(своей диалектикой испортил натуральную философию, так как построил мир из категорий)»[504] и т. п.), но они уравновешены упоминаниями заслуг античного философа и даже его хвалебными оценками (так в «Новом Органоне» Бэкон хвалит Аристотеля за «тщательное (tam accuratam) исследование о животных»[505], а в «The Advancement» число похвальных слов в адрес Аристотеля заметно больше, чем в «Новом Органоне». Даже известная бэконовская характеристика Аристотеля – «счастливый грабитель науки», которую я упоминал выше, – в «Redargutio» и в «Новом Органоне» оказываются в разных контекстах:
«Redargutio»: Бэкон отмечает, что начиная с Платона и особенно с Аристотеля греческая мысль утратила свое многообразие и уподобилась застолью в Халкидиках[506] – «разнообразие лишь в соусах», мясо же – от одной свиньи. И далее Бэкон пишет:
«Истина и многообразие (греческой мысли) было для нас уничтожено Аристотелем, который сам был греком (Verum et hanc quoque varietatem nobis exstinxit (Graecus et ipse) Aristoteles). И я верю, что в своих деяниях он сравнялся со своим учеником. А ученика (если я правильно помню) прославляли так:
Счастливый грабитель земель – плохой пример всему миру…
А разве наш учитель не счастливый грабитель науки (felix doctrinae praedo)?.. И ни в коем случае тот, кто обратил так много прекрасных умов, так много свободных умов в умственное рабство, не может быть назван благодетелем рода человеческого»[507].
«De Augmentis»: «Впрочем, Аристотель, человек поистине выдающийся, наделенный удивительным умом, легко мог, как я полагаю, заразиться этим честолюбием от своего ученика (crediderim facile hanc ambitionem eum a discipulo suo accepisse), с которым он, быть может, соперничал. Ведь как Александр подчинил себе все народы, так Аристотель покорил все другие учения, основав в науке своего рода монархию. Так что, пожалуй, какие-нибудь недоброжелательные и злоречивые люди могут назвать его тем же именем, что и его ученика:
Счастливый грабитель земель – плохой пример всему миру…
И точно также: „Счастливый грабитель науки“ и т. д.»[508]
Во втором тексте не только смягчены выражения, но и появляется смягчающее обстоятельство: на Аристотеля плохо повлиял его ученик – Александр Македонский.
Разумеется, общая мысль, выражающая отношение Бэкона к Аристотелю, остается: аура авторитета, окружающая Стагирита, – всего лишь иллюзия восприятия, маскирующая изношенную философию в ущерб истинному научному знанию. В истории философии, как она понималась Бэконом, господство Аристотеля проистекает не из превосходства и глубины его идей, а скорее из умелой саморекламы философа в сочетании с капризами истории. «Именно в тот момент, когда человеческий разум, несомый доселе неким благотворным штормовым ветром, обрел, наконец, покой в маленькой истине, этот человек… заключил наше понимание в тесные оковы. Он создал своего рода искусство безумия (artemque quondam insaniæ componere) (крайне важное замечание, к которому я еще вернусь. – И. Д.) и сделал нас рабами слов»[509]. Но заявлять об этом публично, с полной откровенностью, он не решался, тем более в ситуации, когда приходилось заботиться о продвижении по службе и поисках патроната.
Чем обусловлено отмеченное выше изменение тона, в котором Бэкон рассуждает об Аристотеле? Говорить о какой-то эволюции взглядов первого на наследие второго не приходится, тексты писались практически в одно время. Видимо, дело в другом.
Бэкон неплохо усвоил уроки Н. Маккиавелли и понимал, что если его труды не обретут весомость в глазах простых людей (graviores apud vulgus hominum), то его проект «Instauratio Magna Scientiarum» останется памятником новой риторической традиции, не более. Хорошо разбираясь в психологии своих собеседников, выученных на традиционной философии, Бэкон предлагает менять «несоизмеримые» парадигмы («у нас нет согласия в первых принципах», – подчеркивал сэр Фрэнсис[510]) мягко, чтобы это было приемлемо для аудитории. А поскольку дебаты по поводу отдельных натурфилософских утверждений могут длиться сколь угодно долго и без видимых результатов, то надо использовать риторические манипуляции. Зачем раздражать читателей, отнюдь не склонных к резким интеллектуальным переменам, обличительным тоном своих оценок того, к чему они привыкли, если уже само содержание «Нового Органона», от названия и гравюры на титульном листе и до заключительных фраз последнего афоризма («Теперь же должно перейти к поддержке и улучшению индукции… дабы мы… передали, наконец, людям их богатство, после того, как их разум освобожден и как бы стал совершеннолетним»[511]), уже было ново и необычно. Sapienti sat!
