. Тогда Бэкон громко изложил суть сказанного ею – «она не находит себе оправдания, но просит о милости»[845]. Все прошло гладко, графиню приговорили к смертной казни (теперь ее участь должен был решить король), и, как удовлетворенно констатировал Д. Чемберлен, «мы разошлись по домам до полудня»[846].
Состоявшийся на следующий день суд над Сомерсетом привлек куда большее внимание. «Я был там (в зале суда. – И. Д.) уже в шесть утра, – сообщает Чемберлен, – и за десять шиллингов получил сносное место»[847]. Граф накануне заявил, что не может покинуть Тауэр по причине плохого самочувствия[848]. Но его убедили-таки отправиться в Вестминстер-холл. После необходимых формальностей – в ходе которых выяснилось, что граф, в отличие от жены, не признает себя виновным, – слово взял Бэкон. Сэр Фрэнсис, конечно, понимал слабости предъявленных Сомерсету обвинений[849]. Но он понимал и ту задачу, которую поставил перед ним король: Сомерсет должен быть признан виновным, но так, чтобы Яков имел возможность сохранить ему жизнь. Поэтому лорд генеральный атторней, высказавая свою – повторяю, не лишенную слабостей и противоречий – версию, сделал поразительный и совершенно неожиданный для присутствующих ход. После вступительных общеполезных слов он перешел к «простому изложению фактов (the simple narrative of the fact)»[850]:
«Сэр Томас Овербери, как известно, в течение некоторого времени проявлял большой интерес к милорду Сомерсету и был с ним в большой дружбе… причем настолько, что сэр Томас стал… наставником [графа].
…Эта дружба выражалась не только в застольных беседах и в участии в придворных делах, но и в сообщении государственных секретов. Милорд Сомерсет, временно исполнявший тогда (в силу особого расположения и доверия Его Величества) обязанности [государственного] секретаря, не удержался от того, чтобы познакомить Овербери с донесениями, поступавшими к королю из разных стран, из Испании, Франции, Нидерландов и т. д. И знакомил он его с ними не время от времени… но постоянно. Пакеты посылались, иногда вскрытыми милордом, а иногда и нераспечатанными им. Овербери, который внимательно прочитывал их содержимое, копировал и регистрировал документы, составлял их перечни как полагал нужным, и, смею утверждать, было время, когда Овербери знал больше государственных секретов, чем члены Тайного совета»[851].
Здесь обвиняемый прервал лорда-атторнея, поинтересовавшись, а зачем, собственно, тот упоминает обо всех этих действиях, не имеющих отношения к предмету судебного разбирательства и производившихся по распоряжению короля?
«А затем, – ответил ему Бэкон, – что, поскольку вас связывали общие секреты, то у вас были и общие опасности»[852]. «Но этого мало, – снова обратился сэр Фрэнсис к лордам, продолжая „открывать лицо истины перед лицом правосудия“[853], – дело дошло до того, что они весь мир сделали своим театром»[854]. И подобно тому, «как в природе наилучшие вещи, портясь, становятся наихудшими, скажем, сладчайшее вино превращается в крепчайший уксус, так и этом случае – чрезмерная (excess) (как я позволю себе ее назвать) дружба закончилась, со стороны милорда Сомерсета, смертельной враждой. Я слышал, как милорд стюард иногда повторяет в Канцлерском суде, что обман и притворство плохо кончаются (fraud and frost end foul), я бы добавил сюда третью вещь: дружбу плохих людей, которая может закончиться заговором и враждой»[855]. И далее Бэкон перешел к изложению событий.
Вкратце, по его версии, дело происходило так. Овербери, который был, по характеристике лорда-атторнея, «по правде говоря, не очень тверд в вопросах религии и морали, но не лишен амбиций и тщеславия»[856], воспротивился намерению своего патрона жениться, поскольку опасался, что тогда он станет Сомерсету ненужным. Поэтому молодой человек стал отговаривать графа от этого шага, но тот твердо стоял на своем. Тогда Овербери решил прибегнуть к крайним средствам («stronger remedies») с тем, чтобы держать графа на крючке (как выразился Бэкон, «he had my Lord’ s head under his girdle») – в ход пошли государственные секреты, или, как называл их Овербери, «secrets of all natures» (любые тайны). Сэр Томас решил сыграть на неосторожном, можно даже сказать, преступно неосторожном, обращение с ними Сомерсета[857].
