действенности»[1515].
Если вдуматься, то в социокультурном ракурсе результативность (эффективность) научной деятельности сводится, в понимании Ф. Бэкона, к категорическому императиву свободы научного исследования, его свободы как от «вертикального» (со стороны власти), так и «горизонтального» (со стороны толпы, церкви и иных вненаучных сообществ и обстоятельств) давления.
«Еще вас чары острова смущают, и трудно вам в действительность поверить»[1516]
Теперь, после рассмотрения многообразных аспектов и контекстов повести Ф. Бэкона, время задаться вопросом, который на первый взгляд может показаться неожиданным: почему это сочинение называется «New Atlantis»? Слово «Atlantis» встречается в тексте только четыре раза (не считая заглавия и вступления «To the reader» У. Роули), а сочетание «New Atlantis» вообще ни разу (опять-таки, не считая заглавия и вступления).
Более того, когда управитель «Дома чужестранцев» повествует об Атлантиде, то вся его информация не имеет никакого отношения к заданному ему вопросу (почему о Бенсалеме никто не знает, тогда как ученым острова известно об окружающем мире очень много?).
Может быть, Бэкон хотел сказать, что старая Атлантида (т. е. Америка, по его версии) погибла по время потопа, но уцелевший в круговороте времен Бенсалем принял у нее цивилизационную эстафету и потому может по праву называться Новой Атлантидой? Вряд ли это так. Ведь ничто в тексте не указывает на сходство Атлантиды и Бенсалема. Неясен даже относительный возраст этих цивилизаций и их отношения. Наоборот, судя по описаниям Бэкона и Платона они совершенно несходны друг с другом и религиозно, и географически (Атлантида находилась в Новом Свете, Бенсалем же расположен «за пределами и Старого и Нового Света»), архитектурно[1517] и по своему характеру (Атлантида воинственна, горда и агрессивна[1518], тогда как Бенсалем не имел склонности к территориальным завоеваниям).
Скорей уж бэконовский Бенсалем напоминает платоновский Египет: обе цивилизации не пострадали от потопа, обе сохранили исторические свидетельства о своем и чужом, в частности, греческом прошлом (вспомним рассказ, услышанный Солоном от египетского жреца), носители знания в обоих случаях являются духовными особами, однако склонными к естественным объяснениям событий и явлений, в обеих странах почитают изобретателей и т. д. И подобно тому как Солон, прибыв в Саисский ном в дельте Нила, жители которого «дружественно расположены к афинянам и притязают на некое родство с последними»[1519], узнал много интересного из истории родных Афин, так и моряк-повествователь (пользовавшийся на острове некоторыми информационными привилегиями по сравнению с другими членами его команды), многое узнаёт об истории Европы и Америки от знающих людей Бенсалема. И эта ситуационная аналогия между повествователем и Солоном, афинским законодателем, возможно, неслучайна.
Однако не эти исторические подробности важны для Бэкона, который как-то заметил в «Новом Органоне»: «мы считаем, что для дела не столь важно, было ли уже известно древним то, что мы откроем, всходили или же заходили эти открытия среди превратности вещей и веков, – не более, чем должна заботить людей мысль, был ли Новый Свет островом Атлантида, известным древнему миру, или же только теперь впервые открыт. Ибо открытия новых вещей должно искать от света природы, а не от мглы древности»[1520]. Так в чем же тогда пафос «New Atlantis»? И что такое New Atlantis, если это не Бенсалем?
Здесь мы должны обратиться к совершенно неожиданному финалу повести Бэкона. Может быть, в чисто литературном плане финал этот не столь эффектен как финал шекспировского «Гамлета» или пушкинских драм. Но в плане смысловом – это весьма сильный авторский ход. Обратимся к тексту.
После длинной череды абзацев, начинающихся со слов «Есть у нас…» («We have…»), в которых описываются научные и технологические достижения и поиски ученых «Дома Соломона», следует заключительный фрагмент сочинения:
«Окончив свою речь, он встал, а я, как мне было указано, преклонил колени; после чего он возложил правую руку мне на голову и произнес: „Да благословит тебя Господь, сын мой; и да благословит он мое повествование. Дозволяю тебе огласить его на благо другим народам. Ибо мы находимся здесь в лоне Господнем и живем никому неведомые»[1521].
