[865], другие подозревали лорда-атторнея в сговоре с королем с целью «пощадить двух преступников» и обеспечить им прощение[866], третьи хвалили «мудрость и осторожность», с которыми Бэкон подошел к делу Сомерсетов[867], а Б. Монтагю писал об «объективном и милосердном обращении [Бэкона] с человеком, которого в дни его процветания он презирал и избегал»[868]. Действительно, у Бэкона не было перед Сомерсетом никаких обязательств. Когда граф был в фаворе, сэр Фрэнсис умудрялся решать все мало-мальски важные дела непосредственно с королем. И должность генерального атторнея Бэкон получил, не обращаясь к фавориту за протекцией[869].
Сэр Фрэнсис был искренне убежден в виновности Сомерсета, хотя бы потому, что, как уже отмечалось выше, за два месяца до ареста граф настаивал, вопреки всем прецедентам, на выдаче ему королевского full pardon, т. е. полного помилования на случай возможных обвинений в будущем, включая и обвинение в отравлении. Кроме того, Сомерсет, когда над ним нависла угроза суда, сжег тридцать писем, которые могли бы стать частью доказательств его вины, и сфальсифицировал другие[870].
И все же прямых доказательств вины Сомерсета явно не доставало[871]. В подобных случаях юридическая практика XVII века исходила из принципа доверия властям и подсудимый объявлялся виновным, но с правом получить помилование. Как писал Бэкон королю в ходе подготовки процесса, «доказательства могут быть так сбалансированы, что их будет достаточно для совести пэров, чтобы осудить его [Сомерсета], и в то же время останется достаточно оснований для совести короля, чтобы даровать ему жизнь на основании тех же доказательств; потому что лорды связаны (astringed) обязанностью либо оправдать, либо осудить, тогда как милосердие – свободно»[872].
Бэкон до последней минуты надеялся на чистосердечное признание Сомерсета, но тот упорно не признавал своей вины (которой, возможно, и не было[873]). Тогда лорд генеральный атторней, точно уловив желание короля, сделал все возможное, чтобы у Якова были основания сохранить графу жизнь.
13 июля 1616 года король помиловал леди Фрэнсис. Графу Сомерсету сообщили, что ему также сохранят жизнь, кроме того, ему было в очень туманных выражениях обещано сохранение части его собственности, если он примет посредничество некой (не называлось, какой именно) персоны. По-видимому, речь шла о Д. Вильерсе. Граф отказался от каких-либо посредников и снова заявил о своей полной невиновности. Сомерсетов продержали в Тауэре до января 1622 года.
Полагаю, что изложенного достаточно, чтобы у читателя сформировалось некоторое представление о modus operandi Бэкона как государственного деятеля и практикующего юриста. Теперь можно перейти к истории его импичмента.
«На отмели в безбрежном море лет»[874]
Январь 1621 года в Англии выдался на редкость холодным. Темзу на три недели сковало льдом, что парализовало торговлю и резко ухудшило санитарное состояние Лондона. Город тонул в нечистотах и отбросах, цены на продовольствие стремительно пошли вверх. 16 января должен был начать работу парламент, который не собирался уже семь лет. Но его открытие пришлось отложить. Однако несмотря на все трудности и лишения, связанные с суровой зимой, сэр Фрэнсис Бэкон, лорд-канцлер Англии, устроил 22 января по случаю своего шестидесятилетия роскошные торжества в Йорк-хаусе. Бен Джонсон (B. Jonson; 1572–1637), известный поэт и драматург, откликнулся на это событие пространной одой «Lord Bacon’s Birthday», в которой не поскупился на восторженные эпитеты в адрес друга:
On Francis Bacon’s Sixtieth Birthday
Hail! Happy Genius of this Ancient Pile!
How comes it all things so about thee Smile?
The Fire? The Wine? The Men? And in the Midst
Thou stand’ st as if some Mystery thou didst[875].
