)[828], о моих донесениях и т. п., либо вообразил, что все это делалось за спиной Вашего Величества, либо, посмотрев на эти сведения в свете обвинений по делу милорда Сомерсета, неправильно связал их с ним»[829].
В письме королю Дигби вынужден был также упомянуть о «неосторожной манере [Сомерсета] хранить бумаги и секреты, доверенные ему Вашим Величеством, примером могут служить его [Сомерсета] переговоры с испанским послом по делу о женитьбе [наследного принца], проведенные без уведомления Вашего Величества и, как очевидно, в манере, противоположной той, в какой Ваше Величество предписало мне их вести»[830]. Дигби очень беспокоило также, не получил ли Сармиенто от Сомерсета некоторые «предложения и вопросы относительно религиозной стороны дела», которые Дигби посылал королю «in great secrecy»[831].
Чтобы прояснить обстановку, нужно было немедленно ознакомиться с показаниями Р. Коттона. Сэр Роберт Брюс Коттон (Robert Bruce Cotton; 1571–1631) был антикварием, политиком и экономистом. Он собрал богатейшую коллекцию книг, монет и рукописных исторических материалов, в том числе и по истории современной ему Англии. Именно его стараниями в 1611 году был учрежден титул баронета, изначально предназначавшийся для продажи[832]. Его хорошие отношения с Яковом и особенно с Сомерсетом давали ему возможность приобретать уникальные документы. Впрочем, поговаривали, что в собрание Коттона попадало все, что плохо лежало. Его необычайная осведомленность вскоре стала представлять известную опасность для власти. В 1615 году антикварий впал в немилость графа Сомерсета, своего бывшего патрона, и был арестован, но спустя восемь месяцев прощен и выпущен на свободу.
Кок допрашивал Коттона в ходе расследования дела Сомерсета. И Бэкон, вместе с Эллисмером, сравнивал затем показания антиквара с информацией, полученной от Дигби. Но тут следователи столкнулись с деликатной проблемой. Дигби готов был помогать следствию, но только до тех пор, пока речь не заходила об испанских делах и испанских пенсионерах, поскольку, согласно королевским предписаниям, говорить с кем-либо о подобных вещах он не имел права. Кроме того, Дигби был уверен, что к делу Сомерсета испанские деньги отношения не имеют. Следователи же – Бэкон, Эллисмер и Кок – считали, что, хотя информация, которой располагал Дигби, к убийству Овербери отношения, скорее всего, действительно не имеет, но она может иметь отношение к возможному новому делу Сомерсета, к делу о государственной измене. Поделиться информацией о том, получал ли бывший фаворит деньги от испанцев, Дигби мог только по личному разрешению Якова.
Поэтому Бэкон обратился к Вильерсу с просьбой по возможности скорее получить королевское предписание («warrant»). Яков не заставил себя ждать и вскоре его санкция на дачу «показаний по поводу секретов пенсионов» была получена. Дигби разрешили рассказать об испанских выплатах, но только двоим – Эллисмеру и Бэкону. Начался новый круг допросов. Допрашивали Коттона, Сомерсета, а также сэра Уильяма Монсона (W. Monson)[833], которого Дигби оценил как лучший источник информации об испанском посланнике и о его связях с графиней Сомерсет.
Постепенно в ходе расследования инициатива переходила к Бэкону. Так, например, 17 апреля 1616 года Сомерсета в Тауэре допрашивали уже в отсутствие Кока. Граф категорически отрицал получение каких-либо денег из Испании. Впрочем, он находился в подавленном состоянии и новые обвинения его уже мало трогали. Поэтому Бэкон, понимая, что веских доказательств следствию получить, несмотря на все старания, так и не удастся, предложил оставить графа в покое. Но все эти перипетии оттягивали начало процесса. Официальное предъявление обвинения Сомерсетам, назначенное на 29 апреля, пришлось перенести на 6 мая, или «на Бог знает какой срок», как заметил Д. Чемберлен.
Бэкон должен был выстроить дело Сомерсетов так, чтобы король мог в подобающий момент выказать свою монаршую милость, но при этом не компрометируя себя: все-таки речь шла об умышленном убийстве, да еще в Тауэре, главной королевской тюрьме, и просто так помиловать организаторов убийства – при том что исполнители без долгих разговоров были уже повешены – не представлялось возможным. И тем не менее Якову очень хотелось проявить милосердие, не столько из симпатий к бывшему фавориту, сколько для поддержания своего имиджа. Задача, вставшая перед Бэконом, была не из легких, особенно в том, что касалось графа, ведь прямых доказательств, что супруга держала его в курсе своих преступных намерений и действий, у следствия не было, хотя многие считали Сомерсета виновным и смотрели на него как на соучастника преступления. Кроме того, общественный интерес к этому делу был столь силен, что любая ошибка следствия и суда грозила широким и крайне неприятным для короны резонансом.
