Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона — страница 17 из 114

[190], поэтому здесь я остановлюсь главным образом на тех моментах, которые связаны с выступлениями Ф. Бэкона.

Сессия началась в понедельник 19 февраля 1593 года с того, что лорд-хранитель Джон Пакеринг (John Puckering; 1544–1596), выступая от имени королевы, в нарушение традиции сразу обозначил главную цель данного парламента[191]: он был созван Ее Величеством «только для обсуждения и подготовки помощи (only for Consultation and Preparation of Aid)», которую королева должна получить для борьбы с врагами Англии, в первую очередь с испанским королем. Она настоятельно советует коммонерам «использовать время этой сессии парламента для вышеупомянутых обсуждений, а не приниматься за выработку каких-либо новых законов государства»[192]. Пакеринг также заявил, что выплату субсидии, вотированную парламентом 1589 года, Ее Величество назвала лишь «видимостью»[193]. Она глубоко оскорблена, что обещанную ей помощь полностью так и не собрали. Королева вынуждена была начать продажу коронных земель, устраивать внутренние займы у населения. У парламентариев был «полон рот» обещаний, а на деле они приходят с «полупустыми руками». Причем неподобающим образом перед лицом смертельной угрозы ведет себя именно состоятельная часть населения, тем самым «перекладывая бремя на тех подданных, кто стоит ниже»[194].

Спикером нижней палаты в этом парламенте, к полному одобрению королевы, стал «блистательный оратор-цицеронианец, юрист, обладавший поистине энциклопедическими знаниями и занимавший уникальное место как в истории английского права, так и парламента, Эдуард Кок»[195] (Sir Edward Coke; 1552–1634). Когда последний в своей речи затронул вопрос о свободе слова[196], Джон Пакеринг передал ему мудрые слова королевы: «две вещи могут быть как чрезвычайно полезны, если ими правильно пользоваться, так и смертельно опасны, если воспользоваться ими неправильно, – это разум и язык»[197]. И далее Ее Величество пояснила, что она «дарует право свободной, но не распущенной речи; свободу, но с долей ограничения», поэтому парламентарии должны принимать во внимание, о каких «персонах, предметах, временах, местах и обстоятельствах» они говорят. И если за проступки наказывают обычных людей, тем более за них должны нести ответственность те, кто принял на себя обязанности «советников и прокураторов государства». В связи с этим спикеру предписывалось отклонять любое предложение, которое «выходит за рамки понимания подданного (that passes the reach of subiecte’s brayne[198].

К концу недели границы парламентских свобод, обозначенные королевой, заметно прояснились. Когда известный своим вольнодумством пуританин Питер Вентворс (Peter Wentworth), член парламента от Нортхемптона и один из главных критиков политики Елизаветы I, попросил 24 февраля разрешения представить законопроект о назначении наследника престола («for intayling (т. е. ограничении) the [royal] succession»), он на следующий день был отправлен в Тауэр, а поддерживавшие его коммонеры – в тюрьму Флит до окончания работы парламента.

Другим примером может служить дело атторнея Суда опеки и депутата от Колчестера (Colchester) Джеймса Мориса (J. Morice; 1539–1597) и его друга, секретаря (клерка) Тайного совета Роберта Била (Robert Beale; 1541–1601), которые выступали за прекращение преследований пуританского духовенства, отмену присяги «ex officio», а также за повышение образовательного уровня англиканских священников и устранение тех недостатков Церкви Англии, о которых в парламенте неустанно говорили уже более десяти лет[199]. 27 февраля Морис заявил на заседании парламента, что «меры, принимаемые епископами… против образованных и благочестивых священников и проповедников… с помощью инквизиционного расследования и подписки… противоречат Господней чести, королевским прерогативам Ее Величества, законам государства и свободам его подданных. Их вынуждают на основании собственной присяги осуждать самих себя за действия, совершенные ими как частными лицами, а также за их слова и мысли, а после допроса отбирают у них бенефиции, разжалуют и поражают в правах, пользуясь их признаниями»[200]. Он предложил нижней палате рассмотреть два билля: о запрете расследований, проводимых Судом Высокой комиссии, и о незаконности заключения в тюрьму священников за их религиозные убеждения. После оживленной полемики было решено согласиться с предложением У. Бёрли передать билль Мориса королеве. Последняя же, узнав о парламентской дискуссии, на следующий день вызвала к себе Кока и потребовала прекратить дебаты, а Мориса допросить в Тайном совете. Юриста спасло только хорошее отношение к нему подавляющего числа членов Совета, да и королева его ценила. Возможно, было учтено и то, что Морис не был бунтовщиком, он лишь указывал на опасность узурпации прерогатив короны духовенством, т. е. он защищал юрисдикцию и прерогативы короны, а следовательно – безопасность королевы, что никак нельзя было поставить ему в вину. Поэтому было решено, что билль Мориса содержит здравые предложения, но ему не следовало выступать с ними публично, а обратиться лично к Ее Величеству, тем более что он был ее советником. Поэтому члены Тайного совета сочли достаточным приговорить Мориса к содержанию на время работы парламента под арестом в доме члена Тайного совета Джона Фортескье (J. Fortescue; 1531 или 1533–1607), который принял его с чрезвычайным радушием[201].