Спустя несколько дней, 27 января 1621 года, сэр Фрэнсис был удостоен титула виконта Сент-Олбанса[876] – «за… рвение и честность в управлении юстицией», как было сказано в пожалованной ему королевской грамоте, за «старание и рассудительность при выполнении своего долга в должности канцлера» и за успехи в области увеличения королевских доходов «без извлечения личных выгод и без стремления к росту собственной популярности»[877]. Это было его восьмым повышением по службе, что, как пошутил Бэкон, «соответствует диапазону в музыке и всегда является хорошим числом для завершения [чего-либо]»[878]. И действительно, через два месяца его карьера бесславно завершилась.
Церемония инаугурации состоялась 30 января в торжественной обстановке в Theobalds, летней резиденции короля, в присутствии Якова, принца Уэльского, маркиза Бекингема и многочисленной знати. Далеко не каждый удостаивался такой чести, в подавляющем большинстве случаев дело ограничивалось просто вручением (или посылкой) грамоты (patent).
Лорд-канцлер мог быть доволен собой. Он достиг, по его собственному признанию, «вершины абсолютного блаженства». Разработанные им «Правила для Звездной палаты (The Rules for the Star Chamber)» могли, как он полагал, стать «одними из самых благородных и надежных опор юстиции королевства»[879]. Впрочем, его надеждам не суждено было исполниться. Звездная палата, восхвалявшаяся Э. Коком как «самый благородный суд в христианском мире (не считая нашего парламента)» и один их тех, «кто поддерживает покой в Англии»[880], благополучно избежала реформирования. Если бы бэконовские «Rules», направленные на ограничения юрисдикции Star Chamber, были приняты и утверждены, Карл I в одиннадцатилетний период беспарламентского правления не смог бы использовать эту палату для подавления оппозиции[881].
Созыв парламента 1621 года
Однако прошедшей осенью Бэкону пришлось заниматься не только изданием «Нового Органона», но и делами политическими, в первую очередь – подготовкой парламента 1621 года, в необходимости созыва которого он убеждал короля последние пять лет. Бэкон упорно стоял на том, что именно Короне должна принадлежать политическая инициатива. И вот, наконец, лорд-канцлер получил необходимые инструкции Его Величества. Яков включил Бэкона в состав специального комитета для разработки вопросов, которые необходимо было рассмотреть на сессии. Бэкон незамедлительно приступил к написанию воззвания от имени короля, приглашая выборщиков привести в «хорошо обустроенный дом (sufficient and well composed house)»[882] (т. е. в парламентские палаты) «самых честных, благородных и достойных людей, каких только можно найти»[883] в королевстве и «не обесценивать и не позорить (not to disvalue or disparage)» парламент представителями, «зависящими от влиятельных персон», которые могут распоряжаться их голосами[884]. Это, по мысли Бэкона, было условием sine qua non для успешной работы. При этом лорд-канцлер еще в 1615 году, предлагая созвать парламент, заверял короля, что всегда сможет распознать тайное или открытое вмешательство в работу палат со стороны какого-либо высокопоставленного лица, и потому Его Величеству не стоит беспокоиться. Он также убеждал монарха «погасить, или по крайней мере успокоить на время, расхождения в его собственном доме»[885], расхождения, которые могут оказать на новый парламент такое же разрушительное воздействие, какое было оказано на предыдущий, Addled Parliament, созванный в 1614 году и «протухший (addled)» уже через два месяца[886].
Всем было ясно – предстоит трудная сессия и быстро договориться не удастся. Но выхода не было. По словам Ф. Бэкона, надо «засадить парламент за работу, ибо пустой желудок не накормишь болтовней (humour)»[887]. Прежде всего нужно было решить ряд очень важных и болезненных финансовых проблем.
В 1470-х годах в Европе началась так называемая «революция цен (Price Revolution)», продолжавшаяся до середины XVII столетия. Около 1472 года выросли цены на зерно во Флоренции и в городах южной Германии (Вюрцбурге, Мюнхене и Аугсбурге). Примерно к 1480 году процесс затронул Францию и Англию, а затем, к 1490 году – Испанию и Португалию, перекинувшись в 1500-х годах на восточную Европу[888]. По современным понятиям инфляция была невелика – около 1 % в год, но, во-первых, цены росли в два раза быстрее, чем в эпоху Средневековья, а во-вторых, процесс растянулся почти на 180 лет. Поначалу многие специалисты по истории экономики полагали, что главная причина Price Revolution – приток в Европу большого количества американского («индейского») серебра и золота[889]