Таким образом, было «два потока ненависти по отношению к Овербери: один – от леди [Фрэнсис], потому что тот ее оскорблял (самое мягкое выражение, которым Овербери называл подругу Сомерсета – «недостойная женщина». – И. Д.) и препятствовал ее любви, а это приводит женщин в ярость; второй же поток ненависти, более глубокий и опасный, исходил от самого милорда Сомерсета, напуганного нравом Овербери». Граф понимал, что если он вспылит и порвет с ним, то Овербери станет «подкапывать под него и портить ему жизнь». Поэтому «они (леди Фрэнсис, Сомерсет и граф Нортхемптон. – И. Д.) решили, что Овербери должен умереть»[858].
По Бэкону получалось, что Сомерсет действительно участвовал в убийстве Овербери, но не потому (или главным образом не потому), что бывший друг воспротивился матримониальным планам своего патрона, нет, то было убийство опасного шантажиста, которому граф по непростительной халатности доверил интимнейшие тайны королевства. (Повторяю – речь шла именно о мотивах Сомерсета, тогда как у графини были свои резоны уничтожить сэра Томаса). Тем самым дело Сомерсета обретало новые грани, с уровня любовных напитков и отравленных пирожных оно переходило в иной ракурс – серьезного государственного преступления. Однако поскольку личность убиенного вызывала (отчасти стараниями Бэкона) не больше симпатий, нежели личности обвиняемых в организации убийства, то у короля появлялась возможность проявить милосердие.
Источник «отчаяния… и ненависти, смешанных с глубоким и бездонным страхом»[859] следует искать, как уверял Бэкон, в ужасе, который граф испытывал при мысли, что в результате происков его бывшего друга тайны могут быть раскрыты, причем тайны «высшей и опасной природы». Поэтому Сомерсет опасался Овербери даже находящегося в Тауэре. А тот в свою очередь, находясь в тюрьме, угрожал графу, предрекая, что он, Овербери, может быть, и умрет в застенке, но позор Сомерсета не умрет никогда и графу придется раскаиваться, причем в том самом месте, откуда сэр Томас ему писал. «И в этом его слова оказались пророческими», – патетически восклицал Бэкон[860].
Заседание суда длилось уже семь часов, и конца не было видно. Лорд генеральный атторней, наконец, закончил свое выступление. По свидетельству одного из присутствовавших, ответы Сомерсета «были столь скудными и вялыми (poor and idle), что многие лорды только покачивали головами и краснели, когда слушали столь убогие оправдания»[861]. На фоне жалкого лепета бывшего королевского фаворита яркая речь Бэкона выглядела много убедительней, чем была по существу. Изрядно уставшая публика и судьи уже не сомневались в виновности графа. «Погода стояла такая теплая, – писал Д. Чемберлен, – и меня внезапно охватила такая слабость, что я не мог более там находиться. Когда же я услышал, что послали за факелами, то решил, что они будут заседать до полуночи, если лорд-канцлер (т. е. престарелый и больной Эллисмер. – И. Д.), который в этот день председательствовал, будет в силах это выдержать»[862]. Когда Чемберлен вышел на свежий воздух, шел уже девятый час.
Посовещавшись около часа, пэры вынесли вердикт: «Виновен». Сомерсет же в своем заключительном слове вновь заявил о своей полной невиновности. Это означало, что он не мог более расчитывать на милость Его Величества. В своем письме Якову граф просил только о двух вещах – о «благородной смерти» (т. е. чтобы его не повесили, а обезглавили) и о том, чтобы часть его имений сохранили для его дочери[863].
Однако король не желал казнить ни графа, ни его супругу. Поэтому перед Бэконом встала новая задача: нужно было сформулировать основания для королевской милости в сложившейся ситуации. Речь шла, разумеется, не об оправдании Сомерсета, но о сохранении ему жизни.
1 июля 1616 года Бэкон посылает Д. Вильерсу проект королевского распоряжения о помиловании («your Majesty’s gracious pardon») леди Сомерсет. Аргументы сэра Фрэнсиса просты и очевидны: король сохраняет ей жизнь в знак «уважения к ее отцу, друзьям и роду», а также принимая во внимание «ее добровольное раскаяние и когда она находилась в заключении, и перед судом». Кроме того, было учтено прошение лордов о ее помиловании. Бэкон добавил также, что графиня якобы была лишь соучастницей преступления («an accessory before the fact», т. е. соучастницей до события преступления, пособником), но не главным действующим лицом[864]. К сожалению, документов, касающихся роли Бэкона в помиловании графа Сомерсета, по-видимому, не сохранилось.
Историки по-разному представляли роль Бэкона в этом деле. Одни отмечали ненависть сэра Фрэнсиса к Сомерсету