, а их исторические корни тянутся к maker’s knowledge tradition[655], представителем которой на заре Нового времени стал Ф. Бэкон.
Теоретический реализм. Бэконианские нападки на традиционную натурфилософию обычно суммируются историками с использованием следующих цитат:
«…Все то, что до сих пор найдено в искусствах и науках, – это вещи такого рода, которые могли быть добыты практикой, размышлением, наблюдением, рассуждением, ибо они близки к чувствам и лежат почти под самой поверхностью обычных понятий»[656];
«То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума»[657];
«…У астрономии, оптики, музыки, у многих видов механики и у самой медицины и даже – что более всего достойно удивления – у моральной и гражданской философии и науки логики почти нет никакой глубины… они только скользят по поверхности и разнообразию вещей»[658].
Заметим, Бэкон критикует науку его времени не за скудость ее фактологического базиса, и даже не за ошибки. Его критика сосредоточена на феноменализме традиционного природознания, на его практицизме и отсутствии глубины, на его «близости к чувствам», на скольжении мысли по поверхности явлений. Все пороки традиционной натурфилософии коренятся, по мнению Бэкона, в ее не– (или а-)каузальности, в нежелании обращаться к глубоким причинным пластам, что видно, к примеру, из его оценки астрономических достижений: «…астрономия демонстрирует нам лишь внешнюю сторону небесных явлений (число звезд, их положение, движение, периоды), своего рода „шкуру“ неба, прекрасную, искусно и ловко сшитую, но лишенную внутренностей (т. е. физических обоснований), из которых с помощью астрономических гипотез можно было бы вывести теорию, не только пытающуюся дать удовлетворительное объяснение тем или иным небесным явлениям (а такого рода остроумных теорий можно придумать множество), но и показывающую субстанцию, движение и взаимное влияние небесных тел такими, какими они действительно являются»[659].
Соглашаясь с Аристотелем в том, что истинное знание – это знание причин, Бэкон, однако, из четырех видов причин, которые выделял Стагирит, устраняет два – конечные и формальные (ибо первые недостоверны, а вторые бесполезны), а остальные (причины действующие и материальные) требуют, по его мнению, существенного пересмотра:
«…Конечная причина не только бесполезна, но даже извращает науки, если речь идет не о действиях человека. Открытие формы почитается безнадежным. А действующая причина и материя (как они отыскиваются и принимаются вне скрытого процесса, ведущего к форме) – вещи бессодержательные и поверхностные и почти ничего не дают для истинной и деятельной науки»[660].
Таким образом, «поверхностность» аристотелевых действующих и материальных причин требовала, по мысли Бэкона, замены их «скрытыми процессами (processus latentes)» и «формами». Знание есть «изображение бытия (essentiae imago)»[661], но оно станет таковым только после того, как будут «по порядку открыты и проверены причины обычных вещей и причины причин (vulgarium rerum causis et causarum causis rite examinatis et repertis)»[662]. Иными словами, познание должно глубоко проникать в материальные и действующие «латентные» ненаблюдаемые причины наблюдаемых явлений.
Здесь необходимо несколько слов сказать о понятии «формы» у Бэкона. В его работах это понятие разъясняется с разных сторон и в разных контекстах. В частности, Бэкон различает форму и природу по их универсальности: форма – это то, «что постоянно, вечно и всеобще в природе (in natura sunt constantia et aeterna et cathoica)»[663], вместе с тем «истинная форма такова, что она выводит данную природу из источника какой-либо сущности, которая пребывает во многом и, как говорят, более известна природе, чем сама форма»[664]. В итоге Бэкон приходит к рассмотрению формы как закона: «когда мы говорим о формах, то мы понимаем под этим не что иное, как те законы и определения чистого действия, которые создают какую-либо простую природу, как, например, теплоту, свет, вес во всевозможных материях и воспринимающих их предметах. Итак, одно и то же есть форма тепла или форма света и закон тепла или закон света. Мы никогда не отвлекаемся и не отходим от самих вещей и от практики»[665].