Вернемся, однако, к главному вопросу парламентской сессии 1593 года – о субсидиях короне. Парламентарии обратились к этой теме 26 февраля, предварительно обсудив в первом чтении билли о «приведении нелояльных подданных к надлежащему послушанию» и о соленой селедке[202].

Убеждать парламентариев одобрить очередную субсидию правительству пришлось (за отсутствием сладкогласного У. Майлдмэя, умершего в 1589 году) Роберту Сесилу, а затем таким правительственным тяжеловесам, как Джон Фортескье[203] и Джон Уолли (Вулли; J. Wolley;?–1596)[204]. С небольшой речью выступил также Ф. Бэкон. К сожалению, полного отчета о его выступлении сделано не было (или он не дошел до нас), только запись первых нескольких фраз: «Г-н Спикер, к тому, что говорили почтенные и выдающиеся личности, исходя из своего опыта, возможно, мне будет позволено добавить нечто, исходя из моего простого знания. До сих пор парламенты созывались либо для [принятия] законов, либо по поводу денег. Одни служили опорой мира, другие – войны. К одним [вопросам] я не причастен, другие же должен знать.

Я получил большое удовлетворение от сказанного Ее Величеством, слова которой были намедни переданы нам лордом-хранителем, об этом (т. е. о том, что следует наложить надлежащие ограничения на разработку законов и статутов государства. – И. Д.): это (судя по последующему тексту, Бэкон имел в виду реформу законодательства. – И. Д.) то, что не должно делаться впопыхах, в одном парламенте; и вряд ли хватит одного года, чтобы вычистить (to purge) книгу статутов, а тем более всю массу законов, каковых у нас столько, что ни один простой человек не в состоянии воспользоваться (practize) даже половиной из них и ни один юрист не в состоянии их понять в полной мере – между тем ничто не заслужит вечной похвалы Ее Величеству в большей мере, чем это (т. е. работа по систематизации законов и сокращению их числа. – И. Д.).

Некогда римляне назначили десять человек, которые должны были исправить все прежние законы, изъять многие из них и предложить законы Двенадцати таблиц, заслужившие похвалу столь многих людей. Подобным же образом афиняне назначили шестерых человек для такой же цели. И Людовик IX (вероятно, имелся в виду Людовик XI. – И. Д.) Французский поступил аналогичным образом, реформируя законы…»[205]

Вообще говоря, судя по такому началу, выступление Бэкона не вполне отвечало пожеланию королевы сосредоточиться главным образом на вопросе о субсидиях, а не на принятии новых законов (тем более что до Бэкона три оратора – причем королевские советники – уже начали обсуждать этот главный вопрос, не жалея красок на описание коварных действий и замыслов врагов Англии и бедственного положения королевских финансов). Скорее всего, его выступление показалось неуместным и никакой реакции не вызвало. Действительно, Бэкон говорил не о деньгах, а о законах, о необходимости реформы английского законодательства. Видимо, он решил, что вопрос о субсидиях уже решен, остались лишь технические процедуры, и теперь, когда главное пожелание королевы исполнено, время подумать о более существенных и стратегически важных для государства вопросах. Как было отмечено О. В. Дмитриевой, многие государственные деятели, как, например, Г. Найветт (Henry Knyvett; 1539–1598), понимали необходимость коренной перестройки финансовой системы королевства[206]. Бэкон же, с его стратегическим государственным мышлением, шел дальше: он считал необходимым реформировать всю систему английского права. Потом он не раз будет возвращаться к этой теме. К примеру, в трактате «