В письме королю от 28 апреля 1616 года Бэкон детально излагает ситуацию, подчеркнув, что Сомерсет обязательно должен ясно признать свою вину до начала суда. И далее сэр Фрэнсис предложил три сценария: 1) король не доводит дело до судебного разбирательства, спасая тем самым супругов и от эшафота, и от публичного позора; 2) король прекращает процесс перед вынесением приговора, спасая, таким образом, их достоинство («the blood from corruption»), а их земельные владения от конфискации; 3) король после суда и вынесения приговора дарует им жизнь (как выразился Бэкон, «save the blood only, not from corrupting, but from spilling», т. е. король спасает их аристократическую кровь от пролития, но не от порчи, не от позора).
Яков возвращает письмо с пометками на полях: «я повторяю за Аполлоном – Media tutius iter [средний путь надежнее], если он согласуется с законом, а если нет, то когда я услышу его признание, я выберу или первый, или последний [вариант]»[834].
Бэкон все понял – король не хочет, чтобы Сомерсет сохранил свое состояние[835], кроме того, Его Величество требует от графа полного признания своей вины и раскаяния, тогда появятся основания проявить королевскую милость. Но кое-какие детали смущали лорда генерального атторнея. Он не без оснований полагал, что если за несколько часов до начала суда сказать Сомерсету о том, что в случае признания им своей вины король его помилует, граф воспримет это как проявление слабости Якова и выкажет свой гордый нрав («a kind of proud humour»), тогда как королю нужно, чтобы обвиняемый выказывал не гордость и упрямство, но полную покорность и раскаяние. Поэтому Бэкон предложил (через Вильерса) небольшую поправку в королевский сценарий: разговор с Сомерсетом накануне суда должен быть более жестким – Его Величество готов проявить милость к жене и ребенку[836] Сомерсета, если «правосудие и достоинство Его Величества будут спасены и удовлетворены»[837] и тогда король, возможно, проявит к графу другие милости. Яков принял план Бэкона.
Несколько часов сэр Фрэнсис провел в беседе с судьями, выбранными королем для ведения процесса. Все согласились, что Сомерсет должен предстать перед судом. Забот у лорда генерального атторнея в эти весенние дни накануне суда была немало, о чем свидетельствуют записи, сделанные им для памяти. Надо было не забыть выяснить, «следует ли поместить топор перед обвиняемым, как это принято при рассмотрении уголовных дел», «не должен ли лорд стюард[838] прервать леди [Сомерсет], если она попытается оправдывать его милость (т. е. мужа. – И. Д.)», что делать, если, скажем, двенадцать судей проголосуют за осуждение, а тринадцать или четырнадцать – за оправдательный приговор, и должен ли лорд стюард в случае, если милорд Сомерсет станет обвинять короля, прервать обвиняемого и заставить его замолчать, предупредив, что если он будет упорствовать, то он будет удален и дело будет рассматриваться в его отсутствие»[839] и т. д. и т. п. Особо занимали генерального атторнея некоторые деликатные вопросы, «questions of convenience», относительно которых король, возможно, пожелает выслушать мнения своих советников. К примеру, если Сомерсет признает себя виновным до начала суда, стоит ли в этом случае снова откладывать процесс, чтобы вникнуть в другие сюжеты, которые могут всплыть во время слушания дела, в частности о смерти принца Генри[840] и о браке принца Чарльза с испанской инфантой. Ведь пока Сомерсет «не сознается в меньшем преступлении, вряд ли он сознается в большем»[841]. Кроме того, нужно было решить, судить ли супругов одновременно или по отдельности и кто тогда должен первым предстать перед лордами[842].
Все это затягивало начало слушаний. И только 24 мая 1616 года в 9 часов утра графиня Сомерсет, одна, без мужа, была доставлена в Вестминстер-холл, где слушалось ее дело. Свою вину она признала сразу. «Это облегчает нашу сегодняшнюю задачу», – удовлетворенно заявил Бэкон, но добавил, что «этот замечательный суд» все равно должен проделать всю свою работу «от начала до конца»[843]. После чего лорд генеральный атторней детально изложил все обстоятельства дела.
Графиня отвечала «смиренно, испуганно и так тихо, что лорд стюард не мог ее расслышать»[844]