Что именно просил Господа благословить отец «Дома Соломона»? Во-первых, его рассказ об открытиях и изобретениях бенсалемских ученых, а фактически – и это во-вторых – «огласку» всему миру того, что раньше держалось в строжайшей тайне (т. е. сам факт существование бенсалемской цивилизации и ее достижения). А если мы заглянем в английский текст повести, то увидим, что Бэкон использовал выражение «leave to publish it», т. е. позволение опубликовать то, что повествователь узнал на острове.
Таким образом, открытие моряками-европейцами бенсалемской цивилизации – это не рядовой эпизод в истории человечества. Речь в «New Atlantis» идет не только о чудесном спасении экипажа, заблудившегося в океане корабля, но о важнейшем после Колумба шаге в познании мира. Колумб вышел за границы известного, за Геркулесовы столпы, plus ultra, и открыл Новый Свет. Моряки в повести Бэкона, пусть не по своей воле (что, кстати, тоже важно), пошли дальше – отплыв от побережья Южной Америки, они открыли цивилизацию, расположенную «за пределами и Старого и Нового Света»[1522].
Смысл бэконианской метафоры предельно ясен: открыв Бенсалем (островное государство, центральным институтом которого является «Дом Соломона», т. е. научно-исследовательское учреждение с широкими властными полномочиями), европейцы преодолели границы знакомого, уже послеколумбового региона «интеллектуального глобуса» (так сказать, границы интеллектуального Средиземноморья) и вышли на новый, «атлантический» виток развития цивилизации.
Создавая «New Atlantis», Бэкон хотел сказать своим современникам: «Бенсалем перестал быть тайной, и европейцам, хотят они того или нет, придется пойти по пути создания научно-технологической цивилизации, начало чему уже было положено. Да, это будет непростой путь, но всякий иной выбор – это дорога к стагнации и варварству». Но и для Бенсалема начинается новая жизнь. На чем зиждилось процветание этого государства и счастье его граждан? На изоляции от остального мира. И когда один из отцов «Дома Соломона» (вряд ли исключительно на свой страх и риск, не согласовав с другими отцами) сказал рассказчику: «Дозволяю тебе огласить его (т. е. рассказ о научно-технических достижениях Бенсалема. – И. Д.) на благо другим народам», это означало, что теперь запрет на контакты с внешнем миром, существовавший многие столетия, снят. Почему мудрецы «Дома» решились открыться миру? Думаю, прежде всего, потому, что настало время, когда европейцы вышли «за Геркулесовы столпы», открыв для себя «brave new world» и начав осваивать дотоле неведомые им части как земного, так и интеллектуального глобуса. И укрыться от этого натиска уже невозможно, как невозможно «бенсалемизировать» Европу. Остается одно – создать и начать реализовывать новый проект, синтезирующий науку, технологию и имперскую мощь, проект Новой Атлантиды, «грядущего иной предел»[1523].
Но смогут ли после этого бенсалемиты и далее пребывать в «the happy and flourishing estate»[1524]? Не хотел ли Бэкон сказать им, если бы его авторский голос вклинился в ткань повествования: «вы должны открыться миру, который уже встал на путь „великого восстановления наук“, но после того, как вы это сделаете, прежнего уютного, патриархального счастья уже не будет, будет научно-технический прогресс со всеми сопутствующими… Будет Новая Атлантида, сильное имперское государство, озабоченное национальным величием и его символами, с мощной наукой и технологиями и с новыми, мощными опасностями». А потому – «The rest is silence», как сказал умирающий принц Датский.
Приложение IМежи и горизонты познания [1525] (Фронтиспис «Instauratio magna» Ф. Бэкона)
У наук есть как бы свои роковые пограничные столбы; и проникнуть далее не побуждает людей ни стремление, ни надежда.
Гравюра, украсившая фронтиспис первого издания «Нового Органона» Ф. Бэкона[1527] (ил. 14) широко известна и часто воспроизводится в современной литературе. Вместе с тем история и символика этой знаменитой гравюры исследованы крайне мало. Как правило, комментаторы ограничиваются лапидарными замечаниями, например: «на гравюре титульного листа первого и второго изданий „Нового Органона“ изображен корабль с поднятыми парусами, как бы символизирующий человеческий разум, стремящийся к познанию. Он проплывает меж двух столбов (колонн), образ которых, возможно, навеян мифом о Геркулесовых столбах»