the liberty of a true friend», лично поучаствовать в доработке предложенного его лордом-канцлером «new instrument»[586]. Это естественно, ведь никакая власть, никакой начальник не может просто так взять и принять труд подданного/подчиненного, не присовокупив к нему своих бесценных наставлений и исправлений. Впрочем, позднее Его Величество признался, что этот труд Бэкона «все равно, что мир Божий, который выше всякого понимания»[587]. Но тогда, в октябре 1620 года, благоприятный в целом ответ Якова вселил в Бэкона надежду, что король отзовется на его обращения и, подобно Соломону, станет содействовать «сбору и окончанию Натуральной и Экспериментальной Истории… на которой может быть построена вся философия (which is basis totius negotii)»[588].
После посвящения королю в folio 1620 года следуют: «Предисловие (Praefatio)», в котором излагаются главные темы бэконианского проекта, общий план «Instauratio» («Distributio operis»), а также вводные пояснения к последующей части, опущенные (как и многое другое) в советском двухтомнике «Сочинений» Ф. Бэкона (c весьма странным распределением трудов английского философа по томам), и извещающие читателя о том, что «первая часть „Восстановления“, которая содержит разделение наук, отсутствует (Deest Pars Prima Instaurationis, que complectitur Partitiones Scientiarum)», но соответствующие сведения можно будет почерпнуть из второй книги «The Proficience». Видимо, речь шла о сочинении, изданном осенью 1623 года под названием «De Dignitate et Augmentis Scientiarum», которое является расширением и переработкой «The Proficience» 1605 года и которое, по замыслу Бэкона, представляет первую часть «Instauratio», содержащую, кроме всего прочего, классификацию человеческого знания и оценку его состояния. «Затем, – продолжает Бэкон, – следует вторая часть „Восстановления“», в которой излагается само «искусство толкования природы и наилучший способ упражнения ума», однако излагаются они не в форме обычного систематического трактата («in Corpore tractatus»), но лишь в виде краткого изложения («per summas»), представленного в форме афоризмов[589]. И после этих предуведомлений следует текст неоконченного сочинения «Новый Органон» (полное название: «Pars secunda operis, quae dicitur Novum Organum, sive indicia vera de interpretatione nature (Вторая часть сочинения, называемая Новый Органон, или истинные указания для истолкования природы)»)[590], а также «Parasceve ad Historiam Naturalem et Experimentalem, sive Descriptio Historiae Naturalis et Experimentalis»[591](«Приготовление к естественной и экспериментальной истории»)», сжатый набросок третьей части «Instauratio»[592], с «Catalogus Historiarum Naturalium (Каталог натуральных историй)».
Таким образом, в начале сочинения читателя предупреждают, что из шести обещанных частей первая отсутствует, тогда как вторая будет дана лишь «per summas», а посмотрев в конец трактата, он узнает, что остальные четыре части с разнообразными натуральными историями еще и вовсе не написаны по причине занятости автора другими делами («однако из-за того, что теперь мы вынуждены распылять свои силы на другие дела (prout nunc negotiis distringimur), – объясняет лорд-канцлер Англии, – мы в состоянии лишь присовокупить каталог отдельных историй, приведя только их заглавия. Но конечно же, как только мы сможем найти свободное время, чтобы посвятить себя (vacare possimus) этим важнейшим делам…», так все будет сделано наилучшим образом[593]). Нельзя сказать, что все это возбуждало в читателе желание сколь-либо детально ознакомиться с соображениями столь занятого человека, касающимися предметов, далеких от его служебных обязанностей. А А. Л. Субботин, редактор «Сочинений» Ф. Бэкона, видимо, так расстроился, что и «Каталог» не стал включать в издаваемый им двухтомник.
Над произведениями, вошедшими в folio 1620 года, Бэкон работал свыше десяти лет. Многие развитые в них идеи в своей эмбриональной форме встречаются в ранних, 1600-х годов, неопубликованных при жизни автора набросках, о которых я уже упоминал выше, и в двух опубликованных сочинениях, посвященных новым путям познания природы: «The Proficience» (1605) и «De Sapientia Veterum» (1609)[594], первое из которых было посвящено королю, второе напечатано в королевской типографии.