Форма тепла, таким образом, – это закон, который «выводит» тепло из движения микрочастиц, или, другими словами, определяет движение как тепло. И первой целью натурфилософии (точнее, метафизики, ее первого раздела) должен стать поиск истинных форм-законов. Тогда как задача физики (второго раздела натурфилософии) – «исследование действующего начала и материи, скрытого процесса и скрытого схематизма (все это касается обычного хода природы, а не основных и вечных законов)»[666], для чего «необходимо разделение и разложение тел, конечно, не огнем, но посредством размышления и истинной индукции с помощью опытов, а также посредством сравнения с другими телами и сведения к простым природам и их формам, сходящимся и слагающимся в сложном. Решительно следует перейти от Вулкана к Минерве, если мы намерены извлечь на свет истинное строение и схематизм тел (от чего зависит всякое скрытое и, как его называют, специфическое свойство и способность в вещах и из чего также выводится правило всякого значительного изменения и превращения)»[667].
Таким образом, программа Бэкона предполагала изучение латентных процессов, лежащих в основе доступных чувственному восприятию явлений, а это, в свою очередь, подразумевало выход за рамки чисто собирательского (коллекторского) подхода к исследованию природы. Все, что существенно для науки, будь оно простым или сложным, – недоступно человеческому восприятию. Но без выявления «скрытых схематизмов» природы невозможно сознательно и планомерно использовать ее объекты и явления в практической жизни. «Ведь если каждое естественное действие совершается при посредстве самых малых частиц или по крайней мере слишком малых для того, чтобы возбудить чувство, то пусть никто не надеется, что он сможет управлять природой или изменять ее, пока должным образом ее не поймет и не узнает»[668], – предупреждал Бэкон[669]. Как же получить достоверное знание о «скрытых схематизмах» природы? Здесь-то и должен помочь, по мнению Бэкона, метод элиминативной индукции: «Индукция… которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном»[670]. Этот метод позволит прийти к одной достоверной теории путем постепенной элиминации всех альтернативных гипотез (подр. об индуктивном методе Бэкона см. Приложение II).
Разумеется, в таком подходе нетрудно выявить слабые стороны, к примеру можно упрекнуть сэра Фрэнсиса в том, что он не видел и не осознавал невозможность разработки систематического метода, позволяющего, так сказать, автоматически делать научные открытия (невозможность создания научной логической машины), что он не видел гипотетичности выстраиваемой им онтологии и т. д. Все это будет справедливо, но… вместе с тем все сильные и слабые стороны бэконианской философии и методологии науки являются характерными чертами научной революции Нового времени, с ее нацеленностью на соединение достоверности и информативности научных утверждений, на гетерогенность экспланаса и экспланандума научной теории[671] и ее дедуктивности. В контексте же моей темы важнее другое: Бэкон, независимо от его отношения, скажем, к гелиоцентрической теории, ясно указал на то, что было скрыто в подтексте коперниканского подхода и что потом легло в основание ньютонианской методологии: требование, чтобы теория предсказывала новые факты (новые явления), а не только объясняла известные. «Открытие новых действий и действенных указаний, ранее неизвестных, – это единственное испытание, которое следует принимать. Но речь идет не о тех случаях, когда один отдельный частный факт легко проливает свет на другой, а когда отдельные факты ведут к некоторой аксиоме или наблюдению, а эта аксиома открывает и предполагает новые факты. Природа этого испытания не сводится лишь к вопросу о том, является ли знание полезным или нет, она не сводится даже к вопросу истинно ли данное знание. Не в том дело, что вы всегда можете сделать вывод, будто аксиома, открывающая новые факты, истинна (т. е. Бэкон понимает, что предсказательный успех теории вполне может совмещаться с ее ложностью. – И. Д.), наоборот – вы можете с уверенностью заключить, что если она не открывает никакого нового факта, то она напрасна и неистинна»[672].
Я оставляю здесь в стороне вопрос о том, насколько в рамках бэконианской философии указанное требование оправдано логически (замечу только, что, на мой взгляд, предсказательная способность теории свидетельствует о логической неэквивалентности между аксиомами, полученными в процессе индуктивного вывода, и данными, из которых они были выведены, что приводит к наличию в выведенных аксиомах неявной избыточной по отношению к этим данным информации, что и открывает возможность для предсказания новых фактов). В данном случае важно, что требование предсказательной способности теории – это своего рода элиминативный тест для нее (или критерий отбора): если теория предсказывает новые факты, она может быть как истинной, так и ложной, но если она лишена предсказательной способности, то она… и тут Бэкон использует весьма осторожную терминологию: «