Если схоласты, как выразился Бэкон, «установили некую диктатуру в науках (dictaturam quondam in scientiis invaserunt)»[488], в результате чего «философия и умозрительные науки (scientiae intellectualis)»[489] оказались плодовиты в спорах, но бесплодны в делах («controversiarum… ferax, operum effoeta est[490]»), то в «механических искусствах», где поощрялись и практиковались коллективные усилия, сложилась противоположная ситуация: эти искусства «как бы восприняв какое-то живительное дуновение, с каждым днем возрастают и совершенствуются (quotidie crescent et perficiuntur) и, являясь у первых своих творцов по большей части грубыми и как бы тяжеловесными и бесформенными, в дальнейшем приобретают все новые достоинства и какое-то изящество, так что скорее прекратятся и изменятся стремления и желания людей, чем эти искусства дойдут до предела своего совершенствования»[491]. Однако, несмотря на это обстоятельство, практические искусства также нуждаются в реформировании, поскольку «многие, пустившиеся в плавание по волнам опыта и почти сделавшиеся механиками, все же в самом опыте прибегают к какому-то зыбкому пути исследования и не следуют какому-либо определенному закону. Кроме того, большинство из них поставило перед собой какие-то ничтожные задачи, считая чем-то великим, если им удастся произвести на свет какое-нибудь единственное изобретение – замысел столь же ограниченный, сколь и неразумный»[492]. Традиционная практика механических искусств, т. е. практика ремесленника, основана на удаче, на игре случая, а не на знании причин явлений и законах природы, поэтому, учитывая трудности познания, «приходится оставить всякую надежду на суждения людей, почерпнутые из их собственных сил, и также на случайную удачу (in rebus tam duris, de judicio hominum ex vi propria, aut etiam de felicitate fortuita, desperandum est)»[493].
Таким образом, главная претензия Бэкона к аристотелевской методологии и практике натурфилософского поиска, а также к практическому знанию ремесленников состояла в том, что эти знания и деятельность не позволяли (правда, по разным причинам) получить новую, когнитивно значимую информацию о природе, т. е., говоря в современных наукометрических терминах, числитель в формуле эффективности (эффективность = результаты (в данном случае: новые знания) / ресурсные затраты) оказывался неприемлемо малым. В этом суть претензий Бэкона к аристотелизму, особенно схоластическому. Теперь о нюансах.
Хотя критику Аристотеля в XVI – начале XVII века можно найти в трудах таких известных авторов, как Ф. Парацельс, П. Рамус, Ф. Патрици, Б. Телезио и многих других, большинство интеллектуалов начала Нового времени «обращались к аристотелевским текстам, чтобы понять, по крайней мере, некоторые аспекты реальности»[494]. Более того, в Англии «постгенриховская» эпоха засвидетельствовала «возрождение интереса к традиционной аристотелевской философии», что сформировало «эклектичный бренд аристотелизма, питаемый различными источниками, включая неоплатонические, герметические, стоические или алхимические тексты»[495]. Кроме того, схоластический аристотелизм завоевал в Кембридже к 1573 году, когда туда поступил Бэкон, весьма прочные позиции, а логика стала едва ли не самым главным предметом университетского curriculum.