Машина науки
И последняя, пятая особенность проекта Бэкона, которую мне хотелось бы отметить. Представим, что лорду-канцлеру удалось заинтересовать короля своими идеями и планами. Более того, представим, что образовался круг людей, воспринявших программу «Instauratio» (т. е. представим, что Royal Society of London или его прототип возник еще при жизни Бэкона). И чем бы – если жестко следовать замыслу сэра Фрэнсиса – эти люди нового мышления занимались? Начали бы, говоря казенным языком, реализовывать свой творческий потенциал в благородном деле построения новой науки? Не уверен, потому как проект Бэкона предполагал нечто иное. И это иное выражено в двух важных концепциях его автора.
1. Первая из них – концепция «exaequatio ingeniorum (уравнивания умов)». Бэкон настаивал на соотнесенности (по терминологии Б. Фаррингтона, «the virtual identity»[595]) процессов получения и использования знания[596], к которому надлежит стремиться «ради блага и пользы для жизни (ad meritum et usus vitae)»[597], а не ради чего-то иного. При этом, по мысли сэра Фрэнсиса, не только применение знаний, но и их получение должно осуществляться так, чтобы результаты познавательных усилий не зависели от «неповторимого гения Платона или Аристотеля», но были бы достижимы каждому («to every man’s industry»), чтобы «каждый мог внести свой вклад в истолкование природы»[598]. Иными словами, методологический идеал Бэкона предусматривал такой «путь открытия наук», который «немногое оставляет остроте и силе дарований, но почти уравнивает их»[599].
Позднее ту же идею будет отстаивать Р. Декарт в своем учении о методе: «Под методом я разумею достоверные и легкие правила, строго соблюдая которые человек никогда не примет ничего ложного за истинное и, не затрачивая напрасно никакого усилия ума, но постоянно шаг за шагом приумножая знания, придет к истинному познанию всего того, что он будет способен познать»[600]. Талант, острота мысли, наблюдательность – это, по Бэкону и Декарту, все побочные, превходящие обстоятельства, они не должны быть определяющими, ибо новое знание может получить любой человек, усвоивший рационалистический метод, благодаря которому он обретает «способ нахождения собственными силами, силами посредственного ума, всех тех истин, кои в состоянии открыть лишь самые тонкие умы»[601]. И все! Производство знаний можно ставить на поток, успех обеспечен заранее, механически. Оно часто и было поставлено на поток.
Так, например, Р. Гук, куратор (т. е. штатный сотрудник) созданного в 1662 году Лондонского Королевского общества, в соответствии с контрактом (!), составленным для него первыми администраторами от науки, весьма своеобразно понимавшими специфику и природу научной деятельности, был обязан на еженедельных заседаниях Общества демонстрировать опыты, доказывающие два или три новых закона природы. Законы не обязательно было открывать самому, требовалось лишь доказать, что они действительно имеют место. И 40 лет Гук честно выполнял условия этого контракта, так что к концу жизни он смог насчитать свыше 500 законов, открытых лично им, хотя жалованье ему иной раз приходилось получать нераспроданным тиражом какого-нибудь трактата о рыбах[602].
Таким образом, проект Бэкона был нацелен на создание логической (индуктивной) «машины», производящей научные открытия и существующей, так сказать, в распределенном виде, в реформированных мозгах последователей Бэкона, т. е. последние – не более чем вместилища терминалов этой машины и квалифицированные операторы при ней.
Однако ни схоластам, ни «новым натурфилософам» все же так и не удалось наладить массовое производство законов природы с помощью некой логической машины. И тем не менее подобные идеи до сих пор у околонаучных администраторов кружат в тех частях тела, которые то ли эволюцией, то ли Божественным усмотрением были предназначены для реализации мыслительной деятельности. Но quod licet Jovi, non licet bovi…
В поисках основы своего метода Декарт обращался к математике, ибо она позволяет постигать связи и отношения вещей «не будучи зависимой ни от какого частного предмета»[603]. Соответственно, и Природе Декарт оставляет только те характеристики, которые допускают математическое исследование, и прежде всего протяженность. Геометризация мира в картезианстве зашла весьма далеко, захватив не только алгебру и физику. Паскаль опасался, что его самого «того и гляди примут за какую-нибудь теорему». За этой шуткой сквозило отнюдь не беспочвенное опасение, что «мыслящий тростник» может быть заменен эффективной «мыслящей машиной». И здесь дело не в достижимости или недостижимости цели, а в издержках на пути к ней.