Однако здесь следует отметить еще одно обстоятельство, несколько усложняющее общую картину. Да, Бэкон старается действовать по принципу: «Ребята, давайте жить дружно!» И тем не менее и «Новый Органон», и примыкающие к нему по содержанию другие опубликованные работы сэра Фрэнсиса временами выдают властную натуру их автора. Риторика этих сочинений соединила в себе наставительно-менторский тон учителя и оракула с повелительными интонациями не терпящего возражений диктатора globi intellectualis. Так, в «Distributio operis» Бэкон описывает свое учение как «философию, которая выводится и формируется из… правомерного, чистого и строгого исследования (inquisitione legitima et casta et severa)»[512], т. е. выражая ее характерные черты тремя прилагательными, первое из которых (legitima) оттеняет законность, правомерность этой философии, второе (casta) несет в себе морально-религиозные коннотации (нравственно безупречная, чистая, благочестивая), а третье (severa) подчеркивает строгость, последовательность и неизбежность ее утверждений и выводов. И в том же разделе folio 1620 года он пишет о своем проекте: «…мы повсюду рассыпаем предостережения, недоумения и указания, чтобы с религиозным рвением изгнать и подавить все ложные представления (omnia phantasmata), подобно тому как изгоняют бесов (tanquam exorcismo)»[513]. Некоторые исследователи видят в этом и в подобных высказываниях Бэкона, активно использовавшего такие латинские глаголы, как «ejicio», «cohibeo» и т. п., выражение репрессивного стиля автора[514], который, добавлю, прикрывается эпистемологической, культурной, исторической и прочими необходимостями, которым он вынужден следовать ради счастья человечества, подобно тому как политик-диктатор называет себя «пленником воли народа». Возможно, такая оценка несколько преувеличена (Бэкон мог руководствоваться иными императивами, скажем: «не перегнешь – не выпрямишь»), но некоторую реальность она, на мой взгляд, отражает.
И еще одно замечание, о соотнесенности неопубликованных и печатных сочинений Бэкона 1602–1623 годов. В «Cogitata et visa» он рассказывает о своих проблемах в первые годы правления Якова I:
«Между тем время шло. Он (Бэкон пишет о себе в третьем лице. – И. Д.) погрузился, более, чем ему хотелось, в гражданские дела (et ipse rebus civilibus plus quam vellet immistus esset). Но когда он думал о неопределенности жизни (incerta vitae), то, желая оставить после себя хоть что-то важное, решил высказать нечто более простое (aliquid simplicius proponi), что может быть даже и не будет опубликовано, но этого будет достаточно, чтобы не потерять в зародыше столь полезную вещь»[515].
Эти слова написаны в 1607 году, когда сэр Фрэнсис стал генеральным солиситором (plus quam vellet, если верить приведенной цитате). Бэкон жалуется, что ему нечего оставить миру – гражданских дел невпроворот, времени для подготовки проекта, должного осчастливить человечество, крайне мало, а «долгота нашей жизни ненадежна», как спустя примерно сто лет подметит наблюдательный российский император. Но ведь двумя годами ранее он (Бэкон) опубликовал «The Proficience», вещь славную, там есть один мотив, который объясняет многое в его замыслах. И вдруг неожиданное признание, что он согласен написать что-то попроще. Как понимать это «aliquid simplicius proponi»? Это, вообще, о чем? О будущем folio 1620 года с «Новым Органоном»? Или он имел в виду трактат «De Sapientia Veterum», опубликованный в 1609 году? Вряд ли. Все названное никак не «проще» изложенного в том же «Cogitata et visa». Скорее всего, Бэкон имел в виду другое: неопубликованные, а возможно и исходно не предназначавшиеся для публикации, не подцензурные тексты (все эти «Temporis…», «Cogitata…» и пр.), как раз наиболее точно выражают его мысли и замыслы, тогда как все напечатанное («The Proficience», «Novum organum», «Parasceve» и т. д.) – это уже, если и не упрощенные варианты изложения, то во всяком случае определенным образом препарированные, так сказать, recast. Вполне возможно, что реальный Бэкон был куда более радикальным и менее толерантным мыслителем, чем тот, которого мы знаем по его опусам ad publicas.
Идолы безумия
Вторая особенность бэконианского проекта «Instauratio» связана с детально изложенной в «Новом Органоне» проблемой идолов сознания. Однако предметом моего рассмотрения будет не само учение об идолах (о чем написано предостаточно), но его истоки, точнее, один из истоков