Если обратиться к перечисленным выше неопубликованным при жизни Бэкона его философским фрагментам, к примеру к «Temporis partus masculus», эмоциональному рассуждению об истинном и ложном знании, где он настаивал на радикальном изменении отношения к самому процессу познания, то нетрудно заметить, что едва ли не главной целью автора было развеять расхожее мнение, будто труды Аристотеля и Платона выражают высшие интеллектуальные достижения человечества. Время Платона и Аристотеля, в глазах Бэкона, – это всего лишь ранняя стадия развития человеческих знаний. И их знания уступают как тем, которыми обладали современники Бэкона, так и тем, которыми располагали предшественники указанных античных мыслителей (так называемые досократики). Но тогда возникает вопрос, как же случилось, что до нас дошли «не самые сильные, но самые худшие» авторы эпохи Античности? Ответ Бэкона: «состояние науки всегда подвержено мнению народному (praesertim cum status scientiae sit semper fere democraticus)», а «время подобно потоку, – легкое и пустое доносит до нас, а твердое и весомое поглощает (an non tempus veluti flumen levia et inflate ad nos devexit, solida et gravia demersit)»[496]. И далее Бэкон приглашает задуматься, почему произведения таких мыслителей, как Гераклит, Демокрит, Пифагор, Анаксагор и Эмпедокл (сэр Фрэнсис очень уважал досократиков, называя их veritatis inquisitores – исследователями истины), мы знаем только в пересказе доксографов («alienis non propriis scriptis noti»)?[497] Потом он повторит это рассуждение в «Новом Органоне», но в смягченном варианте, ссылаясь на исторические катаклизмы (мол, так уж случилось), а не на испорченные мнения толпы: «позднее, когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораблекрушение, именно тогда (tum demum) философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени (per fluctus temporum servatae sunt), как доски из более легкого и менее твердого материала»[498]. Но вообще-то, подчеркивает Бэкон в «Temporis partus masculus», «науку следует получать от света природы, а не из тьмы древности (omnino scientia ex naturae lumine petenda, non ex antiquitatis obscuritate repetenda est)»[499]. Разумеется, какие-то правильные догадки и идеи у древних авторов, благодаря их природному таланту и счастливому случаю, найти можно, но полагаться на случай и талант для систематического развития науки нельзя. «Мы все, – убеждал читателя Бэкон, – рано или поздно наталкиваемся на какую-то истину… Свинья может написать своим пятачком букву А в грязи, но на этом основании мы ведь не ждем, что она сочинит трагедию… Мы не можем написать на восковой табличке ничего нового, пока не сотрем старую запись. С нашим умом все обстоит иначе: мы можем стереть старую запись лишь после того, как сделали новую»[500].
В неопубликованном при жизни Бэкона фрагменте «De principiis atque originibus secundum fabulas Cupidinis et Coeli: sive Parmenidis, et Telesii, et praecipue Democriti philosophia, tractata in fabula de Cupidine (О началах и истоках в соответствии с мифами о Купидоне и о небе, или о философии Парменида и Телезио и особенно Демокрита в связи с мифом о Купидоне)» дается весьма резкая характеристика Аристотеля, причем не столько как философа, но скорее как человека: Стагирит «подобно турецким султанам, не чувствовал своего философского царства в безопасности (Ottomannorum more de regno suo philosophiae anxius erat), пока не убил своих братьев, и который, как это явствует из его собственных слов, заботился о том, чтобы потомство ни в чем не сомневалось»[501].
Аналогичный фрагмент можно найти и в «Новом Органоне», но опять-таки – в смягченном варианте: «философия Аристотеля уничтожила полемическими опровержениями (pugnacibus confutationibus contrucidasset) остальные философии, подобно тому как поступают оттоманские султаны со своими братьями (more Ottomanorum erga fratres suos), и обо всем вынесла решение»[502].
Замечу, возвращаясь к неопубликованным текстам Бэкона, что дело даже не в резкости тона по отношению к Аристотелю, которую позволял себе сэр Фрэнсис, скажем, в «Temporis partus masculus» или в «Redargutio philosopharium», а в общем характере бэконианских оценок. В том же «Redargutio» Бэкон более откровенен и даже циничен:
«Сыны мои (сочинение построено в форме монолога учителя, обращенного к ученикам, которых он называет своими сыновьями. – И. Д.)!.. Я не возражаю против того, чтобы вы наслаждались плодами своей (т. е. аристотелевой. – И. Д.) философии. Я не запрещаю ее… Используйте эту философию. Пусть ваши аргументы (disputationes) будут питаться от ее груди, украсьте свой разговор ее драгоценностями, исповедуйте ее публично и тем самым придайте весомость своим словам в глазах народа (graviores apud vulgus hominum). Ведь истинная философия не принесет вам много пользы… Поэтому придерживайтесь своей старой философии. Используйте ее, когда это вам удобно. Применяйте одну (философию. – И. Д.), чтобы иметь дело с природой, а другую, когда общаетесь с народом (atque aliter cum natura, aliter cum populo negotiamini) (заметим, Бэкон использует здесь глагол negotior – торговать. – И. Д.) Каждый человек, наделенный высшим пониманием, в общении с низшими носит маску (personatus sit)»[503].
Но как только Бэкон принимался за текст, который намеревался публиковать, так тон его высказываний о Стагирите заметно менялся. И хотя критические замечания остаются (Аристотель «philosophiam naturalem dialectica sua corrupit, quum mundum ex categoriis effecerit